— Ну хорошо, а авиация наша где? — не унимается Ольмос. Пока лейтенант раздумывает над ответом, слово берет комиссар Сеэгин. — Прилетит, не сомневайся, — трубно провозглашает он. — В свое время. — Отрадно слышать, потому что пока над нами кружит только франкистская хреновина. Комиссар смотрит на него осуждающе. Он явно уязвлен такой бестактностью. — Товарищ, фронт по Эбро занимает полтораста километров. Нельзя быть одновременно всюду. — Ну да. Вечная история. — Ладно, а нам что делать? — весело вмешивается Панисо. — Будем снова атаковать или тихо посидим? Комиссар смотрит на лейтенанта Гойо, предоставляя ответ ему. И тот излагает план: после минометного обстрела, который должен будет ослабить сопротивление франкистов, начнется атака на здание, где прежде помещался Профсоюз трудящихся, — оно на другой стороне улицы, — а оттуда легче будет подобраться к церкви. Атака, добавляет он, взглянув на часы, через час, и саперам в ней отводится важная роль — надо будет взрывать стены, дома и брустверы огневых точек. — Так что готовьте запальные шнуры и тротил. Шуму надо наделать побольше. Да, вот еще что, торжественным тоном произносит комиссар. То, что он сейчас скажет, не касается Панисо и других товарищей, потому что они люди надежные и заслужили доверие. Однако он, как и другие комиссары, получили строгие инструкции. Армия, стоящая на Эбро, — это авангард мирового пролетариата, это армия народа. Против нее сражаются либо наемники капитала, либо те, кого погнали в бой силой. А потому на этот раз — никаких перебежчиков, никаких дезертиров. Всякое неповиновение и недисциплинированность пресекать. И — не дрогнуть в бою, пусть фашисты дрожат. — Мы — революционные бойцы и гордимся этим, — наставительно изрекает он. — Все, кто попытается увильнуть, кто изменит нашему делу, кто струсит, подлежит расстрелу на месте — для примера и в назидание, без суда и следствия. И каждому из вас надлежит зорко следить за поведением ваших товарищей. Лейтенант Гойо, словно ничего не слыша, по-прежнему стоит лицом к улице. Ольмос и Панисо, понимающие друг друга без слов, сообщнически переглядываются. Им ли, закаленным бойцам, прошедшим огонь и воду, побывавшим в стольких боях, робеть перед красной звездочкой на комиссарской фуражке? Тем более что он, по слухам, до 36-го года был семинаристом. И по совокупности этих причин Панисо позволяет себе кривовато улыбнуться в ответ на его слова. — А расстреливать их придется нам лично или ты этим займешься? Комиссар, задетый этими словами, вспыхивает. И проглатывает слюну. — Таков приказ. Мы — коммунисты, и я передаю вам волю партии. — Что же, подождем, когда в довесок к этому ты передашь нам копченой колбаски. — И покурить, — добавляет Ольмос. Тут уже лейтенант не выдерживает, поворачивается и, искоса поглядывая на комиссара, говорит подрывникам: — Ладно, к делу… Надо бы связаться с бригадой Канселы. IV На другом конце площади, под колокольней, Сантьяго Пардейро, жуя ломоть вяленого мяса, привстает на цыпочки и осторожно выглядывает из-за баррикады, возведенной его легионерами в одном из переулков, — древняя колымага, укрепленная мешками с землей, балками, шкафами, столами и тюфяками, добытыми в соседних квартирах. Сооружение не слишком прочное и артиллерийского огня не выдержит, но все же под его прикрытием можно будет перебежать в примыкающие к церкви дома, и никого по дороге не подстрелят. Младшему лейтенанту не дает покоя забота о том, чтобы его люди по-прежнему были рассредоточены вдоль главной улицы и с ними можно было поддерживать связь. Так можно будет координировать огонь, передавать приказы, принимать донесения и обеспечить в случае надобности спокойный отход, где одни будут поддерживать других. Пардейро знает, что командует профессионалами и хотя бы в этом отношении может не тревожиться, однако всякий бой легко срывается в хаос непредвиденных ситуаций. Он убедился в этом на собственном опыте, когда в мае красные начали контрнаступление на Лериду и тщательно разработанный план рухнул за четверть часа, рота потеряла треть своего состава и всех офицеров, а он, младший лейтенант, получивший тогда боевое крещение, принял на себя командование подразделением, которое сражалось уже не за то, чтобы выйти на обозначенный рубеж, а чтобы отступить в порядке и выжить. — Владимир! — Я, господин младший лейтенант. — Подойди-ка. Русский, который стоял в ожидании у боковых дверей церкви вместе с горнистом, двумя связными, неотступно, как верные псы, следовавшими за командиром, и вестовым по имени Санчидриан, подходит, чуть пригнувшись, к баррикаде. За спиной у него — автомат «беретта-18/30». — Слушаю, господин младший лейтенант. Пардейро обводит взглядом площадь, а потом оценивающе рассматривает колокольню. Пулемет, поставленный там, молчит. Пардейро приказал огня не открывать, покуда на другой стороне улицы красные не зашевелятся всерьез. Надо беречь патроны — их не то чтобы в обрез, но и не выше крыши. — Высунься чуть побольше… Смотри. Видишь магистрат и школу? — Вижу. — Я по-прежнему считаю, что они пойдут оттуда: смотри — оттуда, где площадь сужается и перетекает в улицу. Рядом с галереей. Владимир в раздумье щурит свои раскосые глаза. Потом молча кивает. Пардейро показывает на примыкающее к церкви здание, где когда-то помещался Профсоюз трудящихся, и по старой памяти, даже когда город освободили, все продолжают называть его так. — Надо бы укрепить его… пошли-ка туда еще человек пять, самых надежных. — Будет исполнено. — Сними их оттуда, где народу побольше, чтоб незаметно было, и пусть возьмут один ручной пулемет… Они должны во что бы то ни стало поддерживать связь с «Домом Медика» — он совсем рядом, и красные могут просочиться. Сержант четко — строевой устав и легионерское самосознание въелись ему в кровь и плоть: точно так же он вел себя на Балагерском мосту, где людей выкашивал ураганный огонь, — подносит руку к пилотке: — Слушаюсь, господин младший лейтенант. — Давай-давай, они попрут с минуты на минуту. Война, размышляет Пардейро, глядя ему вслед, — это прежде всего вопрос арифметики: Господь берет сторону злых, когда их больше, чем добрых. Лейтенант уже потерял троих из тех, с кем входил в Кастельетс, — из ста двадцати девяти легионеров и девяти местных активистов Фаланги, добровольно примкнувших к ним. Это произошло около часа назад, когда красные появились возле площади, завязался бой, и пришлось убираться из магистрата — единственного здания на другой стороне, занятого его людьми. Красные лезли отовсюду, оборонявшимся пришлось отступать, и троих, замыкавших отход, — двух фалангистов и легионера — подстрелили на бегу. Сейчас бугорки их неподвижных тел виднеются возле пилона на площади. За вычетом этих бедолаг, невесело размышляет Пардейро, остается 135 человек. Никак недостаточно, чтобы справиться с тем, что надвигается на них. Тем не менее пулемет на колокольне все же удержал и продолжает удерживать красных, которые, в свою очередь, пытались пересечь площадь. Они тоже наверняка несут потери. Доказательство этому — они пока притихли: время от времени постреливают, однако и носа из укрытий не высовывают. Пардейро знает, что это ненадолго, скоро опять полезут. Раньше была просто разведка боем, проба сил. Он недавно обошел свои позиции, убедился, что его люди заняли свои места, что два станковых и два ручных пулемета размещены где нужно и сектора обстрела перекрывают друг друга, что солдаты, залегшие за брустверами в подворотнях, в окнах и на балконах по всей трехсотметровой линии обороны, способны оказать сопротивление. Помимо боеприпасов, его заботит и вода. Солнце печет, зной нарастает — сам лейтенант уже скинул френч, — и в таких условиях жажда может стать нестерпимой. Нет пытки жесточе, чем жажда, не говоря уж о том, что нечем будет обрабатывать раны. В боях за Синку он своими глазами видел, как закаленные бойцы буквально распадались на части, оставшись на двое суток без единого глотка воды. И начиналась форменная бойня, когда дрались за колодец, или за оросительную канаву, или за фляги убитых и раненых врагов. Пардейро то и дело прислушивается к пальбе и взрывам на окраинах Кастельетса, стараясь понять, что это может значить. Особенно ожесточенно громыхает на восточной высоте, а это значит, что майор Индурайн — если он жив, конечно, — еще держится, а со стороны западной долетают лишь разрозненные выстрелы. Дурной знак: взяв эту высотку, красные смогут обойти роту по флангу. И в этом случае остается только одно — отступить на три улицы, к зданию кооператива, где Пардейро оборудовал запасную позицию. — По вашему приказанию… Это в сопровождении местного мальчишки Тонэта появился капрал Лонжин. И Пардейро слышит именно то, что так боялся услышать: — Вода на исходе. Он хмуро кивает, а капрал начинает докладывать. Они с Тонэтом прошли полгорода, обшаривая дом за домом. С помощью какой-то женщины и двух-трех стариков, вылезших из подвалов, удалось собрать штук пять кувшинов и несколько бутылок. Однако цистерны для дождевой воды оказались пусты, а большие глиняные емкости во дворах — разбиты. — Не считая того, что имеется во флягах у каждого, получается глотка по четыре на человека, не больше. Лейтенант чувствует, что мир рушится, но внешне остается невозмутим. Путь к реке блокируют красные, а позади имеется только одно озерцо — между городком и скитом Апаресиды. Слишком далеко. Скрывая растерянность, он смотрит на часы, словно ему это интересно, а потом бросает взгляд поверх баррикады. — Тем не менее будет у нас что выпить, — добавляет капрал. Лейтенант с интересом смотрит на них, а Лонжин и Тонэт переглядываются как сообщники. Мальчишка, утерев пальцем грязный нос, улыбается так, будто знает какой-то секрет. Легионер кладет ему руку на плечо: — Если насчет попить, то кое-что есть. По крайней мере, так уверяет этот сорванец. — Не понимаю. Лонжин с грубоватой лаской встряхивает мальчика: — Ну валяй, выкладывай. — Винный кооператив, — говорит тот. Смысл его слов доходит до Пардейро не сразу. Он поднимает брови: — И там осталось вино? — Увозить его не увезли. — И много? — Целый подвал заставлен здоровенными кувшинами. — Легкое местное вино, господин младший лейтенант, — говорит Лонжин, отстегивая с пояса флягу. — Вот, с вашего позволения… Разжился в одном доме, и там мне сказали, что такое же делали в кооперативе. Попробуйте, может, понравится.