Она собиралась сказать, что комиссар, погибший при штурме высоты, успел навести порядок в батальоне и превратить его в настоящую боевую единицу, но осекается, увидев, какое лицо сделалось у капитана. — Перико Кабрера был человек твердокаменный, с незыблемыми принципами, свято веривший в важность своей миссии, — говорит тот и вдруг как-то странно замолкает. — Может быть, излишне суровый. — Излишне? Что это значит для комиссара? — по привычке готова затеять спор Пато. — Ничего особенного не значит. Он делал свою работу, и делал хорошо. Его стараниями батальон получал кое-какое идеологическое, так сказать, обеспечение… А если с личным составом возникали проблемы, решал их с ходу — без колебаний приказывал расстреливать. Так поставили к стенке трех молоденьких дезертиров и двоих буйных анархистов, не желавших подчиняться приказам. С Кабрерой были шутки плохи. Сказано так, что Пато смотрит на командира еще внимательней. Печаль в глазах, а улыбка — широкая, почти детская, и никакого противоречия в этом нет. Он очень привлекателен, невольно приходит ей в голову, и от этой мысли возникает какая-то смутная неловкость. От его беззаботной улыбки, от ловких движений. От волнующего, какого-то очень мужественного запаха, которым от него веет, несмотря на грязь и пот, а может быть, именно благодаря им, неуверенно думает Пато. — Как он погиб? — спрашивает она, чтобы отогнать эти неуместные ощущения. Капитан окидывает ее быстрым оценивающим взглядом. Словно колеблется, стоит ли говорить. — Пал смертью храбрых, — отвечает он наконец. — Погиб, как, по его мнению, пристало комиссарам. Страстным партийным словом поднимая бойцов в атаку… Произнеся это, он делает паузу, которая Пато кажется чересчур долгой. — И получил пулю в спину, — договаривает он. — В спину? — ошеломлена девушка. — Так мне доложили. Без сомнения, он в этот миг повернулся к своим и воодушевлял их, и тут какая-то франкистская гадина выстрелила в него. Другого объяснения нет и быть не может… Верно? На миг улыбка становится заметней и тотчас исчезает, будто ее и не было. Остается лишь печаль в глазах. — Комиссар Кабрера погиб смертью героя… Республика вправе им гордиться. V Вагоны грязные и неудобные, стекла в окнах выбиты, и бойцы ударной роты Монсерратского полка пытаются половчей устроиться на жестких деревянных скамейках, дремлют, склонив голову на плечо соседу. Багажные полки и проходы завалены оружием, амуницией, снаряжением — ранцами и патронными ящиками. Пахнет людьми — немытыми и истомленными. Солдаты-рекете уже сутки едут так из Калатаюда, куда после боев при Уэртаэрнандо роту отвели на переформирование и отдых. Однако наступление красных ускорило события, и 157 бойцов ударной роты спешно посадили в первый же подходящий поезд и повезли на позиции националистов, оборонявших городок Кастельетс-дель-Сегре. Скрежещут тормоза, лязгают вагонные буфера: поезд резко останавливается. Спавший на плече товарища капрал Ориоль Лес-Форкес — смуглый, статный парень приятной наружности с коротко стриженными черными волосами — от толчка едва не падает с лавки. Ругается сквозь зубы. Хлопая глазами, он выпрямляется, смотрит в окно, на перрон: свинцово-серый рассвет уже рассеял полумрак, и Форкесу удается прочесть название станции. — Мы в Боте! Тот, на чьем плече он спал, теперь тоже открывает глаза, трет их кулаками. Он тощий и рыжеватый, с бакенбардами а-ля Сумалакарреги[26]. Зовут его Агусти Сантакреу, и он тоже из Барселоны, рожден и вырос в Каталонии. Учился на факультете философии и словесности. Они с Форкесом — соседи и друзья детства: вместе ходили в школу, вместе ухаживали за барышнями, вместе бежали во Францию, когда 21 июля 1936 года стало ясно, что в Каталонии мятеж провалился, и вместе с другими, спасшимися с захваченной красными территории, вернулись через границу домой, чтобы записаться в армию. Им по 21 году (Сантакреу на три месяца старше), но обоих смело можно считать ветеранами, вдосталь понюхавшими пороху. Тот и другой оказались среди пятидесяти бойцов, уцелевших в кровопролитном сражении при Кодо, возле Бельчите, где их Монсерратский полк полег едва ли не поголовно, потеряв убитыми 142 человека и среди них — всех офицеров и сержантов. — А это уже Каталония, — вырывается у Сантакреу. Из-под берета с капральской нашивкой искрятся глаза Ориоля Лес-Форкеса. Он крепко жмет руку друга: — Да, Агусти… Впервые за два года мы ступим на родную землю. По всему вагону из уст в уста перелетает название станции. Кое-кто выглядывает наружу и произносит с почти религиозным благоговением: Бот, Каталония, наконец-то. Кое-кто рукоплещет, будит тех, кто еще спит. Похрапывание и протяжные зевки сменяются восторженными криками. — Прибыли! Конечная! Выгружайся! — командует кто-то, проходя вдоль перрона. Солдаты, разминая затекшие руки и ноги, выполняют приказ: собрав снаряжение, выходят на перрон, выстраиваются там повзводно. Между шеренгами, флегматично помахивая хвостом, разгуливает легавый пес Дуррутти — ротный талисман. Иные взамен отсутствующих шинелей набрасывают на плечи одеяла, потому что утро выдалось не по сезону холодным. У всех подвело животы: за последние сутки выдали только по ломтю хлеба и по банке консервированных кальмаров, и