— Наши, конечно, — говорит капитан. — Два дня назад они нас застали врасплох и потеснили, но мы контратакуем. — Мы? — решается спросить Ориоль. — Наш Монсерратский тоже? Колль де Рей отвечает не сразу, сначала взвесив, стоит ли. Однако двое парней, стоящих перед ним, были под Кодо. А потому даже он — суровый и непреклонный ревнитель дисциплины и субординации — готов сделать для них исключение. — Весь остальной полк уже там или вот-вот будет, — говорит он наконец. — Мы должны были присоединиться к нему, да от нас потребовалось кое-что другое. И останавливается на этом месте, не входя в подробности, а Форкес думает, что едва ли остальной полк будет завидовать их везению. Если ударную роту — элитное подразделение — не сразу вводят в дело, значит для него — или из него — сготовят что-нибудь особенное. Опыт — мать интуиции. — А можно узнать, куда нас двинут, господин капитан? — Нет, — следует сухой ответ. — Нельзя. Форкес замолкает, меж тем как свойственный испытанному бойцу фатализм помогает — в меру сил — унять сосущую пустоту под ложечкой. Помолчав немного и, видимо, сообразив, что слова его прозвучали слишком резко, капитан добавляет уже другим тоном: — Что бы ни пришлось делать, мы не должны подкачать. Нам, каталонцам, кое-кто пока не доверяет… А потому, если от нас требуют вдвое, мы должны сделать втрое. Согласны? — Так точно. — В таком случае — идите отдыхать. Нас, может статься, ждут тяжелые дни. С этими словами командир скрывается во тьме, и за ним безмолвной тенью следует верный Кановас. В неверном свете зари пятнают небосвод синие и оранжевые зарницы минометных разрывов. От их отчетливого и звучного грохота, перекрывающего винтовочный треск, содрогаются стены домов, ломит в груди и в висках у легионеров, которые держат оборону в здании кооператива. Ночь еще не отступила, и окраинные дома Кастельетса вписаны в фантасмагорический пейзаж, где густую тьму то и дело прорезают вспышки выстрелов. Пахнет горелым деревом, кисловато несет тротилом, и воздух так пропитан пылью, что сумрак стал почти осязаемо плотным. Сантьяго Пардейро, скорчившись у окна, расстегивает молнию на своей кожаной куртке. Болят уши, жарко, хочется пить. Он заменяет почти опустевшую обойму полной и со щелчком вгоняет ее в рукоятку «астры», а потом, стиснув зубы от напряжения, высовывается, чтобы оглядеться, но дробный перестук пуль о стены снова заставляет его обескураженно пригнуться. Увиденное не радует. — Владимир! — Здесь, господин лейтенант. — Что известно про «Дом Медика»? — Ничего не известно. Все по-прежнему: надо полагать, пройти они не смогли. Пардейро кусает губу, а перед глазами у него снова и снова возникают капрал Лонжин и Тонэт в коротких штанах, в легионерской пилотке на стриженой голове. — Я уж не надеюсь, что они придут. Красные наступают как раз с той стороны, слева от нас. Засели за оградой сарая и бьют оттуда. Русский ничего не отвечает. Оба знают, что это значит. Если возьмут в кольцо, останется только одно — отбиваться до последнего патрона, постараться подороже продать свою жизнь, заставить врагов своей кровью щедро заплатить за каждую пядь земли, взятую здесь, в Кастельетсе. В сущности, за это легионерам идет жалованье. Но впрочем, есть и еще один приемлемый вариант. Скит Апаресиды. Расположен в километре отсюда на небольшой возвышенности: выгодная позиция, где можно снова занять оборону и сопротивляться. Поставить там, так сказать, последний редут. — Ты как считаешь, Владимир? — Я считаю так, как вы прикажете мне считать. И, произнеся это, вновь замолкает выжидательно. От его черной неподвижной фигуры пахнет грязной одеждой, землей, ружейным маслом. Русский дисциплинированно молчит, хотя Пардейро знает — он понимает ситуацию. Все это было обговорено с унтер-офицерами заранее, чтобы не тратить слов, когда придет время двигаться спешно и в темноте. Подробно разобрали каждый шаг еще до того, как в полночь республиканская пехота большими силами пошла в атаку: предварительно красные взорвали колокольню вместе с установленным наверху «гочкисом», потом отважно и решительно докатились до полуразрушенной церкви, забросали ее гранатами