И вот тогда он видит. Видит солдат в алых, как маки, широкополых беретах. Их много, они еще далеко и движутся очень медленно, приближаясь к границе виноградников. — Ах ты ж мать!.. — восклицает он. — Это рекете. II Граната разрывается так близко, что Хинесу Горгелю кажется, будто ему опалило лицо. Взрыв встряхивает его, оглушает, швыряет на ближайший валун, выкачав воздух из легких, и плотник не столько слышит, сколько чувствует звон металлических и каменных осколков, разлетающихся во все стороны. И внезапно он обнаруживает, что сидит, выплевывая землю, набившуюся в рот, а на ладони, которой ощупывал как будто распухший нос, видит кровь. Миг спустя возвращаются, пробиваются сквозь туман в голове звуки — взрывы, выстрелы, голоса людей, которые богохульствуют, бранятся, выкрикивают что-то. И Горгель, тряся головой, чтобы в ней прояснилось, вспоминает миг, предшествовавший разрыву: свист пуль над хребтом, ползущих вверх людей — они подбадривают друг друга, понукают командами и криками, леденящими кровь. Видны мокрые от пота лица, выставленные штыки, гранаты в руках и откинутые перед броском туловища. И страх оттого, что они уже так близко, и ужасающая привычность, с которой ноющей ладонью он снова и снова передергивает затвор винтовки с уже раскалившимся — не притронешься — стволом, вставляет новый патрон и жмет на спуск, но не в силах остановить или задержать врага. Винтовка! — спохватывается он внезапно. И в панике дрожащими руками шарит вокруг, ища свой пропавший маузер. Оставшись без оружия, Хинес еще острее сознает свою уязвимость и беззащитность. Движимый тем же страхом, он пытается встать — и не может: ноги не слушаются. Пам-пам-пам! — слышится совсем близко. Это пистолетные выстрелы. Три подряд. Тут он видит, как раненный в ногу сержант, вскинув пистолет, вытягивает руку и стреляет во что-то, находящееся над скалами и невидимое Горгелю. Пам! Пам! Пам! Щелк. После третьего выстрела каретка затвора замирает в заднем положении, и глаза сержанта, воспаленно сверкая на лице, покрытом, как маской, копотью и пылью, смотрят на нее почти ошеломленно. Хинес Горгель открывает рот, чтобы крикнуть, но голосовые связки словно парализованы. Он не может издать ни звука. А хотелось сказать сержанту, что больше не может, что должен убраться отсюда, убежать, скрыться, — и не в силах выговорить ни слова, а из горла вырывается лишь нутряной прерывистый стон. Хриплое рыдание. В эту минуту сержанта заслоняют спрыгнувшие вниз люди: на ногах у них — альпаргаты, на плечах — синие и зеленовато-бурые, запорошенные землей комбинезоны, распахнутые на груди, мокрые от пота френчи. Кое-кто — в касках, и у всех в руках винтовки с длинными штыками. Искаженные лица людей, пьяных от ярости и пороха. Вот один подошел к сержанту, ногой выбил у него пистолет, прикладом ударил по голове. Второй наставляет на Горгеля штык и потом, чтобы всадить его с размаху, отводит винтовку назад. — Нет! — внезапно обретя голос, вскидывает тот руки. — Нет! Пощади! Нет! Нет! От этих криков республиканец замирает в нерешительности — грудь поднимается и опускается от тяжелого прерывистого дыхания, а усталые блестящие глаза, еще миг назад подернутые пеленой безумия, проясняются. Придержав размах руки, он не вонзает штык в Горгеля, а останавливает стальное жало у самого его плеча. — Вставай, фашист. — Я не фашист! — Поднимайся, кому сказано? И снимай ремни. Хинес Горгель неловко — руки дрожат — выполняет приказ. Покуда один солдат по-прежнему касается штыком его плеча, другой обшаривает его карманы и толкает к сержанту. То же самое проделывают и с остальными, пока не набирается человек десять — оборванных, грязных, удрученных, испуганных и понурых. Среди них есть и раненые. Капрала Селимана Горгель не видит, а майор Индурайн — перепачканный землей, растрепанный, с налитыми кровью глазами — здесь: идет, хромая и спотыкаясь. И, судя по тому, как он поддерживает одной рукой другую, она у него тоже повреждена. Повязка с головы слетела, открыв незатянувшуюся рану. Пленных заставляют сесть на прогалине между скал и — кто может — положить руки на затылок. Шум боя на вершине высоты стих, лишь изредка оттуда долетают одиночный выстрел, приглушенные расстоянием стоны раненых, командные выкрики победителей, укрепляющих отбитые позиции. — Офицеры есть? Вопрос задан приземистым, дочерна загорелым человеком с лейтенантскими знаками различия на фуражке. Горгель смотрит на Индурайна, который молчит и не поднимает глаз. И красный перехватывает этот взгляд — благо еще несколько человек повернули головы к майору. — Эй, — окликает он Индурайна. Тот вскидывает голову. — Офицер? — спрашивает приземистый. — Офицер. Республиканец продолжает изучающе разглядывать его: — Имя? Звание? — Тебя это не касается. — Индурайн его зовут. Майор Индурайн, — спешит выслужиться Горгель. И оказывается в перекрестье их взглядов. Республиканец смотрит с любопытством, майор — презрительно. Потом красный, ухватив за ворот, рывком поднимает его и отводит в сторонку. — А этот вот — сержант, — говорит один из солдат, который наклонился и стряхнул пыль с нарукавной нашивки раненого. — И еще два мавра, — говорит другой. — И один — из Легиона. — Соберите их, — распоряжается лейтенант. Республиканцы заставляют встать двух регуларес — молодого парня и бородатого старика, оба покорно подчиняются, выказывая полное безразличие к своей судьбе, — и низкорослого чернявого легионера с разбитой головой и рассеченным веком. Вместе с майором их подводят к сержанту, который, судя по мутным, остекленелым глазам, еще оглушен ударом приклада и не вполне понимает, что происходит. Индурайн, поддерживая сломанную руку, прилагает видимые усилия, чтобы стоять прямо и не терять достоинства. Мавры и легионер, опустив головы, стараются придвинуться к нему поближе, словно это может спасти их от неизбежного. — Испания, воспрянь, — громко и четко произносит Индурайн. Республиканцы стреляют вразнобой и без команды — сперва в него, потом в остальных: пули, попадая в голову и грудь, вздымают пыль, и сраженные ими люди валятся друг на друга. Вслед за тем Горгель в ужасе видит, как красный лейтенант достает из кобуры пистолет и, подойдя к ним вплотную, стреляет каждому в голову. Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба. Внезапно душераздирающий стон рвет воздух. Земля и скалы, содрогнувшись от близкого разрыва, взметывают ввысь тучу пыли и каменного крошева. Слышны крики тех, кого накрыло осколками, а уцелевшие — и франкисты, и республиканцы — опрометью бросаются в какое-нибудь укрытие, припадают к земле, топчут на бегу тела расстрелянных в луже крови. Р-ра-а-а-ас. Пу-ум-ба. — Это же свои! — в отчаянии кричит лейтенант. — Наша артиллерия! Вот же сволочи! Горгель бежит вместе со всеми, пригибается, падает, ползет между скал, обдирая локти и ладони. Новый взрыв гремит совсем близко и заваливает его ошметками кровавого мяса. Горгель смотрит на них в ошеломлении, дотрагивается до них. На одно томительное мгновение ему кажется, что эти человеческие внутренности, разодранные кишки — его собственные. И наконец, с омерзением стряхнув их с лица и рук, ослепнув от ужаса, он поднимается и бежит куда глаза глядят, пока не ступает вдруг в пустоту и кубарем не катится по склону. — Владимир! По закопченным порохом татарским скулам ручьями льется пот. Сержант слегка приподнимается, вопросительно смотрит на Сантьяго Пардейро и снова прячет голову. Время от времени пули проходят низко — срезают ветви, сбивают листья орешника, стучат о стены Апаресиды, которые от этого словно оспой побиты. — Слушаю, господин лейтенант. — Сходи-ка узнай, почему «гочкис» молчит. — Есть. Владимир уползает, волоча автомат — Пардейро уже вернул его, — а лейтенант высовывается над бруствером траншеи, где стоит на коленях: копали ее в страшной спешке, и потому в ней всего лишь семь метров длины и метр глубины. Положение неважное, хотя еще и не безнадежное. Скит стоит на ступенчатой возвышенности, и это дает известные преимущества — с маленькой колокольни открывается прекрасный обзор, хотя двоих наблюдателей там уже ранило, и остатки 3-й роты вырыли штыками и палками траншеи, соорудили брустверы, забаррикадировали окна и упорно отбивают натиск республиканцев, накатывающих волна за волной от оливковой рощи к нижней террасе, огороженной каменными невысокими стенами, повторяющими каждый изгиб склона. Легионеры с рассвета отразили уже три атаки и пока держатся. Профессиональные вояки, которых красные считают наемниками и бесчестными убийцами, они знают, что ждет их в случае поражения. Тем не менее если в пересохшем рту еще ворочается язык и хватает куража, то можно и спеть — вот как капрал Лонжин: стоя на коленях и опершись подбородком о приклад, мурлычет: Почтальон, ядрена вошь, Что ж ты чешешь мимо, Что ж письма мне не несешь От моей любимой? Владимир ползет обратно: когда стрельба усиливается, он замирает и распластывается, когда ослабевает — движется дальше. У самого скита рвется 50-миллиметровая мина, усеивая стену рябью новых выбоин и засыпая его комьями земли и осколками. Тут даже Лонжину становится не до песен. — Господин лейтенант… Это русский ящерицей вполз наконец в траншею. Пардейро отодвигается, давая ему место. — Ну, выкладывай. Владимир, сняв пилотку, проводит ладонью по светловолосой стриженой и влажной голове: — Машинка раскалилась от беспрестанной стрельбы. А воды нет. Так что им пришлось помочиться в кожух для охлаждения… А если целый день не пить да потеть, маловато выйдет. Пардейро вздыхает облегченно: — Патронов-то достаточно? — Пока хватает, — сержант надевает пилотку, высовывает голову, оглядывает местность и без суеты прячется за бруствер. — Я смотрю, красные еще пододвинулись? — Похоже на то. — Те, которые атакуют с западной высоты, дальше не пойдут: пулемет не даст им подняться — как залегли, так и лежат. А вот те, что наступают от оливковой рощи, снова уже метрах в двухстах.