Майор показывает на Селимана, который улыбается от уха до уха: — Как он себя проявил? — Надежный малый. Ветеран, не трус. — Вот как? — Да. А вот в этом я не уверен. Быстрым взглядом окинув Горгеля — да не один же я такой на этой высотке, думает тот, — майор становится на колени, чтобы поближе взглянуть на рану сержанта. И, осмотрев ее, не произносит ни слова. Потом поднимается и пожимает плечами, как бы смиряясь с неизбежным. — Из регуларес, Монсерратского батальона и взвода легионеров осталось в общей сложности человек тридцать, — наконец отвечает он. — А насчет подмоги ничего не слышно? — Пока ничего. Послал связного в штаб, но он еще не вернулся. — Мы сделали что могли, — подводит итог сержант. — Верно. — Как ваша голова, господин майор? — Получше, чем твоя нога. Рана у тебя… кхм… ладно. Ты, наверно, и сам знаешь. — Конечно знаю. Майор смотрит на флягу, лежащую возле пустого ящика с гранатами. Проводит языком по растрескавшимся, пересохшим губам. — У вас есть еще? — Есть немного, ему надо спасибо сказать, — сержант кивает на мавра. — Так что пейте — промочите горло. — На здоровье! — оживляется мавр. Майор раздумчиво почесывает бровь. И, решившись, качает головой: — Нет. Может быть, попозже. — Иншалла, — ставит точку Селиман. Горгель, опираясь на винтовку, сидит на корточках, слушает. Хочется есть, пить, спать, но все чувства перекрывает нарастающее негодование. Эти люди — будто с другой планеты. Разговаривают так, словно не понимают, в каком положении оказались, в какую ловушку угодили. А может, дело еще хуже: всё понимают, но считают, что это в порядке вещей. Страусы, прячущие голову в песок. Строят из себя героев, придурки, а ведь это жизнь, а не кино. — Если не сдадимся, — набравшись храбрости, подает он голос, — красные вконец остервенятся. Мы ведь много их положили. На него смотрят внимательно: мавр — удивленно, сержант — возмущенно, майор — угрюмо. — Что ты сказал? — переспрашивает он, как будто не верит собственным ушам. Горгель не отвечает. Он онемел от собственной опрометчивости, пресеклось дыхание. — Как тебя зовут, солдат? Горгель сглатывает слюну, произносит наконец свое имя и тотчас жалеет, что не назвался каким-нибудь другим — Хосе Гарсией или еще как-нибудь. Пусть бы искали. Индурайн не спускает с него пристальных глаз: — Сколько у тебя патронов осталось? — Две обоймы. — Но и штык имеется, не так ли? — Так. — Значит, знаешь, что надо делать. — Не беспокойтесь, господин майор, — говорит сержант, прожигая Горгеля взглядом. — Если не знает, я ему этот штык в очко засуну. — Аллах велик, — смеется, показывая все зубы, мавр. — Он все знает, на нас смотрит. Внизу, со стороны республиканцев, слышатся голоса и свистки. И несколько выстрелов — пока разрозненных. — Опять полезли. Индурайн говорит это очень спокойно, как бы покорно принимая все, что ни пошлет судьба. Он достает из пистолета обойму, придирчиво оглядывает ее и ставит на место. Горгелю, внимательно следящему за ним, кажется, что командир батальона испытывает облегчение, словно новая атака красных освобождает его от бремени ответственности, и в глубине души мечтает, чтобы враг добрался до гребня высоты и все наконец кончилось. Хинес Горгель понимает чувства своего командира. Он и сам страстно хотел бы отдохнуть — уснуть или умереть. С вершины западной высоты Пепе майор-ополченец Гамбо Лагуна наблюдает за атакой Четвертого батальона на восточную высоту Лола. Командир батальона Островского, прижав к глазам окуляры русского бинокля, наводит его на склон, поднимающийся от сосняка. Дистанция — почти четыре километра, однако на желтовато-бурой поверхности отчетливо видны клубы пыли от разрывов и оранжевые высверки вспышек. Звуки, приглушенные расстоянием — надо напрячь слух, чтобы услышать, — время от времени перебиваются другими, поближе: вдруг то и дело начинается ружейная трескотня, многократным