— Когда куришь, в общем, тоже. Несколько раз неглубоко затянувшись, Панисо снова выглядывает наружу, где время от времени пули вновь начинают щелкать по мостовой и стенам. Двое убитых лежат, как лежали. Спокойно и тихо. Никого на свете нет спокойней убитых. — Кажется, мы с тобой вляпались, — говорит он. — Не кажется, а так оно и есть. Недолгое молчание. Дымок медленно струится из ноздрей подрывника. — Здесь мы к площади не пройдем. Нас всех ухлопают. — Будь уверен. — Да я и так… В тесном пространстве подвала они не одни — кроме тех двоих, с которыми они ночью взорвали пулеметное гнездо, здесь лежат вповалку еще семеро. Все они, как и Панисо с Ольмосом, из ударной саперной роты Первого батальона, получившего приказ взять городок, выбив оттуда противника. Подрывники соединились с остальными на заре, когда в предрассветных сумерках те выдвинулись в центр Кастельетса. Теперь, когда почти половина городка у них в руках, республиканцы попытались пройти на площадь, где стоят церковь и магистрат, однако дрогнувшие поначалу франкисты то ли опомнились, то ли получили подкрепление. И вцепились мертвой хваткой. А у республиканцев нет уже прежнего пыла, они постепенно теряют боевой задор. Двое убитых на мостовой — не единственные потери, и никто не хочет быть следующим. — Слышишь, Хулиан? — спрашивает Ольмос. Панисо прислушивается. Да, в самом деле. К треску выстрелов, хлещущих вдоль улицы, присоединились теперь глухие удары, доносящиеся изнутри дома. От них даже слегка подрагивает стена, к которой он прижимается спиной. Он навостряет уши. Бум! Бум! Размеренный, ритмичный грохот. Бум-бум-бум. Ольмос глядит на него с тревогой: — Что это? — Кабы я знал… — А откуда идет? Панисо, потушив самокрутку, прячет окурок в жестяную коробочку из-под леденцов от кашля. Потом подхватывает свой автомат и поднимается. — Дай пройти, — говорит он своим людям. Он протискивается между ними, чувствуя, как несет от них — и от него самого — запахом зверинца, и входит. Дому досталось в равной мере и от убегавших франкистов, и от захвативших его республиканцев: слуховое оконце дает достаточно света, чтобы рассмотреть поваленную мебель, обломки посуды, истоптанную одежду на полу. На столе видны остатки вчерашнего ужина — грязные тарелки, перевернутые горшки на плите. В углу, который использовали как отхожее место, смердят экскременты. Лица на пожелтевших, выцветших фотографиях в витых рамках напоминают о безвозвратно минувших временах. В проволочной клетке — трупики двух канареек. — Вон оттуда они доносятся, — говорит у него за спиной Ольмос. — Из этой спальни. Панисо, подняв автомат, входит в комнату. В проломе потолка виден кусочек синего неба, голые стропила, поломанная черепица. Удары теперь раздаются из-за перегородки рядом с железной кроватью, покрытой паутиной. От второго удара срывается со стены Сердце Иисусово вместе с большим куском штукатурки. — Ишь, черти… — говорит Ольмос. — Вот здесь и лупят. Панисо кивает, и оба отступают к двери, куда уже с тревогой заглядывают их товарищи. — Фашисты или наши? — спрашивает кто-то. — Кабы я знал… — повторяет Панисо. Все берут оружие на изготовку. От второго удара в стене появляется острие кирки. Еще два удара — и отверстие расширяется, от третьего выпадают, вздымая пыль, кирпичи, и через пролом солдаты могут видеть, что происходит по ту сторону. Панисо, вскинув автомат, наводит его на дыру. — Кто там? — кричит он. Удары стихают. Панисо продолжает целиться, а Ольмос отцепляет от ремня польскую гранату-лимонку и выдергивает чеку. — Отвечайте, мать вашу! Кто такие? Мгновение тишины — словно там, за стеной, раздумывают, и вслед за тем слышится: — Республика. — Рожу покажи, только