через окна и ворвались с главного входа, покуда легионеры, прыгая через обвалившиеся стропила и обломки, уходили через ризницу. И все прошло, как задумывалось: под прикрытием темноты рота отступила в порядке — отделения поочередно вели огонь, давая друг другу отойти и закрепиться в кооперативе. — Если обложат, мы и здесь не удержимся, — говорит Пардейро. — Надо уходить. — Следуя разработанному плану, господин лейтенант? — Да. Предупреди людей: три коротких сигнала горна. И пусть заранее перетащат на новое место оставшиеся пулеметы — и станковый, и ручные. — Будет исполнено. — После сигнала горна на две минуты откроем заградительный огонь. Ты возьмешь два отделения и «бергманн»: заляжете на краю оливковой рощи у хлева — будете прикрывать нас, пока я не приду. Людей отбери понадежней, чтобы не ударились в панику, увидев, как наши бегут, и нас сдуру не обстреляли… Ясно? — Ясно. — Примкнуть штыки — на тот случай, если красные уже слоняются возле рощи. Если я не добегу до хлева, возьмешь командование и со всеми вместе отступишь к скиту. — Слушаюсь. — Раздобудь мне автомат. — Возьмите мой. — Нет, другой какой-нибудь. — Возьмите, возьмите, господин лейтенант… У этого магазин на двадцать пять патронов… Другой я сам найду — наверняка валяется где-нибудь брошенный… А когда кончится, вернете. Владимир протягивает ему легкую «Беретту-18/30» с изогнутым магазином, и Пардейро прислоняет оружие к стене, чтоб было под рукой. — Проследи, пусть заберут все боеприпасы, — говорит он, пряча пистолет в кобуру. — Чтоб ни патрона, ни гранаты, ничего не оставили. Он замолкает, как бы сомневаясь, стоит ли говорить. Потом, подбавив в голос суровости, продолжает: — И еще предупреди всех: кто бросит оружие — расстреляю. Сержант отвечает не сразу. Теперь пришел его черед колебаться. — Господин лейтенант, у нас есть раненые, которые сами идти не смогут… — Сколько? — Человек пять или шесть… Среди них — легионер Кёрут. — Венгр? — Он самый. — И не может двигаться? — Ранен в обе ноги осколками мины, коленные чашечки раздроблены. Пардейро вздыхает глубоко и горестно. Так, словно этот вздох разрывает ему грудь. Иногда эта ноша бывает невыносима, думает он. Слишком тяжко бремя. Слишком велика ответственность. Со вчерашнего дня раны тех, кто попал под неприятельский огонь, обрабатывали за неимением других средств вином и жженой пробкой. — У нас и в церкви лежат раненые, — сухо отвечает он. — Там они и останутся. — Верно. — Вот и скажи этим, что мы уходим, и дай им бог удачи. — Господин лейтенант… — нерешительно начинает русский. — Ну? — Кёрут и, наверно, еще кто-нибудь могут отбиваться, а красные легионеров в плен не берут. — И что? — Так я оставлю им гранаты и патроны? — Нет. Нам понадобится все, что есть. Выдай по одной обойме тем, кто может держать в руках винтовку. Ходячие пусть идут к оливковой роще. И ничего не добавляет к сказанному — все и так ясно. Темная плотная фигура, сгорбившись, медленно исчезает в ночи. — Турута! — Я! — доносится из темноты. — По моему знаку подашь сигнал… Связные, приготовиться! Отзываются еще два голоса. Пардейро приказывает предупредить легионеров, засевших во дворе и вокруг дома. — Помни — три коротких сигнала… Протрубишь — и беги. С этими словами он отстегивает от пояса флягу, отпивает глоток вина. Очень короткий глоток. Вот уже сутки он не пил ничего другого и опасается, что это пагубно скажется на способности ясно мыслить и правильно себя вести — многие легионеры идут в бой, высосав полбутылки, а то и целую: это придает им отваги и порой стоит жизни. Однако тут уж ничего не поделаешь. И потому лейтенант расходует вино очень бережно: пьет помалу — только чтобы смочить пересохшую гортань и отчетливо подавать команды. Если подразделение, как бы малочисленно оно ни было, ведет эффективный огонь, оно способно к сопротивлению и может сражаться в окружении несколько дней… Отойдя от окна, он сует в карман «Полевой устав пехоты», который перечитывает, как только наступает затишье, перекидывает через плечо ремень «беретты», весящей три с половиной килограмма, и идет в темноту — левая рука вытянута вперед, чтобы не наткнуться на стену.