— Кажется, начали. — Похоже на то. Владимир снимает с плеча автомат, со щелчком ставит его на боевой взвод. — Надо признать, они, конечно, сукины дети, но не трусы, — безразлично говорит он. На самом деле, и по сути, и по форме вопрос именно в этом, думает Пардейро. В том, чтобы не струсить. В том, кто решится на большее, кто окажется выносливей — мы или они. Очень испанская постановка вопроса. В равной степени присущая и той стороне, и этой. Крошить друг друга за клочок земли, обладание которым не изменит ход войны. Скит Апаресида не имеет стратегического значения, да и тактического не слишком много; это просто укрытие, где окопалось единственное подразделение, которое в этом секторе еще сопротивляется красным. Те намерены покончить с ним, легионеры же не собираются сдаваться. И потому все они — здесь, под палящим солнцем, плавая в поту, изнуренные, грязные, терзаемые жаждой, ибо красные слишком отдалились от городка, а у франкистов недавно кончилось и вино. Единственный водоем находится справа от оливковой рощи, у подножия уступа, на ничейной земле, где лежит полдесятка почерневших и раздутых трупов тех, кто пытался наполнить там свои фляги. В роще снова тройной трелью заливается свисток. Владимир, пристроив автомат на бруствер, крестится — по православному, справа налево, — трет нос. — Вот и они, господин лейтенант. Из-за олив грянули голоса — команды звучат вперемежку с ободряющими криками. Республиканцы, которые до этого, хоронясь за стволами, продвигались со всеми предосторожностями, теперь отбросили их и отважно ринулись к стене на первом уступе. Бегут в рост, не прячась, подставляя грудь под пули: синие и защитные комбинезоны, каски, пилотки, фуражки, поблескивающие на солнце штыки. Одни бегут зигзагами, чтобы не стать легкой мишенью, другие — цепью, стремясь сократить расстояние до стены и укрыться за ней. Ни республиканцы, ни легионеры пока не стреляют — лишь поверх голов бьют пулеметы красных, прикрывая своих с флангов. Скороговорка очередей, веером обмахивающих стены, отсекающих ветки и листья миндальных деревьев. Через мгновение в этот стук вплетается и пулемет легионеров — короткие, очень точные и расчетливые очереди взметывают фонтанчики пыли, скашивают несколько человек. Наконец-то охладившийся «гочкис» доказывает свою действенность. — Турута! Из дальнего угла короткой траншеи долетает голос горниста, который вместе с вестовым Санчидрианом скорчился на дне: — Я, господин лейтенант! Пардейро вытаскивает из кобуры свою «астру-400», оттягивает тугой затвор, досылая патрон, сдвигает предохранитель. — Подашь сигнал, когда скомандую открыть огонь. — Есть, господин лейтенант! И в этот миг, глубоко вздохнув, стоически скрывая напряжение, от которого судорогой, острой и болезненной, сводит все мышцы и деревенеет в паху, младший лейтенант военного времени Сантьяго Пардейро Тохо, бывший студент-судостроитель, обводит языком пересохшее нёбо, покрепче натягивает пилотку с одинокой шестиконечной звездочкой на тулье, с мимолетной жалостью вспоминает родителей и встает в траншее — потому что традиция есть традиция: в атаке офицер Легиона всегда идет в пяти метрах впереди своих солдат, в обороне — стоит во весь рост спокойно и невозмутимо. — Легионеры, к бою! Да здравствует Испания! — хрипло кричит он, когда на гребне стены показываются первые республиканцы. И из траншей, окопчиков и с колокольни скита ему отвечает многоголосый вопль, исполненный ярости и жажды боя. Франкистские пули ударяют в стволы олив и миндаля, трясут ветви, сбивают с них листья. Пригнувшись, Хулиан Панисо пробегает последний открытый участок и мешком оседает наземь, потом подползает к стене и садится с автоматом на коленях, еле переводит дыхание. Ольмос, бежавший следом, падает рядом, чуть не задев его. Повсюду свищут пули. Первый батальон с ударной саперной ротой во главе медленно продвигается под шквальным огнем франкистов, которые бьют по нижнему из двух уступов, поднимающихся к скиту. Республиканцы под таким градом пуль вынуждены залечь вдоль каменной стены: с фронта идет плотная ружейная стрельба, справа бьет пулемет — пули взвихривают землю, дробят камень. — Надо дальше, — говорит Панисо и, когда Ольмос отвечает забористой бранью, советует: — Не распаляйся попусту, побереги силы. Республиканцы выбегают из оливковой рощи, спотыкаются, прыгают под защиту уступа, жмутся друг к другу, инстинктивно стараясь держаться вместе: руки судорожно вцепились в винтовки, мокрые от пота лица искажены напряжением или страхом, потому что вокруг поминутно свистят пули, с треском впиваясь в человеческое мясо, ломая кости; раздаются