— Славный денек, — говорит он Сантакреу, который идет впереди с винтовкой на ремне. — Был бы славный, если бы накормили, — бурчит тот. — Ad mensam sicut ad crucem[28]. Форкес горд вдвойне — он не просто сумел возвратиться на родину, но пробился сюда с боями, и каждый шаг требовал напряжения всех сил и грозил смертью. Подлым и трусливым сепаратистам, захватившим власть в стране, сумели показать, что не все каталонцы покорные рабы или ошалевшее от марксистской ереси отребье, а остальным испанцам, включая и генералиссимуса Франко, — что, несмотря на провалившийся Мятеж, на бесчинства вооруженного сброда, на пытки и расстрелы в застенках и подвалах ЧеКа[29], существует и другая Каталония — благородная, верная, не сдавшаяся и борющаяся. Готовая и способная, если понадобится, смыть недоверие к человеку, носящему каталонскую фамилию и говорящему по-каталански, — недоверие, крепко угнездившееся в душах многих и многих испанцев, которые по незнанию стригут всех под одну гребенку. Вот потому так нужен Монсерратский полк, думает он. И все, что он воплощает и чем вознаграждает. — Мы снова ступили на свою землю, Агусти, — с напором говорит он, не скрывая радости. — Скоро уж будем пить вермут с джином и принимать ванны в отеле «Ритц». — Жаль только, что Фрейшес, Риера и другие не могут порадоваться с нами. — Они радуются, глядя на нас с небес. — Верно. Да, конечно, они там, уверен Форкес. В царствии небесном, в райском саду. Вознеслись туда прямо из Кодо, минуя чистилище, ибо отбыли свой срок в земной жизни: Кастани, Падрос, лейтенант Алос, трое братьев Сабатов, двое братьев Фига — Хуан и Хоакин, отец и сын Губау… Они и все остальные — те, что дрались до последнего патрона на развалинах городка, и те, кто был ранен, взят в плен и расстрелян красными, и те, кто еще уцелел и попытался штыковой атакой вырваться из кольца в Бельчите — удалось это лишь Форкесу, Сантакреу и еще сорока двум солдатам, — все остальные погибли по дороге. Настоящие рекете. Люди веры и чести. Отважные сыны Каталонии. — Воздух! — слышится чей-то крик. Отдаленный рокот моторов, черные точки, приближающиеся с запада. Да, налет. — Рассредоточиться! Свисток капитана Колля де Рея — и солдаты рассыпаются по обе стороны шоссе, припадают ничком к земле. Кое-кто вскидывает винтовку, а лейтенант Кавалье приказывает изготовить к стрельбе 8-миллиметровые ручные пулеметы «шоша». Нет, ложная тревога. Это свои: на задней части фюзеляжа у них черные косые кресты — опознавательные знаки франкистской авиации. Пролетая над ротой, один из пилотов поднимает руку в салюте. Солдаты, все еще лежа в несжатой пшенице, провожают глазами удаляющиеся самолеты, меж тем как невозмутимый Дуррутти, не убежавший вместе со всеми, отставляет хвост, сгибает задние лапы и, вскинув голову, как самый неустрашимый рекете, наваливает посреди дороги изрядную кучку. — Засели в «Доме Медика», господин лейтенант! Сантьяго Пардейро осторожно высовывается из окна верхнего этажа, защищенного тюфяком и мешками с землей, и ощущает неприятную пустоту в желудке. Предчувствие неминуемой беды. И потому, стараясь успокоиться, выжидает, несколько секунд стоит неподвижно, словно продолжает наблюдать за пустынной площадью, на которой теперь лишь изредка слышны одиночные выстрелы. Потом медленно поворачивается к легионеру: по лицу, покрытому кирпичной крошкой и гипсовой пылью, текут ручейки пота. — Тише! Чего орешь? Орать сейчас не надо. Легионер вытягивается. Это светлоглазый белобрысый венгр по имени Кёрут или что-то вроде. На службе он вместе со своими земляками-антикоммунистами — всего года полтора, а потому еще не избавился от акцента. — Красные пробрались туда, господин лейтенант… Захватили два дома и, значит, прервали сообщение. От него сильно несет винным перегаром; пуговицы на низах узких брюк расстегнуты. После полудня вода кончилась, зной усилился, а потому винные погреба в городке опустошаются исправно. Грязные, расхристанные легионеры ведут бой полупьяными, и выпитое тотчас выходит по́том. — Это точно? Легионер показывает себе за спину: — Парнишка оттуда пришел. От капрала Лонжина. За ним стоит Тонэт, местный мальчуган, как и все здесь, в пыли с головы до ног. Штаны на коленях у него разодраны, и сам он весь в грязи — видно, много ползал среди обломков. На голове — легионерская пилотка не по размеру. Красная кисточка болтается над детским упрямым лбом. — Сам видел, малыш? Тонэт кивает и докладывает обстановку. В «Доме Медика», крайнем слева по линии обороны, сидят капрал Лонжин с пятью легионерами, из них трое ранены. По крайней мере, так было до той минуты, когда капрал, увидев, что их окружили, приказал ему выбраться оттуда и сообщить командиру. — Еще там в подвале прячутся две женщины и старик. Дядюшка Арнау с женой и дочкой беременной. Пардейро, вызвав в памяти план местности, прикидывает варианты. Выбранная им позиция хороша тем, что защищала его линию обороны от удара с