— Ой… Как жалко-то… Снова быстрый обмен взглядами. Новая гримаса на лице Баскуньяны. — Не всем его жалко, — загадочно отвечает он. И с явным усилием поднимается. — Ну что, связь-то есть? — Провод проложили, аппаратура наша тут поблизости. Капитан улыбается. Фуражку он носит набекрень, с особой лихостью сдвинув на правую бровь. На поясе висит пистолет «стар-синдикалист». Баскуньяна хорош собой. Руки у него тонкие, изящные, явно не пролетарские. На вид — лет тридцати с небольшим. Осунувшееся, утомленное, но привлекательное лицо. Печальные глаза и детская улыбка. — И можем соединиться? — Как только подключим. — Замечательно. Капитан рассматривает ее с нескрываемым интересом. И, судя по всему, впечатление более чем благоприятное. — Ты останешься при батальоне? — Пока не удостоверюсь, что связь исправна. — Жаль. В этот миг где-то наверху слышится душераздирающий стонущий звук — как будто исполинским ножом рассекли небосвод. Все, включая Пато и капитана, инстинктивно пригибаются. Еще через мгновение со склона высоты доносится оглушительный грохот. Сквозь ветви сосен виден столб дыма и пыли. — Наши 105-е сработали, — говорит кто-то. — Очень вовремя, — отвечает другой голос. — Лучше бы врезали до атаки, а не после. Однако все рады, что своя артиллерия заняла наконец позиции на другом берегу реки и открыла огонь. Это значит, что положение изменится. Что республиканская пехота получила долгожданную огневую поддержку и сумеет смять франкистов. Это живо обсуждается. — Теперь те, кто засел наверху, побегут как зайцы. — Посмотрим. — Ручаюсь тебе! Снова — треск раздираемого полотна, и вслед за тем — грохот разрыва на вершине высотки. Полминуты спустя — новый выстрел. Снаряд на этот раз ложится почти у самого подножия, и все снова пригибаются, потому что взлетевшие в воздух камни, земля и сосновые щепки падают слишком близко. — Вот только этого нам и не хватало, — замечает капитан Баскуньяна. — Еще один недолет — мало нам не будет. — Товарищ, их же можно предупредить, — вмешивается Пато. — Мы же установили связь с КП. Оттуда могут передать на батарею и скорректировать огонь. Капитан кивает: — Где твой телефон? — Десять минут ходу. — Ну пошли тогда, — командир батальона оборачивается к одному из своих офицеров. — Бош, останешься за меня, следи за ними, — он показывает на нескольких солдат, которые по-прежнему лежат у края сосновой рощи, наблюдая за склоном. — Подгони-ка этих поближе, пока не накрыло. — Слушаюсь. Солнце золотит небосвод за гребнем западной высотки, где сейчас стихла стрельба; первые длинные тени покрывают развороченные подъезды и узкие улочки Кастельетса, на которые весь день сыпались битое стекло, обломки черепицы, кирпичная крошка. Прижавшись к углу дома — там «мертвая зона», — прикрываясь автомобилем без колес и сидений, который стал теперь просто грудой издырявленного пулями, замысловато изогнутого металла, Хулиан Панисо с сигаретой во рту, с автоматом за спиной, с косынкой, обвязанной вокруг головы, чтобы пот не заливал глаза, готовится взорвать стену, сложенную из кирпича и камня, — закладывает в большую жестянку из-под галет «Чикилин» четыре пятисотграммовых брикета тротила, детонатор, полутораметровый бикфордов шнур, рассчитанный на медленное горение, и на всякий случай — еще один. — Поторапливайся! — шипит Ольмос, который сидит на корточках в трех шагах от него с автоматом наготове, чтобы отбиваться от франкистов, если те вдруг заметят взрывников. — Тише едешь — дальше будешь, — отвечает Панисо, не отрываясь от своего дела. — Я и так тороплюсь. — Засекут — фрикасе из нас сготовят. — Помолчи, а… Не мешай работать. Ольмос, не поднимаясь, подбирается ближе: — Работает он… Давай подсоблю. Панисо отмахивается от него, как от докучной мухи: — Уйди, сказано. За стеной этого дома, прежде принадлежавшего Синдикату трудящихся, вот уже несколько часов отчаянно обороняются засевшие там наемники-легионеры. Все попытки выбить их оттуда провалились — прежде всего потому, что пулемет на колокольне держит под огнем площадь и главную улицу Кастельетса. Неимоверными усилиями и большой кровью республиканцы сумели все же пробиться в эту часть городка и закрепиться в одном из зданий, примыкающих к Синдикату. И ночью, просочившись через соседние дома, попытаются выкурить оттуда франкистов. — Ну что, идет? — Ты заткнешься или нет? Ольмос сквозь зубы начинает напевать «Молодую гвардию»[23], меж тем как Панисо продолжает снаряжать взрывное