Она медленно поднимается, ощупывает ноющее тело, подбирает в кустах пистолет, сжимает его в руке и идет в сторону Кастельетса. Во рту пересохло, нёбо и язык — как наждак, но при мысли о тех, кто на рассвете погиб на кладбище, о мертвом мавре, об оранжевых разрывах бомб на берегу Пато ощущает какую-то свирепую радость оттого, что жива. Хинес Горгель, на свою беду, не сумел ни удрать, ни спрятаться. Бывший плотник из Альбасете бежит по окраине Кастельетса, отыскивая шоссе, когда путь ему преграждают несколько легионеров. Заметив его, они вылезли из канавы рядом с домиком, где когда-то размещались дорожные рабочие. Капрал и двое солдат: расстегнутые рубахи, волосатые груди, густые бакенбарды, тянущиеся из-под зеленых пилоток, сдвинутых набекрень. В руках — винтовки с примкнутыми штыками. Вид, надо сказать, добрых чувств не вызывает. — Куда путь держим? Горгель, с трудом переводя дыхание, стоит молча. Капрал с подозрением оглядывает его пустой патронташ: — А винтовка где? — Не знаю. — Какой части? — Не знаю. — Документы предъяви. — Нету. Я их разорвал. — Почему? — Меня чуть было не сцапали красные. Горгель присаживается на обочине. Он пробежал по городку километра полтора и очень устал. И сейчас ему все безразлично. Капрал, кажется, обдумал все и принял решение. Закинув ремень маузера за плечо, он дергает головой, словно отгоняя неприятную мысль. — Придется тебе вернуться. — Куда? Капрал молча показывает туда, где в полукилометре к востоку от Кастельетса виднеется скалистый склон, лишь кое-где поросший приземистым кустарником. А с противоположного ската высотки доносится шум боя, и после каждого разрыва взлетают и лениво зависают в воздухе клубы пыли. — Я с ума не сошел пока. Капрал оказывается человеком терпеливым. — Смотри, тут такое дело… — говорит он. — Нас поставили задерживать молодцов вроде тебя. Если раненый, пропускаем вон туда, — он показывает на шоссе, — если цел и невредим, приказано возвращать на высоту: там уже собрались мавританский табор, взвод Легиона и такие вот одиночки, как ты, отбившиеся от своей части. Они пока держатся, но противник наседает, так что люди позарез нужны. — Я не в том виде, чтобы… — Вид у тебя прекрасный, — отвечает капрал, критически оглядев его. — Я сегодня уже два раза был в бою. — Бог троицу любит. — Не собираюсь возвращаться. — Так соберись. — Сказано же — не пойду! Остальные легионеры переглядываются. Капрал, пожав плечами, похлопывает по прикладу винтовки: — Вот что я тебе скажу, дружище… Не нарывайся на неприятности, мой тебе совет. Нам приказано за неподчинение расстреливать на месте. — Да стреляй на здоровье. И покончим с этим. Это сказано без бравады. Хинес Горгель вполне искренен. Ему и в самом деле все безразлично. И хочется только одного — идти и идти, пока все это не скроется из виду. Или — остаться, повалиться на щебенку и спать, спать много часов, дней, месяцев подряд. — Вот где мне все это… — бормочет он. — Всем нам так. — А мне — больше всех. И внезапно начинает плакать. Плачет беззвучно, без драматических рыданий — слезы текут ручьями, оставляя бороздки на грязных щеках, скатываются с кончика носа. Капрал смотрит пристально, словно в самом деле решает для себя — пристрелить его или нет. Загорелое небритое лицо. Морщинки вокруг глаз почему-то придают взгляду суровости. — Мы вот как поступим, — говорит он. — Видишь кувшин? Горгель смотрит туда, куда показывает капрал. У дверей хибарки, в тени, стоит глиняный кувшин. — Вижу. — Значит, первым делом напейся вволю, потому что ты, наверно, от жажды измучился, как не знаю что. А потом пойдешь вон туда, к той высотке, и идти будешь, пока не встретишь наших. Там внизу — люди, держат оборону. Или пытаются, по крайней мере. Представишься и будешь делать, что скажут. — А если нет? Капрал, не отвечая, оглядывает своих солдат. Один из них упирает штык в плечо Горгеля и чуть-чуть покалывает. — Подъем. Горгель не двигается. Тело не слушается