фланга. Если «Дом Медика» возьмут, положение изменится и станет угрожающим. — Что еще велел передать капрал? — Велел только, чтобы я сказал: «Легион, ко мне!» Пардейро кривит губы. Когда звучат эти три слова, все легионеры, где бы они ни были, какова бы ни была обстановка, не спрашивая, будет от этого прок или нет, бросаются на выручку товарищу, который попросил о помощи. Таков символ веры легионеров. Впрочем, сейчас не до символов. Красные напирают как бешеные, сдерживать их удается с большим трудом, а у него нет ни одного лишнего человека, чтобы восстановить связь с окруженными. И Синдикат-то вернуть удалось немалой кровью — один убит, трое ранены. Так что теперь легион может только отбиваться до последней возможности, а исчерпав ее — отходить с боем. А Лонжину и прочим придется справляться самим. Над церковью разрывается мина, осыпая улицу осколками сбитой черепицы. Это уже пятая или шестая. Все машинально пригибаются — все, за исключением Тонэта, который со вчерашнего дня вихрем носится по Кастельетсу и уже усвоил себе повадки опытного связного. И едва лишь вновь воцаряется тишина, изредка нарушаемая одиночными выстрелами, как из соседнего дома трещат две автоматные очереди, а с колокольни — до того издырявленной пулями и осколками, что непонятно, почему она еще не рухнула, — к ним присоединяется пулеметная, вплетая свою собственную прихотливую мелодию: ра-тататата-та-та. Там, за «гочкисом», видно, большие забавники лежат, с усмешкой отмечает лейтенант. И переводит взгляд на мальчика: — Сумеешь вернуться туда? — Сумею, господин лейтенант, — без раздумий отвечает тот. — И так, чтоб не подстрелили? — Там — сарай, птичник и здоровенный бак с водой… Проползу между ними, никто и не заметит. — Уверен? — Уверен. Я уже бывал там. — Ну ладно… Скажи капралу Лонжину — мы ничего не можем для него сделать. Пусть дождется темноты и попытается прорваться. Понял? — Понял. — И еще скажи, что, если здесь не удержимся, займем оборону в кооперативе, где торговали оливковым маслом. Это почти на выезде из города. — Ладно. — Сможешь объяснить им, как туда пройти в темноте? Ну, тем, кто останется в живых… — Конечно. Я вообще могу остаться с ними и проводить. — Это было бы здорово. Так, а теперь все повтори. Мальчик скороговоркой, как отвечают урок, повторяет задание. Пардейро с улыбкой ласково щиплет его за щеку: — Ты в школу-то ходишь, Тонэт? — Ходил, пока учителя не убили. — Красные? — Фалангисты. Это сказано со свойственным детям безразличием. Сказано так, словно для этого мальчика, так недолго живущего на свете, убивать или умирать — в порядке вещей, самое что ни на есть обычное дело. После этих слов ненадолго повисает неловкое молчание. И только чтобы нарушить его, Пардейро наконец произносит: — Ты, паренек, замечательный связной. — Спасибо, господин лейтенант. Тот отходит от окна. — Ну давай, отправляйся. Провожу тебя до дверей. Вслед за венгром они спускаются по лестнице. У подножия, на облицованном плиткой полу — пятна крови и гипсовая пыль. Здесь, когда взяли дом, добили штыками троих раненых, оставленных республиканцами при отступлении, — ну не в плен же их было брать. Предварительно сняв снаряжение, гранаты, фляги и достав из карманов сигареты, трупы красных отволокли в подвал, где уже лежали двое убитых. — Осторожно, Тонэт… Погоди-ка… Чуть высунувшись из-за двери черного хода, Пардейро оглядывает улочку. Красные еще не обстреливают ее, но какой-нибудь снайпер мог притаиться в соседних домах. — Прикрой его и проводи докуда сможешь, — говорит он Кёруту. — Слушаюсь. Проверив, заряжено ли оружие, он бегом пересекает открытое место, приникает к земле у полуразрушенной стены и, выставив винтовку, наблюдает за улочкой. — Ну, теперь беги, малыш. — Пардейро хлопает его по плечу. — Желаю удачи. Тонэт, облизнув губы, пулей мчится вперед, перемахивает через рухнувшие стропила и исчезает за стеной. Венгр, поднявшись, оборачивается к лейтенанту и по его кивку идет следом за мальчиком. Пардейро смотрит на часы: без четверти двенадцать и жара адова. Он уже скинул френч, и промокшая от пота рубашка липнет к телу. Как же еще далеко до ночи, до темноты. И неизвестно, продержится ли до тех пор «Дом Медика», но помочь капралу Лонжину и его людям он не может. Ему бы эту позицию удержать. Лейтенант знает, что красных перед ним — до батальона и что положение его незавидно. С автоматом через плечо, запыленный и запыхавшийся, появляется сержант Владимир. Он обошел позиции и готов доложить. Боеприпасов, по счастью, достаточно, в домах нашлась кое-какая провизия, есть вино, так что можно утолить жажду и даже побриться, что Пардейро, блюдя достоинство офицера, и сделал, благо на рассвете ординарец направил бритву и приготовил брусочек мыла. — Красные обложили капрала Лонжина, — говорит лейтенант, покуда они поднимаются наверх. Сержант морщится. Ибо понимает: возьмут «Дом Медика» — рано или поздно жди гарантированный удар во фланг.