— Мы можем что-нибудь сделать, господин лейтенант? — Ничего мы не можем… Все зависит от них. Либо прорвутся, либо все там и лягут. Глухие удары черепицы и обломков о стены. Еще одна мина разорвалась на улочке, по которой скрылись Тонэт и легионер. Пардейро высовывается в окно — и тотчас прячет голову, чтобы какой-нибудь зоркий стрелок не взял на мушку. Площадь по-прежнему пустынна, если не считать нескольких трупов, лежащих на ослепительном, беспощадном солнцепеке. — Думаю, красные усилят напор, потому что мы их задерживаем. Скажи нашим, что в случае чего будем медленно, в порядке, повзводно отступать к зданию кооператива… Ясно? — Ясно. — Если все же дойдет до этого, последними отходят те, кто сидит в церкви. Я буду с ними. — Может, мне поручите, господин лейтенант? — с машинальностью профессионала предлагает сержант. Пардейро с трудом удается подавить улыбку. Если придется отступать, церковь станет настоящей мышеловкой, но он, хоть и недавно в Легионе, успел уяснить себе, что сержант Владимир не склонен ни к красивым фразам, ни к героическим жестам. Как и у капрала Лонжина, венгра Кёрута и прочих, здесь действует доведенный до автоматизма стереотип поведения: легионер — первый в атаке, последний — в отступлении. Это кастовая гордость, предполагающая отвагу и стойкость. Когда командир вызывает желающих умереть, шаг вперед делает вся рота. Без раздумий, без сомнений — и лишь по той простой причине, что так поступают все. Так было всегда, так есть и так будет. Потому что это — Легион. Свежеиспеченный младший лейтенант Пардейро в свое время по доброй воле выбрал службу в нем — и вот сейчас сидит здесь весь в пыли и пороховой копоти, и выпитое вино выпаривается по́том. — Нет, церковь оставь мне, — отвечает он. — Проследи, чтоб раненых, которые могут двигаться, увели загодя, не в последнюю минуту. А то застрянут сами и нас задержат. А бросать их здесь — не годится. — А лежачих? — Тех оставишь. Они смотрят друг на друга, ничего не добавляя к сказанному, — все понятно без слов. Франкисты и республиканцы знают и принимают как должное неписаные законы: мавров, легионеров, рекете, фалангистов, с одной стороны, и офицеров, политкомиссаров, интербригадовцев — с другой, раненые они или нет, обычно в плен не берут. Допрашивают и расстреливают. Не говоря уж о тех, кого убивают в горячке боя, даже если они сдаются. На войне рыцарство оставляют для романов. Над крышами в отдалении прокатывается артиллерийский залп. Сержант хмурит лоб под надвинутой пилоткой: — Восточная высота вроде бы еще сопротивляется. — Да. Но западную мы потеряли. Сержант задумчиво кивает: — Господин лейтенант… — Ну? — Как считаете — могут нас окружить? Пардейро пожимает плечами: — Могут. Однако приказано держаться до последнего. Русский, сняв пилотку, вытирает мокрые от пота волосы — очень светлые и очень короткие: — А что будет после этого кооператива? — Иными словами, если мы и там не выстоим? Тот не отвечает. Снова натягивает пилотку и устремляет на офицера по-уставному внимательный взгляд своих татарских глаз. — Я намерен драться, — подводит итог лейтенант. — Драться, пока подкрепление не пришлют. Сержант задумывается на миг. Он явно хочет что-то сказать и вот наконец решается: — А если не пришлют? Или пришлют, но уже поздно будет? Они смотрят друг на друга молча: слова ни к чему, потому что Пардейро и так знает, что на уме у русского — «младший лейтенант — на время и покойник — навсегда». Для многоопытного сержанта стоящий перед ним молодой офицер уже одной ногой в могиле. Он видел его в бою, видел, как тот лез в самую гущу, стараясь подавать своим солдатам пример. И дальше будет так вести себя, пока не вытянет свой жребий. А потому, если придется оставить и кооператив, Сантьяго Пардейро, скорей всего, с ними уже не будет. И никакой драмы в этом нет, таков естественный ход событий: на глазах у сержанта за шестнадцать лет службы в Легионе погибло столько офицеров, что он хочет знать, как действовать, если придется взять на себя командование ротой. Чтобы никто не мог упрекнуть его потом. — В этом случае, — ответил Пардейро, — нам остается скит Апаресиды, это примерно в километре отсюда. Вспомни — туда ведет дорога меж оливковых рощ. Там вся местность идет сплошными каменными уступами: легче будет отбиваться, если сумеем дойти… — Он немного помолчал. — Или если вы сумеете. Сотрясая стены, грохочут один за другим три разрыва. Лейтенант в тревоге подскакивает к окну — так и есть: из домов напротив начали выскакивать республиканцы. Вдоль всей линии обороны трещат винтовочные выстрелы, и пулемет с колокольни обмахивает веером очередей зеленовато-коричневые и синие фигурки, бесстрашно, зигзагами пересекающие площадь. Тогда Сантьяго Пардейро достает из кобуры тяжелый пистолет, большим пальцем сдвигает предохранитель, вздыхает, и в этом вздохе — вся его неимоверная, давяще-плотная усталость. — Давай на место, Владимир… Опять полезли. В Аринере, где разместился штаб XI бригады, Пато Монсон, два часа просидевшую перед эриксоновским коммутатором, наконец сменяют. — Готовься, — говорит она Марго. — Десяти гнезд мало для этого безумия. — «Эр-Эр» так и не наладили? — Нет, не действует… Так что связь держим только