— Эй, краснопузые! Слышит меня кто-нибудь?! Погодите, не стреляйте! Хулиан Панисо, скорчившись у окна среди битого стекла и обломков мебели, раскуроченной пулями, вставляет в магазин патроны. И, еще полуоглохший от недавних взрывов, не сразу слышит голос, который доносится с другой стороны улицы, из «Дома Медика». Но вот наконец услышал и насторожился. — Это фашисты, — говорит ему Ольмос. — Что? — Глухая тетеря… Фашисты, говорю! Вроде нам кричат. — Да не бреши… Не может такого быть. — А я тебе говорю, что желают с нами разговаривать. — Но мы же их обложили… — Может, сдаться хотят. — Это ж легионеры. Если верить молве, они не сдаются никогда. С той стороны вновь звучит голос. Выговор андалузский. Прекратите огонь. У нас важное сообщение. Панисо проводит ладонью по грязному, мокрому от пота лицу, вставляет магазин в автомат. Щелчок. — Ловушка, я уверен, — говорит Ольмос. — Может, и так, а может, и нет. Скажи нашим, чтоб не стреляли. — В бригаду сообщить? — Не надо. Стрельба смолкает. Становится тихо. Панисо придвигается к окну, стараясь не высовываться. — Чего надо? — У нас тут беременная, — отвечает далекий голос. — Вы же ее небось изнасиловали и обрюхатили, козлы вонючие. Вы или кто-нибудь из ваших попов. — Дурень, я серьезно… Лежит в подвале, того и гляди родит. Панисо и Ольмос переглядываются. Остальные подходят к ним, любопытствуя, присаживаются рядом на корточки, не выпуская из рук винтовок. — Ну а от нас-то что хочешь, морда фашистская? — Женщина все же… Скотами не надо быть. — От скота слышу. — Слушай, нельзя же эту бедолагу так оставлять… У вас ведь наверняка врачи есть? — У Народной армии Республики все есть. — О том и речь. У нее уже воды отошли, а мы не знаем, как тут быть. — Сдавайтесь без разговоров, вот и все. — Не, так не пойдет… Не дождешься. У нас есть еще патроны и курево, так что попробуйте нас уговорить. Суньтесь только. — И сунемся, будь спокоен, — сулит Панисо. — Да что-то вы подзадержались… Только пусть вас соберется побольше, чтоб одним разом всех прихлопнуть. Панисо и его люди тихонько посмеиваются: надо отдать этим сволочам-франкистам должное — кишка у них не тонка. Подрывник осторожно выглядывает в окно. От них до того дома с выщербленным пулями фасадом — метров пятнадцать. Он погружается в недолгое раздумье, вопросительно поглядывая на товарищей — грязных, обросших бородами, с воспаленными от усталости глазами. Дождавшись кивка, снова поворачивается к окну. — Эй, фашист. — Чего тебе, краснопузый? — Ну, как поступим с беременной? — Как-как… Дадим ей выйти из подвала и пересечь улицу, а вы не будете стрелять. — А она дойдет? — Ее сопроводят еще одна женщина и старик. — Старика себе оставьте. — Недоумки, дедули испугались. — Да мне насрать. Хоть дедуля, хоть внучек — каждого мужчину, который высунет морду, изрешетим. — Ну я же говорю — зверье. — Ну я же говорю — педерасты. — Убьете — это будет на твоей совести. — Нет, на твоей. Повисает молчание. Франкисты, наверно, обсуждают условия или уже выводят роженицу из подвала. А может быть, готовят ловушку. И потому Панисо прислоняет автомат к стене, снимает с ремня польскую гранату-лимонку WZ, кладет ее на пол, чтобы на всякий случай была под рукой. — Эй, — слышится далекий голос. — Она сейчас выйдет. — Только женщины — беременная и эта вторая… Ясно? — Ясно-ясно-распрекрасно. — И помни — прекращаем огонь, пока она не перейдет улицу. А потом все начнем по новой. — Ладно, согласны. — Только смотри не тяни, дело к вечеру, а ведь надо вас успеть замариновать, прежде чем зажарить. — Мы еще посмотрим, кто кого зажарит… Но спасибо, что предупредил. — В задницу себе засунь свое спасибо. — Да куда там… У меня от страха очко сжалось. — Разожмем, не сомневайся. — Может быть… Но сперва ты мне отсосешь. Республиканцы — в боевой готовности: палец — на спусковом крючке. Панисо опирает о подоконник ствол автомата, со звонким щелчком взводит затвор. Переключает огонь с одиночного на непрерывный и осторожно высовывается из окна — ровно настолько, чтобы взглянуть на улицу. А на другой стороне ее кто-то с глумливым весельем запевает: Люблю девчоночку мою, И я любви ее добьюсь. Я, чтобы с нею жить в ладу, На фронт, во-первых, не пойду, На лейтенанта обучусь, А в-третьих, ноги вымою! — Не доверяю я этим мразям, Хулиан, — шепчет Ольмос. — Молчи. За расщепленной пулями дверью в «Дом Медика» виднеется подобие баррикады, сложенной из матрасов и обломков мебели. Бесконечная минута — и вот во тьме подвала начинается какое-то шевеление.