предсмертные вскрики, или проклятия тех, кто падает раненным, или мольбы тех, кто ползет, оставляя кровавые следы, в поисках дерева, за которым можно будет укрыться и обрести спасение или смерть. — А где же Второй батальон? — спрашивает прибившийся к саперам парень, за худобу прозванный Факиром. — Они ведь тоже должны атаковать скит, только с севера? Разве не так? — С места не сдвинулись, — отвечает Ольмос. — Не слышишь, что ли? — Ничего я не слышу. — Ну а я о чем? Там не стреляют. Яйца себе чешут… Факир кивает. Он родом из Сантандера, один из самых лучших бойцов в роте. И на то есть причины: 18 июля мятежники расстреляли двух его братьев — членов Всеобщего союза трудящихся. Факир — из тех, кто пленных не берет. — Предателей там много развелось. — И не говори. Противник продолжает вести интенсивный огонь. Подрагивающими пальцами Ольмос проверяет свое оружие и понадежней прилаживает пояс с шестью кожаными гнездами для гранат. — Мы тут погибаем, Хулиан. А Второму батальону и горюшка мало. — Помолчи, а? У каменной стенки притулилась уже почти вся рота — за исключением, разумеется, тех, кто упал среди олив, и тех, кто, ошеломленный свинцовым градом, не решается двинуться с места и лежит, где залег, вместе с бойцами 3-й роты, которые должны идти во втором эшелоне. — Приготовиться к атаке! Приготовиться к атаке! Лейтенант Гойо, комиссар Сеэгин и старшина Кансела — густобровый дюжий гранадец, до войны занимавшийся стрижкой овец и коз, — пригибаясь, пробегают вдоль длинной шеренги бойцов, сгрудившихся на узком пространстве под уступом, ободряют их перед новой атакой. Комиссар, обернувшись к оливковой роще, энергично машет руками, подзывая тех, кто залег там — их человек восемь, — а потом, видя, что они не повинуются, показывает им пистолет и стреляет в воздух. Этот довод возымел действие — солдаты тоскливо переглядываются и наконец пересекают бегом обстреливаемый участок. Один через несколько шагов вдруг вскидывает и широко разводит руки, словно протестуя против чего-то, — и падает. Другой, которому пуля, чиркнув вдоль черепа, аккуратно стесывает кожу вместе с волосами, словно расчесав их на прямой пробор и спустив на уши, роняет винтовку, но все же добегает до места и падает у стены замертво — глаза остекленели, лицо, шея и рубаха залиты кровью. — Пошли! Вперед! Все вперед!!! — кричит лейтенант Гойо. — Да здравствует Республика! Республике сегодня явно не поздоровится, в смятении думает Панисо. Потому что мы не добежим. Говорили, будто там, наверху, остались считаные фашисты, однако они косят нас за мое почтение. Убивают как на бойне. Так что мы не дойдем. Заглянув Ольмосу в глаза — выпученные, налитые кровью от напряжения, — Панисо понимает: его товарищ думает то же самое. Но лейтенант, вероятно, придерживается другого мнения, потому что в этот миг пронзительно свистит, выпрямляется во весь рост и тормошит тех, кто поближе: — Давай, ребята, давай! Вперед! Вздрючим их! И с этим криком карабкается на гребень стены, не обращая внимания на пули, которые гудят вокруг, как рой стальных шмелей. Старшина Кансела, хлопнув Панисо по плечу, подталкивает его вверх: — Пошли-пошли! Бегом к следующей стене! Панисо, стиснув зубы, перехватывает автомат, поднимается, влезает на стену, бежит вперед. И, мельком глянув по сторонам, видит, как слева и справа от него, выставив штыки, республиканцы одолевают пятьдесят метров — они кажутся километрами — до второй каменной стены на уступе, дарующей защиту от огня, до низких крон миндальных деревьев, за которыми на взгорье виднеются скит и линия окопов, где мерцают десятки вспышек: оттуда бьют из винтовок, а установленный справа пулемет косоприцельным огнем поливает склон, стегает его как плетью. — Стреляй, стреляй с ходу! — завывает комиссар, бегущий рядом с Панисо. — И вперед, вперед! Внезапно он роняет пистолет, делает несколько шагов, шатаясь, словно вдруг потерял равновесие, прижимает ладони к лицу, и между пальцами толчками выхлестывает кровь. Прежде чем броситься вперед, Панисо успевает взглянуть на него и заметить, что у комиссара отсечен нос, разворочена щека и сломаны зубы. Плотный огонь. Неумолчный свист пуль. Когда подрывники добегают до последней стены, от гулкого эха пальбы содрогается склон. Панисо — кровь в висках стучит так, что приглушает грохот выстрелов, — прячется за каменной кладкой вместе с Ольмосом, Факиром и теми, кто сумел добраться до этого укрытия и скорчиться там. Панисо на миг высовывается из-за стены и на расстоянии броска гранаты видит первые брустверы, над которыми то появляются, то исчезают силуэты франкистов и вспыхивают огоньки выстрелов. — Вперед, ребята, всего ничего осталось! — раздается перекрывающий грохот пальбы голос лейтенанта Гойо. — Вперед! Не топчитесь на месте! Трое подрывников переглядываются, понимая друг друга без слов, достают из гнезд на поясе русские гранаты-лимонки Ф-1, выдергивают чеки и швыряют их в сторону окопов, для чего приходится наполовину высунуться из-за стены под пули, ищущие себе поживы, а потом юркнуть назад. Пу-у-ум-ба. Пу-у-ум-ба. Пу-у-ум-ба. Три металлически резких разрыва осыпают их землей и камнями, и пока не рассеялась туча пыли, саперы, вскарабкавшись вместе с другими на стену, бросаются к неприятельским траншеям. Но оттуда навстречу атакующим, как черные смертоносные булыжники, тоже летят гранаты и, описав в воздухе дугу, падают и разрываются, вплетая грохот в неумолчную винтовочную трескотню и отчетливо-хлесткий стук пулемета. Вдоль всей линии траншей тех, кто пытается подобраться к ним поближе, слепят вспышки выстрелов, оглушают разрывы — и в ответ раздаются крики людей, настигнутых пулей, смятением, едким дымом. — Вперед! Вперед! — кричит лейтенант. — Назад, ребята, назад! — кричат растерявшиеся и перепуганные солдаты. Подрывники, не зная, на что решиться, пригибаются под губительным огнем. Сухие и жесткие рулады пулемета как будто издеваются над ними. Близкий разрыв — и горячий осколок гранаты задевает щеку Панисо, и тот испуганно втягивает голову в плечи. Первая линия траншей совсем рядом, метрах в двадцати, но кажется ему недосягаемой. Да нет, не кажется — он понимает, что так оно и есть. Те немногие его товарищи, которые еще не потеряли порыв и пытались добежать до нее, падают один за другим, так что теперь никто уже не пробует. Такая проба равносильна самоубийству, а их на сегодня уже предостаточно. Пуля сражает лейтенанта, когда он открывает рот, чтобы отдать приказ продолжать атаку или отступить — теперь уже не узнаешь. Неподалеку осколок гранаты вспарывает живот солдату, и тот, наступив на собственные кишки, падает наземь, визжит как кабан, пытаясь запихнуть их обратно. Ну, довольно для одного дня — для одного дня, для одной войны, а может быть, и для одной жизни. К такому выводу приходит Панисо и, вскинув автомат, высаживает половину магазина, отступает на несколько шагов, разряжает куда попало остальное и бегом пускается туда, откуда пришел. То же самое делают и остальные — перескакивают через каменную ограду и убегают среди миндальных деревьев, которыми обсажена терраса, а фашисты стреляют им вслед, как по кроликам. — Зацепило, мать твою так, зацепило! Это кричит Ольмос. Панисо оборачивается и видит, что его товарищ внезапно охромел. — Куда попало? — В ногу. Дождавшись, пока Ольмос доковыляет, Панисо закидывает его руку себе на плечи и ведет дальше. Подоспевший на выручку Факир подхватывает товарища с другого боку, и вдвоем они доволакивают раненого до стены. Стрельба теперь идет беспорядочная: то вспыхнет, то смолкнет, и тогда в тишине слышны время от времени вялые одиночные выстрелы, да и пулемет на фланге затих. Если бы поливали свинцом с прежней силой, немногие бы добрались до уступа, но, по счастью, у франкистов, наверно, кончаются боеприпасы. Они берегут патроны, а республиканцы — жизни. Свалившись по другую сторону стены, Панисо осматривает ногу Ольмоса: — Да нет же ничего! — Нет? Ну, значит, наверно, на излете задело… Или рикошетом. Но болит адски. — Чтоб тебя, Ольмос! Кончай придуриваться! — Да вот клянусь, боль несусветная! — Заткнись лучше. Факир, прибившийся к динамитчикам, выуживает из кисета окурок, пытается поднести ко рту, но трясущиеся руки не слушаются, и он дважды роняет его. С третьей попытки это ему удается: крутанув ладонью колесико зажигалки, неожиданно обретает спокойствие и прислушивается к голосам, доносящимся из франкистских траншей. — Чего это они там разорались? Панисо, заинтересовавшись, поворачивает голову в ту сторону. На террасе, под пыльными миндальными деревьями лежат человек десять — иные еще шевелятся и слабо стонут, но никто не осмеливается прийти к ним на помощь; самое же интересное происходит в пространстве между последней стенкой и линией траншей, у подножия скита, перед его выщербленным пулями каменным фасадом — бурым, массивным и вызывающе неприступным: там, на вражеских позициях, слышится многоголосое скандирование в сопровождении ритмичных хлопков в ладоши — как на корриде, когда на арене появляется слабосильный или трусливый бык, с которым ничего не стоит справиться. — О чем это они? — спрашивает Ольмос. Панисо, послушав еще немного, отворачивается, проводит ладонью по мокрому от пота лицу и кривит губы в горькой усмешке: