— Да, у меня не было ни страсти, ни ярости… Я просто занялась политикой. В восемнадцать лет вступила в Союз женщин-антифашисток. И удивлялась, что Пассионария, Виктория Кент или Маргарита Нелькен собирают больше людей, чем корриды с участием самых прославленных тореро. Меня буквально завораживали фотографии русских женщин на обложках «Эстампы» или «Мундо графико»… — И тебе хотелось стать одной из них, — договаривает за нее капитан. — Я и стала. Или пытаюсь стать. — Но сейчас редко можно встретить женщину на фронте. — Да, я знаю… О нас идет дурная слава. — Я не об этом, — качает головой Баскуньяна. — Да не важно, не переживай… Я не обиделась. Поначалу мы были полезны для пропаганды. Фотографии девушек в синих комбинезонах из чертовой кожи, с патронташами крест-накрест, с винтовкой в руках имели успех и у нас, и за границей, шли на пользу нашему делу. Потом мы перестали быть героинями: отношение к нам изменилось — теперь на нас смотрят косо… Она замолкает, словно вдруг устала говорить. — Ну ты сам знаешь… — Нет, не знаю. — Посыпались как из худого мешка толки и слухи: дескать, мы проститутки, мы разносим венерические болезни… — А-а, ты об этом. Баскуньяна в последний раз затягивается сигаретой, почти обжигающей ему ногти, бросает окурок, пожимает плечами. — Ну, отчасти это так, — говорит он, улыбкой как бы прося не принимать свои слова всерьез. — В первые дни проститутки толпами записывались к нам. Я даже помню кое-кого из них. Пато болезненно морщится: — Только в самом начале. Пока всюду еще царили разброд и дезорганизация… Но навредить они успели. Быть ополченцем считалось доблестью для мужчины и позором для женщины. — И это верно, — соглашается капитан. — Несправедливо, конечно, но верно. — Тогда решили, что война — мужское дело, а нам лучше сидеть в тылу. — В кое-каких вопросах некоторые наши вожди недалеко ушли от фашистов, — саркастически замечает Баскуньяна. — Именно так. Женщина — это машина для производства потомства, домохозяйка… Вот во что нас хотят превратить те и кое-кто из этих. Из наших. — Однако же вы здесь — ты и твои подруги… Достойное исключение. — И мы это заслужили. В моем взводе все получили хорошее образование, а потом еще учились профессии связиста. Всякие специальные курсы, повышение квалификации… С точки зрения подготовки мы на голову выше всей этой… И осекается, меж тем как капитан улыбается шире. — Полуграмотной солдатни? — договаривает он за нее. Пато не отвечает. Взгляд ее скользит по раненым под навесом. — Я знаю, что ждет нас, женщин, если победят фашисты, — говорит она миг спустя. — Все потеряете и откатитесь на сто лет назад. — Вот именно. Они молча смотрят друг на друга. Оба очень серьезны. В глазах у него, думает Пато, светится покорность судьбе. Оттого у него на лице такая печаль, которую он словно хочет скрыть постоянной улыбкой. Это взгляд человека, не питающего иллюзий ни насчет будущего, ни в отношении настоящего. — А как там идут дела? — спрашивает она для того лишь, чтобы нарушить молчание. И для того, чтобы оборвать собственные мысли. — Да об этом тебя лучше спросить, — пожав плечами, насмешливо говорит Баскуньяна и показывает туда, откуда они только что вышли. — Ты ведь в полном курсе дела. — Ну уж… Мое дело — тянуть провода и втыкать штекеры. Устанавливать связь. — И ты не слышишь, о чем говорит начальство? — Стараюсь слышать как можно меньше. — Ты, я смотрю, не любопытна. — Что есть, то есть. Баскуньяна переводит взгляд на раненых. Как раз в эту минуту появляются трое новых. Один, с завязанными окровавленной тряпкой глазами, держится за плечи товарища, который, опираясь на винтовку и припадая на одну ногу, идет перед ним. — Ну, в сущности, дела неплохие. Ниже по реке наши наступают на Гандесу и теснят франкистов. — А здесь что? — Да и здесь нам тоже кое-что удалось. Кладбище и высота Пепе в наших руках. И примерно половина Кастельетса — тоже. Скоро отобьем и Лолу. — Баскуньяна смотрит на часы и машинально ощупывает кобуру пистолета, словно только что заметил его у себя на боку. — Я бы с удовольствием поболтал с тобой еще, но, к сожалению, надо идти. Пато неожиданно хочется задержать его еще немного. — Я слышала, наши танки скоро будут на этом берегу. — Говорят… Раньше не получалось, потому что фашисты разбомбили железный мост. Но доставили понтон, и они переправятся сюда по одному. Капитан и Пато смотрят друг на друга в нерешительности, не зная, что бы еще сказать и под каким предлогом продолжить разговор. — Надеюсь, мы еще увидимся, — говорит Баскуньяна. Потом с улыбкой подносит два пальца к козырьку и отходит от Пато на три шага. Но вдруг останавливается, оборачивается к ней: — У тебя есть кто-нибудь? Захваченная врасплох девушка отвечает не сразу: — Наверно, есть. — Звучит как-то не очень уверенно, — улыбается капитан. — Это было в Теруэле. И с тех пор я ничего о нем не знаю. — А-а… Понимаю… Не двигаясь, они продолжают смотреть друг на друга. — Он не был… — подыскивает слова Пато. — Моим, как бы это сказать… А всего лишь… — Ну ясно, — задумчиво кивает Баскуньяна. Потом медленно поднимает к плечу левую руку, сжатую в кулак, — отдает республиканский салют, выражением глаз и улыбкой снижая торжественность жеста. — Удачи тебе, боец. — И тебе, товарищ капитан. Баскуньяна идет прочь. Пато провожает его глазами, но тут из штаба появляется лейтенант Харпо и тоже смотрит вслед капитану. — Не стоит тебе с ним тары-бары вести… — говорит он. — По крайней мере, пока он не возьмет высоту. Пато в удивлении оглядывается: — Это еще почему? Харпо, словно в нерешительности — говорить или нет? — ерошит свои седые кудри. Оттягивая ответ, снимает очки и смотрит на свет, прозрачны ли стекла. — Да я слышал от Русо и еще кое от кого… Комиссар винит Баскуньяну в том, что он недостаточно требователен к своим солдатам. Мирволит им, потакает… С этими словами снова надевает очки и смотрит вслед капитану, который, проходя под навесом, остановился, склонился над одним из раненых и дал ему закурить. — Не возьмет Лолу, — договаривает он, — как бы не расстреляли… Пато вздрагивает: — Ты что — шутишь? Не может такого быть. — Какие уж тут шутки… — оглянувшись, Харпо понижает голос. — С комиссаром шутки плохи… Вижу, девочка моя, тебе и невдомек, какая это сволочь.