даже самый ярый роялист с удовольствием бы отдал свой красный берет за кружку кофе с молоком — первую на родине. Однако ничего не выдают, и рота, стоя смирно, ждет, когда капитан дон Педро Колль де Рей окончит перекличку: — Айгуаде. — Я! — Бруфау. — Я! — Кальдуч. — Я! — Дальмау. — Я! — Денкас. — Я! — Эстаделья. — Я! Все они из Каталонии, из четырех ее провинций и из самых разных социальных слоев — здесь отпрыски крупной буржуазии и аристократии с давними роялистскими традициями, здесь студенты, рабочие, служащие, чиновники, крестьяне-арендаторы, — и всех, кроме языка (в Монсерратском полку принято говорить по-каталански), объединяет истовый католицизм и животная ненависть к марксистам и сепаратистам, раздирающим их отчизну в клочья. Все — добровольцы, и в одном строю стоят братья, отцы и сыновья. — Фабрегар. — Я! — Фальгерас. — Я! — Габальда, отец. — Я! — Габальда, сын. — Я! — Жимпера. — Я! Ориоль Лес-Форкес, стоя вольно рядом со своим другом Сантакреу — приклад винтовки уперт в землю, руки сложены на стволе, на правом запястье висят четки рядом со стальным браслетом, где указаны фамилия и личный номер, — слушает этот монотонный перечень. У большинства его однополчан за плечами то же, что и у него: уличные бои против губителей Испании во главе с Асаньей, Негрином, Ларго Кабальеро и Компанисом[27], начавшиеся и проигранные в первые дни Мятежа, а те, кого не расстреляли на кладбище Монкада, кого не сбросили в ров крепости Монжуи или в придорожные кюветы, разными путями пришли в Монсерратский полк. Одни — успев повоевать в других местах, в других воинских частях, другие — новобранцами. Боевой дух у всех очень высок и поддерживается жаром патриотизма и веры — недаром говорят, что нет солдата лучше, чем рекете после причастия; за мессы и таинства отвечает патер дон Игнаси Фонкальда, сами же солдаты носят на груди, под рубахой, образок, а поверх френча — скапулярий со Святым Сердцем Иисусовым, способный, как известно, отвести пулю. Недавно выданные новые стальные каски «Трубиа» у всех приторочены к ранцам. Истинный рекете гордится тем, что в бою голову ему защищает его красный берет. — Ну, что думаешь? — шепчет Сантакреу. — Думаю, что завтра свадебку сыграем, — отвечает капрал. — Угостят на славу, накормят до отвала. В строю они стоят рядом, хотя Форкес почти на голову выше. Как и у многих других, к прикладам их «маузеров-Овьедо» приклеена бумажная иконка с образом Моренеты — Пречистой Девы Монсерратской. Хотя оба они образованные, на офицерские курсы, после которых присваивают звание «младшего лейтенанта военного времени», пойти не пожелали. Предпочли каталонский полк, где звучит родной язык и служат земляки. Сантакреу морщится: — Даже по стакану цикория не налили… И посмотри на капитана: он сейчас весь перрон стопчет: ходит как маятник туда-сюда. Капрал глядит на дона Педро Колль де Рея — импозантный мужчина с выхоленной бородкой, в красном берете с тремя шестиконечными звездочками, с тростью, которой он небрежно помахивает на ходу, больше похож не на военного, а на аристократа, отправившегося на псовую охоту. Даже оружие у него не табельное — денщик несет за ним великолепную двустволку «Сараскета». Он принял командование ротой всего два месяца назад, но все знают, что до этого заработал медаль в кровопролитных рукопашных боях на севере, где воевал в составе Лакарского полка. — Ишь, как спешит. Не терпится ему… А ведь до линии фронта — пятьдесят километров. — Это в том случае, если ремихии не придвинулись малость поближе. Ориоль Лес-Форкес ухмыляется. Кличка «ремихии» приклеилась к красным после серии юмористических передач Национального радио «Ополченец Ремихий — бравый вояка». Если верить радио, ремихии были как на подбор — трусы, лодыри и пошляки. — Оно и лучше — нам меньше шагать. — Слушай, ты прав, — отвечает Сантакреу. — Нет худа без добра, или, как говорит наш патер, «Господь, когда запирает дверь, тут же открывает окно». Убедившись, что все налицо, капитан Колль де Рей — пес следует за ним неотступно — подает отрывистую команду, и рота, повернувшись направо, трогается с места. В рассветных сумерках рекете под знаменем с андреевским крестом, которое несет сержант Буксо, не слишком стройной колонной и не чеканя шаг, покидают перрон. — Плакал наш завтрак, — говорит Сантакреу, видя, что рота огибает городок и движется по направлению к Батее. Через полчаса, когда наконец вступает в свои права утро, колонна делится надвое и идет по обеим обочинам шоссе — на тот случай, если появятся вражеские самолеты и надо будет рассредоточиться. Солдаты идут молча, берегут силы: слышно только, как побрякивают на поясах штыки в ножнах, задевая фляги, алюминиевые котелки, затворы винтовок и пряжки на противогазных сумках, в которых, вопреки уставу, все давно уже носят табак и индивидуальные пакеты. По гравию дороги вразнобой стучат сапоги. Иногда, чтобы отвлечься от пустоты в желудке, несколько солдат затягивают песню, сложенную еще их прадедами-карлистами. Как яркие маки, алеют на шоссе две цепочки красных беретов. Ориоль Лес-Форкес с наслаждением подставляет лицо легкому ветерку, веющему запахами смолы, укропа, чабреца, розмарина. Уже пахнет Средиземноморьем, думает капрал. Каталонией.