медленно. В проломе появляются две руки, а следом — фуражка с пятиконечной звездой в красном круге и испуганное лицо — бородатое, широкое, щекастое лицо с разноцветными глазами, — принадлежащее политкомиссару Первого батальона Росендо Сеэгину. Следом — лицо лейтенанта Гойо, командира саперной роты. — Что ж вы нас так пугаете-то, сволочи? — говорит он. — Еще дешево отделались, — отвечает Ольмос, вставляя чеку на место. Начинается выяснение всех обстоятельств. Панисо рассказывает, что франкистский пулемет заставил их залечь, а Гойо и Сеэгин — что, помимо станкового пулемета, по главной улице бьют еще два ручных, а потому им пришлось прорываться через дома, круша перегородки. Иначе было никак не соединиться. — Мы было послали к вам связного, но он вернулся с пулей в ноге, — говорит Гойо. — Сколько вас тут? — В этом доме — одиннадцать. И еще двадцать — в других, позади. На той стороне улицы еще сколько-то из бригады Канселы. Лейтенант показывает на отверстие в стене: — Остатки моей роты тоже на той стороне… А снестись с Канселой можно? — Отчего же нельзя… Покричать им, не высовываясь. — Будем кричать — франкисты услышат, — предупреждает Ольмос. — Это верно. Они чуткие, как рыси. Лейтенант задумывается на мгновение: — Попробуем. Куда идти? Панисо ведет их в подвал. Лейтенант осторожно высовывает голову наружу, видит двух убитых, слышит выстрел и поспешно прячется. — Противник, — объясняет он, — укрепился в церкви и вдоль шоссе, которое перетекает в главную улицу и пересекает городок. На нашей стороне — школа и магистрат… Ждем тяжелое вооружение: как доставят — можно будет атаковать и выбить их. Мы пойдем с 1-й ротой. 2-я и 3-я останутся в резерве. — Чем будем располагать? — спрашивает Панисо. — Прибудут четыре пулемета, а у въезда в город, возле Аринеры, поставят 50- и 81-миллиметровые минометы. — Приятно слышать… А что насчет артиллерии? — Почти готова к переправе… Ну, по крайней мере, мне так сказали. — «Почти»? — Почти. — То есть прибудет с опозданием, правильно я понимаю? Наши батареи давно должны были открыть огонь. — Ну ты сам знаешь, как это бывает… и в любом случае мы так близко подобрались с фашистам, что лучше бы нашей артиллерии пока помолчать. Чтоб своих не задеть. — Много предателей у нас развелось, — цедит сквозь зубы Ольмос. Лейтенант прищелкивает языком, краем глаза беспокойно косясь на комиссара. — Брось… Это старая песня… Что это у нас: чуть что — сразу начинаем предателей выискивать? — Скажешь, нет? А кто нас бросил под Теруэлем? — Ну хватит, Ольмос. Не заводись. — Буду заводиться. Кампесино[18] удрал оттуда, как крыса. Лейтенант снова взглядывает на комиссара, который так и не открыл рот. — Ну хватит уж, хватит прошлое ворошить… Мы уже не в Теруэле, а на Эбро. А проблемы эти — обычное дело на войне. Кроме того, франшисты открыли шлюзы, уровень воды повысился, все осложнилось. Едва не сорвало понтонный мост — единственный, который мы успели навести. — А танки? — осведомляется Панисо. — Планируется перебросить к нам несколько русских Т-26, это отличные машины. Но, разумеется, после того, как мы придумаем способ переправить их на тот берег. — А как на других участках? — Насколько я знаю, неплохо. Кладбище — наше, западная высота скоро тоже будет наша, а восточную атакует 4-й батальон. — В 4-м — не солдаты, а никуда не годный сброд, — будто сплевывает подрывник. — Слабаки. — Не слабей тех, с кем дерутся, — отвечает лейтенант. — Об этих там, напротив, так не скажешь, — замечает Панисо, показывая на улицу. — Шкуру свою задорого продают. — Я говорю о тех, кто сбежал с этой высотки после того, как мы им намылили холку. Отбросы они, и больше ничего. Четвертый справится с ними.