устройство, вставляя в пазы запальные шнуры, — девятнадцать лет кряду совершал он эти механические движения в сырой темноте шахты, где зарабатывал на хлеб себе, жене, четверым детям и отцу с легкими, съеденными силикозом. Той самой шахты, куда, узнав о фашистском мятеже, он вместе с товарищами-шахтерами — был среди них и Ольмос — сбросил трупы управляющего и двух десятников, убитых ударами кирок, а потом — приходского священника (алькальд, состоявший в СЭДА[24], успел удрать) и сержанта Гражданской гвардии по фамилии Пенья, пытавшего брата Ольмоса во время шахтерской забастовки 1934 года. Падре перед смертью молился, другие плакали, а вот сержант держался молодцом — покрыл своих палачей отборной бранью и плюнул им в лицо. И Панисо, отдавая ему должное, нелицеприятно признал, что Пенья этот — хоть и мразь редкостная, но не трус. Затянувшись сигаретой — пепел падает на пачки тротила, — Панисо подсоединяет шнуры и, поглядев по сторонам, протягивает их вдоль стены, чтобы, когда задымят, не бросались в глаза и франкисты не успели потушить их. Гореть шнуры будут три с половиной минуты — это и много, и мало: зависит от того, откуда смотришь. — Приговор вынесен, ждем оглашения. — Наконец-то. — Следующий раз сам будешь делать, зануда. — Да уж сделаю — и получше тебя. Подрывник неторопливо прижимает горящий окурок к концу шнура — сперва одного, потом другого. — Поехали в Пенхамо[25]. Шипит и дымится порох, а напарники удаляются на корточках, как гуси. Стрельба к этому времени уже немного стихла, и только через равные промежутки времени из церкви и соседнего дома по площади и главной улице бьют пулеметы. Весь вечер, каждые четверть часа, как по хронометру, на позиции франкистов прилетала мина, но сейчас обстрел прекращен, потому что республиканская пехота придвинулась чуть ли не вплотную. — Вот идет Маноло, — произносит Панисо, оборвав отсчет. И с этими словами падает ничком, зажмуривается, обхватывает ладонями затылок, открывает рот, чтобы от взрывной волны не лопнули барабанные перепонки. Рядом валится Ольмос. Звучит оглушительное «пу-у-м-ба». Да уж, Маноло пришел так пришел. От глухого эха двойного взрыва, пронесшегося по улице вдоль домов, вздрагивает земля, вылетают стекла в окнах, сотрясаются уцелевшие стены, над которыми, перемешиваясь с едким черным дымом, поднимаются тучи цементной пыли. — Там кто-то есть, — говорит Ольмос. И правда — через огромный пролом во взорванной стене несется длительный вопль, который человек может исторгнуть, лишь когда нестерпимо страдает его израненное, изувеченное тело. Кто-то, накрытый взрывом, не погиб сразу и, на свою беду, жив до сих пор. — Легионеры, — удовлетворенно говорит Панисо. — Так им, сволочам, и надо. — Верно. Вопль длится почти полминуты не прерываясь, словно тот, кто испускает его, вложил в него последние свои силы, отдал ему весь запас воздуха в легких. Но вот его заглушают разрывы гранат, которые республиканские саперы, рванувшись вперед в еще не рассеявшемся дыму, швыряют в широченную брешь, чтобы потом пробраться через нее и полить все автоматными очередями. Пато Монсон и капитан Баскуньяна проходят под деревьями, глядя сквозь ветви сосен, как клонящееся к закату солнце окрашивает край небосклона красным. Солдаты, вразброд, поодиночке пришедшие сюда, теперь собираются кучками и лежат или сидят на земле. — Не горюйте, ребята, — говорит им капитан. — Вы сделали что могли. В следующий раз сделаете лучше. Кое-кто приветствует командира, вскидывая к виску сжатый кулак. Другие смотрят молча и безучастно. — У нас теперь есть артиллерия… В следующий раз выйдет удачней. Кажется, они не очень-то рвутся на новый штурм, думает Пато. Но вслух не произносит ни слова. Баскуньяна, кажется, читает ее мысли. — Они и вправду сделали все, что могли, — как бы оправдывая своих людей, говорит он. — Им приказали подняться на вершину — они поднялись. Без огневой поддержки, без прикрытия с воздуха. А минометы недотягивали. Всей защиты — валуны да кустарник. Сделав еще несколько шагов, он пожимает плечами, кивает, будто отвечая самому себе: — Да, сделали что могли. Пато идет рядом, ловит каждое его слово. Еще с прошлой ночи, когда война вдруг явила ей всю свою неприглядную суть и показала, как люди истребляют друг друга, новые открытия следуют одно за другим. То, что она увидела, сильно отличается от фашистских бомбардировок Мадрида, как бы чудовищны ни были они, и от того, что представлялось ей в тылу.