по телефону. Передав сменщице головной телефон, Пато показывает ей свои многочисленные записи в регистрационной книге, встает и разминает затекшие руки. Пока дежурила, ей и минутки не пришлось отдохнуть. Все желали говорить со всеми: командир бригады выходил на связь с командирами батальонов и с частями, стоявшими пока на другом берегу, офицеры с передовой то требовали соединить их с начальством, то вызывали друг друга. В наушниках, перекрывая грохот разрывов и стрельбу, звучали напряженные голоса тех, кто был на аванпостах, и нетерпеливые — тех, кто пока смотрел на быка из-за барьера. По десяти линиям проникал к ней хаос войны. — Если что — я тут рядом, — говорит она Марго и выходит наружу. Она сильно утомлена и хочет глотнуть свежего воздуха, а потому покидает душный закуток, освещенный керосиновыми лампами, и проходит через помещение командного пункта, где офицеры наносят на карты обстановку, снуют с донесениями связные, а кто-то просто курит и болтает с соседом, пристроившись с винтовкой между колен на ступеньках или прислонившись к стене. В глубине, вокруг большого стола, застеленного картами, обсуждают положение подполковник Ланда, майор Карбонелль и комиссар бригады. Спиной к Пато стоит еще один офицер, похожий на капитана Баскуньяну, с которым она вчера разговаривала в сосняке. Похоже, у них идет довольно горячий спор — комиссар Русо уже дважды стукнул по столу кулаком. — Далеко не уходи, — предупреждает лейтенант Харпо, когда Пато проходит мимо. — Сама видишь, что тут у нас творится. — А вообще как? — Могло быть и лучше. В воздухе, пропитанном табаком и потом, гудят возбужденные и встревоженные голоса этого мужского многолюдья, и Пато вздыхает с облегчением, когда наконец выбирается наружу, на яркий свет дня, в большое патио с выбеленными стенами. В дальнем его конце, где прежде хранили всякий сельскохозяйственный инвентарь, теперь перевязывают и сортируют раненых, скорбным потоком поступающих из городка, — одни на своих ногах, другие на носилках. Под брезентовым навесом громоздятся зеленые склянки с противостолбнячной сывороткой, тюки с бинтами и марлей; бутыли с хлороформом. Там и тут видны обмотанные окровавленным тряпьем головы, незрячие глаза, руки на перевязи, раздробленные ноги, болтающиеся на носилках, залитых кровью до самых рукоятей. Прибывших усаживают в тень, и врач с четырьмя помощниками-практикантами осматривает их, распределяя по степени тяжести. Одних, наскоро обработав их раны, возвращают на передовую, других отправляют в тыл — к реке, а третьих, безнадежных, укладывают в сторонке, вкалывают им морфин, чтобы затем и вскоре отнести чуть подальше, к стене, и положить в длинный ряд тел, с головой покрытых одеялами: над ними жужжат рои мух и из-под них выглядывают ноги в сапогах или альпаргатах. Пато, сунув руки в карманы комбинезона, смотрит на них издали и вспоминает фашистские бомбардировки Мадрида, женщин и детей, разорванных на куски или раздавленных обломками домов. Не раз, выходя из здания своей компании, она видела изуродованные трупы, а однажды бомба разнесла вертящуюся входную дверь, и охранявший ее штурмгвардеец — симпатичный усач, неизменно заигрывавший с девушкой, — раненный осколками, ослепший, ворочался в луже крови, зовя на помощь. — Все это и привело меня сюда, — говорит она вслух, сама того не замечая. И спохватывается, лишь когда мужской голос за спиной отвечает: — Всего этого, должно быть, накопилось слишком много. Пато оборачивается: она смущена и удивлена. Разве что не покраснела. Перед ней стоит капитан Баскуньяна — усы как у Кларка Гейбла, фуражка, не без ухарства сдвинутая набекрень. Щурясь от дыма зажатой во рту сигареты, он разглядывает Пато. — Эти уже не годятся для исторического анализа, для самокритики и марксистской диалектики, — говорит он, показав подбородком на раненых и мертвых. Пато не отвечает. Стоит как стояла, дыша глубоко и редко. — Сигаретку? — предлагает капитан. Она качает головой. И миг спустя спрашивает: — Как там дела с нашей Лолой? — Да никак, — отвечает капитан. — Фашисты держатся, так что готовится новый штурм, и меня прислали внести кое-какие коррективы. Дай бог, чтобы наша артиллерия накрыла мятежников, а не нас. И сделала их более податливыми, когда мы полезем наверх. — Без комиссара? Капитан улыбается: — Да, на этот раз — без него. Но думаю, я и сам справлюсь. Пато кивает. И замечает, что капитан пристально смотрит на нее. И печаль в его глазах странно уживается с детской улыбкой на губах. — Все это… — мягко повторяет он. Пато уклончиво пожимает плечами. Ей, конечно, хочется объяснить свою мысль и особенно — именно этому человеку, стоящему рядом. — Лучше самой пережить все это, чем спокойно сидеть во втором эшелоне и беспомощно смотреть, как нас убивают франкисты. И умолкает, засомневавшись, надо ли продолжать или нет. Взгляд капитана помогает ей сделать выбор. — В первые дни войны, — решается она, — я видела, как женщины-ополченки, пылая страстью и яростью, выходили на улицу драться вместе с пролетариями… И снова замолкает, не зная, насколько уместно будет договорить. — Мне кажется, это не совсем твой случай, — замечает Баскуньяна. Она благодарно кивает — он ухватил самое главное: