— Самое малое, — прикидывает Пардейро. — И продвигаются, насколько я вижу. Медленно, но неуклонно. Через минуту-две кинутся в атаку. — Все так. От близкого разрыва оба снова пригибаются. Встает туча земли и камней, переламывается ствол миндального дерева, и еще зеленые орехи летят во все стороны, как пули. — Еще слава богу, что Атилано не подтянули… — ворчит Владимир. — Лупят только из минометов. Лейтенант молча кивает. Русский ощупывает нагрудный карман, достает мятую пачку «Тре стелле». Там всего одна сигарета. С сомнением поглядев на нее, он со вздохом — ничего, мол, не попишешь — кладет пачку на прежнее место. — Господин лейтенант, с вашего позволения… Хочу кое-что сказать… Дадите минутку? — Ну конечно. Русский, поколебавшись еще немного, наконец решается: — Я в Легионе с Тицци-Аццы, еще когда генерал Франко командовал моей 1-й ротой. А до этого я был на Великой войне, потом служил в кавалерии, воевал с большевиками… Так что кое-чего повидал. — Ну и? Две пули, прожужжав мимо, ударяют в стену скита. В ближайшем окопе поднимается во весь рост один из легионеров и, широко размахнувшись, бросает в сторону красных гранату «Ото-35». И прежде чем лейтенант успевает выругать его, голову из траншеи высовывает сержант. — Далеко же, мать вашу! — орет он. — Кто будет без команды гранаты кидать или стрелять, пожалеет, что на свет родился! Беречь боеприпасы! Еще понадобятся! Скрывшийся в окопе легионер что-то отвечает, но слов не разобрать. Наверно, отпустил какую-то шутку, потому что раздается дружный смех. — Ну, в общем… — чуть раскосые светлые глаза сержанта смотрят на Пардейро нерешительно. — В самом деле можно сказать все как есть? — Можно. Только покороче. — Не беспокойтесь… Я хотел только сказать, что когда вы пришли сюда — такой… такой… — Юный? — с улыбкой подсказывает лейтенант. Узкие славянские глаза почти исчезают меж сощуренных век. — Да, — медленно кивает сержант. — Ведь и сейчас еще не бреетесь. И кое-кто из старых крокодилов в нашей роте думал тогда, что очень скоро вы «бросите курить», как у нас говорят. Сами знаете, что это значит. — Да уж знаю. «Младший лейтенант — на время, труп…» и так далее. Или еще: «Первое жалованье — на обмундирование, второе — на погребение»… Ни прошлого, ни будущего… Уж как водится. — Вот именно. Однако ж вот какое дело… Когда в Синке мы остались без офицеров и унтеров и вы сказали: «Слушай мою команду!», рота вас зауважала. Ну и я тоже. Пардейро лестно слышать это, однако теперь он уже знает, как принимать похвалу. Каков должен быть его отклик — вернее, какого отклика от него ждут. И потому он озабоченно смотрит на часы, делая вид, что мысли его заняты другим. — Ну, закругляйся. — Закругляюсь, господин лейтенант. Еще хотел только сказать, что… ну, это… Что красные назначают командирами тех, кто политически подкован, или самых бойких и шустрых, или самое зверье, пусть даже они читать-писать не умеют. — Хочешь сказать, в этом наше преимущество? — Точно так. Наше преимущество в том, что у нас воюют такие люди. Молодые, образованные. Даровитые. У красных мужества в избытке, спору нет, но ведь на войне одного этого мало. — И? — А вот вы… Ну, в общем… У вас есть все, что должно быть у солдата, а вдобавок есть еще и талант. Два дня в городке, потом отступили, теперь вот здесь… Вот это я и хочу сказать, господин лейтенант… Что рота считает — вы хорошо себя показали. Пардейро, делая вид, что пропустил его слова мимо ушей, смотрит по сторонам. В траншее и в стрелковых ячейках — «волчьих ямах» — едва заметны его солдаты, которые ждут врага, выставив над брустверами винтовки, разложив гранаты и запасные обоймы — их раздает Тонэт в легионерской пилотке, челноком снующий вдоль линии. Солдаты сохраняют спокойствие и дисциплину, несмотря на голод, жажду, зной, а иные, вопреки тому, что уже свалилось на них и что еще свалится, — даже способность шутить. И дело, во имя которого они сражаются, уже почти не имеет значения, но сражаются они умело, хладнокровно и расчетливо, не испытывая или, по крайней мере, не обнаруживая страха, что в данном случае одно и то же. Когда я был в училище в Авиле, мне бы и во сне не приснилось, думает Пардейро, что буду командовать бойцами такого класса. С таким послужным списком, как, например, у сержанта Владимира Корчагина. — А зачем ты мне это рассказываешь сейчас? Тот пожимает плечами: — Честно говоря, сам не знаю. Захотелось… — Вздернув голову, он подбородком показывает в сторону оливковой рощи. — А может, потому, что эти сейчас опять полезут… Или потому, что вы трое суток справляетесь тут один, сами себе начальство. Пардейро снова смотрит на часы: — Твоя минута истекла, Владимир. — Так точно, господин лейтенант, — от кивка начинает раскачиваться кисточка на легионерской пилотке. — И простите за откровенность. — Не за что тебя прощать. Оба всматриваются теперь в позиции противника. Красные прекратили огонь и даже минометный обстрел. Дурной знак. — Ты сильно ненавидишь коммунистов, Владимир? Судя по твоей биографии, тебе есть за что. Русский улыбается: — Моя минута истекла, господин лейтенант. — Твоя истекла. А теперь пошла моя. Сержант, не сводя глаз с неприятеля, наклоняет голову, обдумывает ответ. — Пока был там, в России, ненавидел… — говорит он наконец. — Сейчас все по-другому. Я дерусь не с людьми, а с делами. Пардейро, прекрасно понимая его, кивает. — Очень немногие у нас сражаются за какую-то четкую политическую идею. Большая часть — не за одну идею, а против другой. — Вот и со мной так… Хотя… разве ненависть к их идеям — это не идеология, а? — Возможно. Воцаряется молчание. Звенят назойливые мухи, но ни тот ни другой не шевелится, не отгоняет их. — Разрешите спросить, господин лейтенант… Что же вас-то привело сюда? — Не мог больше смотреть, как рвут Испанию на куски, — не задумываясь отвечает тот. — Сыт по горло. И ничего больше. — Как и большинство наших добровольцев, да? — За исключением фалангистов и рекете. — Ну это само собой… Конечно. — У нас с ними есть кое-что общее: и они, и мы считаем, что красные — это сброд, который подлежит истреблению. В этом мы сходимся. И спорить тут не о чем. И жалеть о результатах я не стану. — Разве что нас разобьют. Вот жалость-то будет. — Верно говоришь, и в этом — наше преимущество. Мы же не собираемся переустраивать мир на иных началах, мы всего лишь хотим вымести красную сволочь… А уж потом, когда победим, увидим, кто нас разочарует, а кто нет. Пардейро говорит, а сам наблюдает за красными, которые меж тем подобрались еще чуть ближе. Двигаются осторожно, перебегая от оливы к оливе и прячась за стволами. Ясно, что усвоили урок, преподанный теми, кто ходил в последнюю атаку и навсегда остался лежать между деревьев и у первой каменной ограды. — Как считаете, господин лейтенант, сумеем еще раз их отбить? Лейтенант искоса смотрит на него, напрасно ища тревогу на невозмутимом лице сержанта. Ничего, кроме профессионального интереса. — Считаю, отобьем. Мы ведь — Легион, не так ли? Русский смеется сквозь зубы: — Так. Пока еще так. — Ну вот. И, кроме того, у нас еще пятеро парней из Фаланги. Сержант поднимает руку, растопырив четыре пальца: — Четверо, господин лейтенант… Забыл доложить: этому коротенькому, бритоголовому пуля попала в шею, когда он перезаряжал «гочкис». — Ах ты ж, драть их в лоб… Тяжело ранило? — Прилично… — Я говорил тебе — даже эти дерутся как звери. Сержант показывает на оливковую рощу, где под трель свистка новые и новые фигуры перебегают и прячутся за деревьями.