эхом раскатывающаяся по окрестностям городка, который стоит как раз в створе двух высоток, — это франкисты, отступив через оливковую рощу, продолжают сопротивляться в Апаресиде. — Баскуньяна не оставляет своих усилий, — замечает Гамбо. И передает бинокль своему заместителю Симону Сериготу, предлагая взглянуть и ему. Капитан обстоятельно разглядывает далекую высоту. — Сильно вперед продвинулись, — говорит он с довольным видом. — Похоже на то. — На этот раз, надеюсь, получится. — Дай-то бог… Рядом с ними комиссар батальона Рамиро Гарсия, заложив большие пальцы за ремень, грызет мундштук погасшей трубки. Потом вынимает ее изо рта: — Эй, дайте и мне глянуть. Серигот протягивает ему бинокль, и комиссар нетерпеливо вертит колесико настройки, наводя на фокус. И говорит с улыбкой: — Разрывы-то как высоко, а? И как густо. — Бой идет уже на самом хребте. — Замечательно! — Гарсия возвращает бинокль. — Наконец-то Четвертый показал себя. — А ведь мы тебе говорили: не по вине Баскуньяны они топтались на месте. Он молодец. Делает что может, с тем, что у него есть. — Да уж, бычки ему попались бракованные. Проку от них на корриде мало. — Бракованные или нет, а добрались почти до самой вершины. — Серигот замолкает на миг и добавляет насмешливо: — И представь, обошлись покуда без политкомиссара, который дергал их за яйца. Гарсия предупреждающе поднимает руку с трубкой и бурчит с деланой суровостью: — Не начинай, товарищ. Покуда комиссар и заместитель пикируются, Гамбо вешает на шею ремешок бинокля и задумчиво оглядывает собственные позиции. До сих пор, думает он, все было сделано как нельзя лучше: 1-я рота его батальона в преддверии наиболее вероятного исхода боя — победы республиканцев — и предупрежденная насчет самого опасного поворота — контратаки франкистов — окопалась, уж как смогла, на склонах и на хребте Пепе, имея за спиной городок. Грунт каменистый, окопы полного профиля не выроешь, и потому бойцы выскребли в земле неглубокие стрелковые ячейки либо использовали рельеф местности и соорудили из камней брустверы. 2-я рота остается в резерве, сидит в тени фиговых и ореховых деревьев на обратном скате высоты, укрепилась там благодаря глубокой балке, пересекающей дорогу под деревянным мостом и проходящей возле кладбища, что позволяет взаимодействовать с окопавшейся там 3-й ротой. Таким образом, 437 бойцов батальона Островского занимают весь правый фланг Кастельетса: у пулеметов отличные сектора обстрела, минометы, спрятанные в балке, накрывают всю передовую до виноградников, тянущихся на северо-запад. — Сдохнуть можно от этой жары, — говорит Гарсия: он снял фуражку и рукавом вытирает пот с лица. — Что же дальше-то будет, — поддакивает Серигот. Гамбо и в этом отношении сохраняет спокойствие. У его людей — полные фляги, а в рощице на обратном скате приготовлено сколько-то бидонов воды. Солдатам выдали полные боекомплекты, сухари, по банке сардин, тунца и русской тушенки. Даже если франкисты будут контратаковать, батальон способен своими силами продержаться сорок восемь часов. Или даже больше. Размышляя обо всем этом, майор ведет глазами от дальней оконечности реки до позиций, занятых его людьми, а оттуда — до восточной высоты, где идет бой. Взгляд его скользит по крышам городка, где там и сям еще дымятся дома — колокольня уже рухнула, — пока не упирается в оливковую рощу возле скита. — Там, за виноградниками, какое-то движение, — сообщает Серигот, заслоняясь ладонью от солнца. — Наши или франкисты? — Понятия не имею. — Может, это наши добрались туда? — Так далеко и в той стороне? Сомневаюсь. И с тревогой поднимает бинокль к глазам. Смотрит. Двойная оптика сводит изображение воедино, но оно расплывается, потому что не в фокусе, и майор указательным пальцем вращает колесико настройки, покуда в колеблющемся от зноя и ослепительного света воздухе не возникает отчетливая картинка.