— Как много тут совсем молодых… — удивляется она. — Да уж… Неполные три недели обучения… Не знают даже азов тактики. Спросишь, как они тут оказались, ответят: «Меня и еще десятка два парней из нашей деревни посадили в грузовик и повезли». Сняв фуражку, он вытирает пот со лба: — Прежде чем поднять их в атаку, политкомиссар произнес пламенную речь, которая кончалась так: «Видите вон ту высоту? Она нужна Республике». А знаешь, что ему ответил один? «Ну, раз ей нужно, пусть бы сама и отбивала». — И что же сказал на это комиссар? — Не комиссар, а я. «Дубина, ты и есть Республика». Он замолкает на миг, улыбаясь задумчиво и печально, и договаривает: — Но что же поделать, если других у нас нет. — А встречаются и почти старики, — продолжает Пато. — Здесь все — добровольцы? — Нет, не все. Те, про кого ты говоришь, — резервисты, от сорока и старше. А остальные — с бору, что называется, по сосенке… Этот батальон комплектовали два месяца. Солдат ведь не просто приложение к винтовке и полусотне патронов. Солдатами не рождаются, а становятся, и далеко не все успевают. Огибая деревья, они по-прежнему идут по сосняку. Иногда чуть соприкасаются плечами, и Пато ощущает запах земли и пота, исходящий от ее спутника. — Вот потому я и говорю — они сделали все, что могли. И больше, чем можно было ждать. Прыгнули, можно сказать, выше головы. Еще хорошо, что повезло с офицерами: Бош и другие дело свое знают. — И вы все, наверно, члены партии? Улыбка на лице капитана обозначается ясней. — Не все. Под взглядом Пато он делает еще несколько шагов в молчании — и не переставая улыбаться. — Я служил в Картахене, в морской пехоте. Был сержантом. И одним из тех, кто остался верен… Знаешь, о чем я говорю? — Знаю, конечно. И таких, кажется, было немного. — Нашлись все же некоторые… В основном унтер-офицеры. А я поначалу пошел в Мадрид с колонной Дель-Росаль и был там кем-то вроде военспеца. Сущий кошмар: кого там только не было — каменщики, водопроводчики, конторщики, железнодорожники, студенты с таким избытком жизненных сил, что не жалко было малость и растратить… Ребята отважные, но в военном деле — полные олухи. Приказам не подчинялись, в атаку шли, распевая «Интернационал», мерли как мухи и удирали, не разбирая дороги… Наконец начальство сообразило, что так много не навоюешь, и нас — профессиональных вояк из армии и флота, которым раньше не доверяли, — стали назначать командирами и военными советниками. И вот я здесь. — Значит, ты не коммунист, — делает вывод Пато. — Вижу, ты смышленая девушка. Капитан, остановившись, озирается, глядит сквозь стволы сосен на дорогу, ведущую назад. — Военное дело сродни изобразительному искусству, — замечает он рассеянно. Потом смотрит на девушку так, словно только что заметил ее присутствие: — Как тебя зовут? — Патрисия. — А что ты здесь делаешь? — То же, что и ты, товарищ капитан. Приветливая улыбка топорщит полоску усов, усиливая сходство капитана с голливудским киноактером. — Ты из Мадрида? — Да. — Студентка, наверно? — Я работала в компании «Стандард электрика», а восемнадцатого июля добровольно пошла в армию и попала в войска связи. Хотела на фронт, но меня не пускали. Ты нужна здесь, говорили мне. Ты — квалифицированный техник, только надо будет еще подучиться. — Ну и правильно говорили. — Баскуньяна снова окидывает ее любопытным взглядом. — В бою приходилось бывать? — Нет. Сегодня — впервые, но что такое война, я знаю. Видела бомбежку… трупы… Все мадридцы знают, что это такое. — Разумеется. Капитан идет дальше, а Пато — за ним. — Почему ты вступила в партию, товарищ Патрисия? Девушка отвечает не сразу. Звук собственного имени, произнесенного этим почти незнакомым человеком, вызывает у нее странное ощущение — чуть тревожное, но приятное. — Потому что это единственная в Испании партия, которая почти полностью состоит из рабочих, — говорит она немного погодя. — И это предполагает труд, дисциплину, действенность, героизм без громких слов… — И очень мало демократии. — Понятие «демократия» переоценено, — с жаром возражает она. — Это просто форма правления, при которой тираны меняются раз в четыре года. — Да-да, я знаю… Ее защищают лишь до тех пор, пока она необходима. Это просто фаза, предшествующая диктатуре пролетариата. — Это ты сказал, товарищ капитан. Не я. Баскуньяна смотрит на нее с обострившимся интересом: — Но ты ведь не принадлежишь к рабочему классу. Ты получила образование, у тебя была хорошо оплачиваемая работа. Так что по социальному происхождению ты относишься к буржуазии. — Помимо хорошей работы, у меня были глаза и уши. И мне не нравилось, что меня считают не одной из тех, кто вскидывает кулак к плечу, а барышней, которую больше всего беспокоит, что нечем краситься, потому что перекись водорода нужна для госпиталей. Капитан снова улыбается приветливо и задумчиво: — И много таких, как ты? — Немало. — А коммунистки не красятся? Пато проводит ладонью по коротко стриженной голове: — Я — нет. Потом, пройдя несколько шагов, убежденно кивает, словно в ответ своим мыслям. — Франко — это смерть, — произносит она решительно. — А мы — это жизнь. — Вот даже как… — с мягкой, даже ласковой насмешкой отвечает капитан. — Романтическая коммунистка… Это почти оксюморон. — Я не знаю, что такое «оксюморон». — Два слова с противоположным значением, употребленные вместе и противоречащие друг другу. — Не вижу тут противоречия. — Романтические порывы больше свойственны анархистам. — Ненавижу анархистов. При этих словах капитан, не выдержав, откровенно хохочет: — В таком случае держись подальше от моих людей. Пато пропускает это предупреждение мимо ушей. Некстати нахлынувшее воспоминание о юноше, с которым она прощалась на вокзале под дождем, о юноше, вскоре пропавшем без вести под Теруэлем, внезапно отзывается раскаянием. Как будто этим диалогом с капитаном она предает память о нем. Но, по счастью, они уже рядом с полевым телефоном. Стало быть, и разговору конец. — Я был поставлен командовать этим батальоном потому, что у меня имеется кое-какой опыт общения с разным сбродом, — вдруг произносит Баскуньяна. — Который особой ценности для Республики не представляет. Еще слава богу, что офицеры у меня, как я сказал, подобрались хорошие: половина — коммунисты, половина — социалисты. Мы ладим и делаем что можем. В воинской части демократии быть не может: жаль, многие этого не понимают. Пато энергично кивает. — Без дисциплины нет армии! — восклицает она убежденно, призывая на помощь идеологию. — А единственная дисциплина, которая оправданна и благородна, — наша! Ничего общего не имеет с преступным бездушием дисциплины фашистской. — В этом мы с тобой сходимся, товарищ Патрисия. Он, кажется, снова шутит. Но Пато сохраняет серьезность. Упрямо гнет свое: — Я думаю, что комиссар…