Подразделение, которое сдается, не исчерпав всех своих возможностей обороны, покрывает себя позором, а командир его подлежит… Внезапный разрыв мины, упавшей совсем близко, на улице — Пардейро даже не вздрагивает от грохота, со вчерашнего дня грохочет почти беспрестанно, — швыряет в переднюю стену осколки и на миг, будто вспышкой магния, освещает поломанную мебель, угол, где притулились горнист и Санчидриан, и двух легионеров, которые на коленях стоят у окна, прячась за мешками с землей. Засыпанные с головы до ног пылью, они похожи на призраков, явившихся из тьмы, чтобы тотчас исчезнуть. В том случае, если подразделение осталось без боеприпасов, оно ведет бой холодным оружием… Ощупью Пардейро идет вдоль стены, выходит на площадку лестницы, спускается, минует группу бойцов, засевших у двери, открытой во тьму, — никто не произносит ни слова — пристраивается рядом с тем, кто сидит на пороге, и выглядывает наружу. Хотя красные наступают, стремясь замкнуть кольцо, с той стороны выстрелов не слышно, и первый свет зари уже окаймляет дальнюю оконечность неба на востоке. А пространство между зданием кооператива и оливковой рощей еще тонет в темноте, и, стало быть, прикидывает лейтенант, у них есть примерно четверть часа, этой темноты хватит, чтобы под ее прикрытием бойцы успели отступить, а если красные двинутся следом, будет уже достаточно светло, чтобы встретить их из хлева огнем. Ну, сейчас или никогда. — Через секунду… повзводно… — говорит он. — Предупредите тех, кто наверху. В ответ слышится приглушенный говор, а вслед за ним — металлический лязг примыкаемых штыков. Глядя, как легионеры строятся, Пардейро с завистью смотрит на их бесшумные и удобные альпаргаты, в которых бегать куда ловчей, нежели в высоких офицерских сапогах, годных лишь, чтобы прогуливаться по Эсполону в Бургосе или по Пласа-Майор в Саламанке, а на фронте бесполезных, особенно если учесть, что верхом он не ездил с тех пор, как началась война, да и вообще, признаться, никогда. Но делать нечего, и он со вздохом застегивает молнию куртки, спрятав под ней бинокль, убеждается, что вся его амуниция — ремни, портупея, кобура — хорошо пригнана и не помешает на бегу. Затем снимает пилотку и, сложив вдвое, прячет в карман. — Санчидриан. — Я, господин лейтенант. — Мой ранец не забыл? — У меня. — Возьми-ка вот флягу и сунь туда же… Турута! — Здесь, господин лейтенант. — Приготовься. Он делает несколько шагов — горнист и вестовой следуют за ним — и выходит под звезды, под которыми не видно ничего, кроме тьмы и бесформенных теней. Идет к низкой изгороди рядом с оливковой рощей. С облегчением отмечает, что с этой стороны пока не стреляют. Перестрелка то вспыхивает, то смолкает с северного торца кооператива. За собой Пардейро слышит шаги легионеров: они покинули дом и развернулись строем. — К скиту бегом — и не останавливаться! — шепчет он им. — Рощу пересекает дорога — мы по ней и пришли сюда… Если собьетесь, ориентируйтесь на Полярную звезду — на пять часов. Километр, думает он, — это много, когда надо пробежать его, и мало, когда надо уйти от опасности. Однако если красные пока не заняли рощу, сто человек, еще имеющихся в его распоряжении, могут спокойно одолеть это расстояние. Просто надо двигаться пошустрей и не наделать ошибок. Оказаться проворней и отчаянней тех, кто пытается окружить их. Вернулись посыльные, и Пардейро приказывает им держаться рядом. В слабом свете зари уже видны кроны олив, а их черные стволы словно медленно всплывают над поверхностью тьмы. Рассветный холод здесь ощущается сильней, и лейтенант хвалит себя за то, что надел куртку. В такую минуту дрожать нельзя ни телом, ни голосом. И если решение принято