его, думать он не в состоянии. Все происходящее кажется ему каким-то кошмарным сном, из пелены которого усилием воли можно, наверно, выпутаться. Или хоть попробовать. И он пробует — раз и другой. Но тщетно — жуткий сон остается явью. Так это все взаправду, с ужасом понимает он внезапно. Легионер теперь приставляет ему штык к затылку, нажимает чуть сильней. Укол не слишком болезненный, но ощутимый. — Выбирай, — говорит капрал. — И поживей. Горгель, покачиваясь на шатких ногах, медленно выпрямляется. Капрал снова показывает на кувшин, а потом — на восточную высоту. — Пей и отправляйся. Прямо к тому холму, понял? Мы глаз с тебя не спустим: свернешь в сторону — будем стрелять. — И укокошим к той самой матери, — добавляет легионер. Пули пролетают над головой с басовитым посвистом, другие щелкают о мостовую, шлепаются о фасады. Франкистский пулемет пристрелялся и держит улицу под огнем: черно-желтый рекламный плакат с изображением «Нитрато де Чиле»[16] так исклеван пулями, что кажется — и мула, и всадника уже расстреляли. Высунув голову из подвала, Хулиан Панисо видит на мостовой два трупа. Это республиканцы. Один — поближе, у порога, скорчившись над винтовкой, которую никто не осмелился забрать у него. Голова в луже крови повернута в другую сторону. Второй — подальше, посреди улицы. Свалился одновременно с первым: когда все продвигались вперед, прижимаясь к стенам домов, с колокольни неожиданно ударил пулемет. Сначала бедняга упал замертво, но, пока Панисо и остальные прятались по подвалам и подъездам, видно, очнулся и пополз, оставляя за собой красную полосу. Судя по всему, пуля перебила ему позвоночник, потому что он полз, отталкиваясь от земли руками и волоча ноги. — Помогите, товарищи! — с тоской взывал он. Однако рисковать никому не хотелось. Пулеметчики выждали немного, удостоверились, что наживка осталась нетронутой, и дали очередь — для собственного удовольствия выстукивая выстрелами «стаканчик анисовой»[17]. Рата-татата-та-та. Эта забава требовала навыка и ловких пальцев. И вот теперь он уже не шевелится. Панисо сидит, привалившись спиной к стене, опирается на автомат, смотрит на своего напарника Ольмоса — тот мал ростом, с изможденным лицом, однако крепок как кремень. На плече — пилотка с отрезанной кисточкой, он говорит, что болтается только у гомиков и фашистов. Вид у бывшего сверловщика такой же усталый, как у остальных, — двухдневная щетина, круги под глазами, грязная форменная рубашка, на груди крест-накрест моток запального шнура, детонаторы и патронташи, за спиной вещевой мешок. Всклокоченные волосы, лицо и одежда уже припудрены кирпичной и гипсовой крошкой, поднятой в воздух пулями и разрывами. — Есть чего покурить, Пако? — Держи. Он протягивает товарищу кисет с мелко нарубленным табаком и бумажкой. Панисо без спешки, вытерев сначала влажные от пота руки о штаны, сыплет табак, двумя пальцами скручивает сигарету, заклеивает ее языком. Когда он подносит ее ко рту, Ольмос протягивает ему зажигалку с дымящимся трутом. Панисо благодарно кивает. Славный человек, думает он. Повезло с напарником. Мало того что они земляки, но еще и одинаково презирают и окопавшихся в Мадриде и Валенсии предателей, и не признающих дисциплину анархистов, из-за которых, того и гляди, проиграем войну, и продавшихся капиталу барчуков — что правых, что левых, — и кадровых офицеров, и попов. — Табачок, надо сказать, так себе. — Чем богаты, — пожимает Ольмос плечами. — И такого-то мало осталось. — Ну, может быть, скоро разживемся хорошим… — Ага. С Канарских островов. У фашистов куплю. Панисо улыбается, щурясь от дыма. Шутка словно освежила ему пересохший рот. — До того как заработал пулемет, я успел заметить в конце улицы табачный ларек… Так что нам тратиться не придется. — Когда мы доберемся дотуда — если вообще доберемся, — его уж наверняка разнесут: не наши, так те. — Это точно. — Когда курить нечего, война становится уж полным дерьмом.