и другого выхода все равно нет, если давно усвоено, что его плоть и кости, все его почти двадцатилетнее тело так же уязвимо, как и любое другое — а уж он навидался этих других, распотрошенных и исковерканных, — то чувство, которое испытывает сейчас юный офицер, больше похоже на опасение, чем на страх. Боязнь не справиться. Не исполнить свой долг. Подкачать. — Господин лейтенант, — раздается голос. — По вашему приказанию рота построена и готова к выходу. — Займи свое место. Пардейро снимает с плеча автомат, опирает его о бедро и, поставив одну ногу на низенькую ограду, оттягивает затвор. Все это он проделывает осмысленно и так медленно, словно хочет отсрочить неизбежный миг. Господи Боже, оставь меня в живых, думает он едва ли не с запальчивым упреком. Дай дойти до скита, чтобы я мог и дальше вести своих людей, чтобы мог поцеловать руку моей «военной крестной», чтобы еще раз увидел солнце. — Турута. — Я, господин лейтенант. — Давай сигнал! Три коротких! И вздрагивает, услышав горн. В ночи раздается вибрирующий пронзительный, стонущий звук. Затем с верхнего этажа, как и ожидалось, открывают огонь, прикрывая легионеров, которые бросаются бежать к оливковой роще. Опершись на ограду, Пардейро видит их стремительное продвижение, слышит топот ног. Сотня умелых, хорошо обученных солдат убегают — но убегают лишь затем, чтобы продолжать сопротивление, думает он. А он командует ими. «Полевой устав пехоты» ни единым словом это не осуждает. Две минуты огня показались двумя мгновениями. Почти вся рота уже собралась в роще, а то, что там не слышно стрельбы, — это добрый знак. Лейтенант — рядом с ним остались лишь горнист, вестовой и двое связных — с опаской всматривается в неуклонно светлеющее небо — здание кооператива уже четко выделяется на его фоне, а сероватая дымка серебрит листья олив — и нетерпеливо ждет, когда появятся два последних отделения. И вот девять человек с винтовками наперевес выбегают из лавки. — Теперь — во весь дух! Не останавливаться! Это последняя партия, с которой он собирается выждать еще немного у самой рощи, сменив сержанта Владимира, чтобы убедиться — враг не наступает им на пятки. И уже совсем было собирается пуститься бегом — последним, как пристало командиру, покидая позицию, — но тут один из связных в тревоге кричит, что со стороны красных появились какие-то люди. Помертвев, Пардейро всматривается туда, и в самом деле — темные фигуры стремительно движутся к нему, пересекая зыбкую границу ночи и дня. Он вскидывает автомат, ловя пальцем спусковой крючок, и готов уже сказать своим, чтоб бежали, а он придержит огнем наступающих и последует за ними, но тут эти тени — а они уже совсем близко — начинают кричать: «Я — Легион! Испания, воспрянь!» Лейтенант сбит с толку, подозревает подвох и продолжает целиться, пока не узнает голос капрала Лонжина. — Испания, воспрянь! Не стреляйте! Испания, воспрянь! Капрал задыхается от бега, силы его на исходе, как и у двоих других легионеров. Они — единственные, кому удалось выбраться из «Дома Медика». — Честь имею явиться… — еле шевеля языком, говорит он. — А мальчишка? Мальчишка добрался до вас? — спрашивает лейтенант, вспомнив про Тонэта. — Туда и обратно, добрался и вернулся, — от усталости голос изменяет капралу. — Он-то нас и вывел оттуда. Ликование охватывает лейтенанта. — Ты здесь, Тонэт? — спрашивает он, не веря своим ушам. Из полутьмы выныривает маленькая фигурка: — Здесь, господин лейтенант. Часть вторая. Лоб в лоб I Препятствие возникает неожиданно, за поворотом дороги. Шоссе меж холмов, густо поросших обычными и каменными дубами, перекрыто рогаткой из колючей проволоки и железнодорожных шпал. Под ругань Педро, шофера-испанца, тормоза «альфы-ромео» заставляют колеса проскользить по щебню дороги. — Спокойно, — говорит Фил Табб. — Это штурмгвардейцы. Вивиан Шерман мгновенно приходит к тому же выводу — у Табба, корреспондента «Нью уоркера», проведшего в Испании уже два года и видевшего все на свете, глаз наметанный. И она успокаивается, потому что последние десять километров они ехали в предрассветной полутьме, и хоть в Майяльсе их уверяли, что фашистов на этом берегу нет, однако уверения — это одно, а реальность — совсем другое. — Камеры пока не доставай, — говорит Табб. — Я и не собираюсь, — отвечает ему Чим Лангер. Теперь и Вивиан различает темно-синие френчи и фуражки гвардейцев — они приближаются расслабленно, не снимая винтовок. Их четверо: двое остались сидеть на обочине перед костерком, на котором греется кофейник, а двое с обеих сторон подходят к машине. — Документики, — произносит тот, что слева. Ему протягивают пресс-карты, путевой лист и пропуска с приколотыми к ним фотографиями, и покуда гвардеец изучает их, словоохотливый водитель Педро, усиленно жестикулируя, заводит с ним оживленную беседу, причем с такой скоростью сыплет испанскими словами, что Вивиан трудно уследить за ее ходом. Речь о машине, понимает она в конце концов. Откуда тут итальянская? — спрашивает гвардеец. В Гвадалахаре взяли, отвечает Педро. Шесть цилиндров, 68 лошадок под капотом — истинное чудо, хоть и сделана фашистами. Возила генерала — не то Фанточи, не то Каброни, что-то в этом роде. Захватили на шоссе в Сигуэнсу, когда фронт был прорван, а генерал с чемоданами и любовницей — танцовщицей фламенко, которой покровительствовал, — хотел смыться. Сволочь такая. Второй гвардеец наклоняется, чтобы заглянуть внутрь автомобиля. Из-под козырька фуражки темные пытливые глаза, в которых любопытство борется с подозрительностью, смотрят сперва на Табба, потом на Лангера и останавливаются на Вивиан. Потом стучит в стекло костяшками пальцев, приказывая опустить. — Англичанка? — Американка, — отвечает Вивиан и одаривает его самой лучезарной из своих улыбок. — А они? — Англичане. Это не совсем так, потому что Чим Лангер — чех. Впрочем, раз он работает на британское агентство, для простоты можно записать его в англичане. Гвардеец кивает — все еще недоверчиво. Он средних лет, худощавое, чтобы не сказать — изможденное, лицо не брито дня два-три, из-под расстегнутого на груди френча виднеется мятая и очень грязная сорочка. Теперь он показывает на сумку, стоящую на заднем сиденье между Вивиан и Чимом. — Откройте, товарищ. Обращение на «вы» в Республике отменено, но для иностранцев иногда еще делают исключения. Фотограф послушно открывает баул — там две «лейки» и несколько рулончиков ленты. Взгляд гвардейца становится жестким: — Оружие везете? Табб оборачивается к нему с переднего сиденья. — Нет, дружище, — на более чем приличном испанском отвечает он. — Никакого оружия. Мы журналисты. Гвардеец показывает на мишленовскую карту на сиденье: — А это что за карта? — Туристическая. Чтоб не заблудиться. Табб улыбается, глядя прямо ему в глаза, как полагается, когда имеешь дело с испанцами. Англичанин хорошо знает, что этот щепетильно самолюбивый и гордый народ в неуместной ухмылке, в двусмысленной гримаске способен усмотреть насмешку или намек на пренебрежение и это может обойтись дорого. Испанцы отважны до безрассудства и щедры до безумия, любит повторять он, но если наступить им на больную мозоль — совершенно непредсказуемы. Он навидался этого зимой 1936 года в Мадриде, когда город чудом не попал в руки Франко, а потом еще — в Хараме и под Теруэлем. — А что в багажнике? — Бурдюк с вином и ранец с русской тушенкой… Хочешь баночку, товарищ?