— Оно наше? — Когда пришла туда, было нашим. Улыбка медленно гаснет на лице лейтенанта. Он переводит взгляд на кобуру с пистолетом: — В бою приходилось бывать? — Нет пока. Смотрела со стороны. — Могу себе представить… Зрелище не для слабонервных. И гремело — дай бог. — Да уж… Но что поделать — мы на войне. Лейтенант теперь смотрит на нее с бо́льшим уважением. — Где твой взвод сейчас, я не знаю. Когда мы пришли сюда полчаса назад, здесь уже никого не было. Если это связисты, то, скорей всего, направились в городок, — он ведет пальцем по карте, показывая дорогу, а Пато сверяется со своим планом. — Командование бригады собиралось разместиться в здоровенном таком доме, называется Аринера. — Где он? — Вот здесь, на окраине. Видишь? Справа от дороги. Пато изучает свой чертежик внимательно, ибо знает, что ошибка может стоить ей свободы или жизни. — Дорога сейчас свободна? — Вроде бы, хоть я и не уверен… Сама знаешь, как оно бывает на войне… — И спрашивает с нажимом: — Знаешь? — Знаю, — без колебаний отвечает она, словно и вправду знает. — Если решишь идти, придется действовать в одиночку. Провожатых тебе дать не смогу. — Я и не прошу. Лейтенант смотрит оценивающе: — Верно, не просишь. — И, искоса оглядев своих солдат, снова улыбается. — Судя по тому, что ты разгуливаешь тут в одиночестве, мужества у тебя побольше, чем у иных мужчин. Любопытствуя, к ним подходит сержант. Красная косынка на шее, шеврон на рукаве, карабин «Тигр» за спиной. Верхняя губа рассечена шрамом, в углу рта дымится окурок. — Если в город идешь, держись подальше от сосняка, который увидишь слева, — вмешивается он. — Там, говорят, бродят одиночные мавры, стреляют во все, что движется. Мы, конечно, фашистам крепко врезали, но у них есть приказ перегруппироваться на дальней высотке. — Да, это так, — подтверждает офицер. — Кто говорит? Откуда это известно? — Вон эти рассказали. Он показывает на край ложбины, где сидят восемь связанных пленных франкистов. Бледные, испуганные, дрожащие, они жмутся друг к другу, как овцы при появлении волка. Это пехотинцы из 50-й дивизии. С них сняли обувь и ремни. Один ранен в голову, и сквозь наспех сделанную перевязку сочится, пачкая рубашку, кровь. — Взяли-то мы девятерых, — говорит сержант. — Но девятый оказался мавром. От смеха сигарета подрагивает у него во рту. Пато, кивнув, поднимается на ноги. — Водички не найдется у вас? — Может, вина? — Удовольствуюсь водой. — Разумеется, моя красавица. Вода чистая, из родника. Он протягивает флягу. Пато подносит ее к губам, пьет маленькими глотками. Затыкает горлышко, отдает флягу сержанту. — Спасибо, товарищ. Лейтенант открывает перед ней кисет с уже свернутыми самокрутками. — Не желаешь? — Нет, спасибо. — Здоровая и без вредных привычек, — замечает сержант. — То, что доктор прописал. — Да нет, просто у меня свои, — отвечает Пато. — Да ну? Изысканные какие-нибудь? — Вредные привычки? Раздается смех. — Сигареты! — Американские. «Лаки страйк». Сержант завистливо поджимает губы: — Ишь ты… Ладно, вношу поправку: здоровая, но предается порокам, которые обходятся дорого. Пато достает одну из тех двух пачек, что у нее в кармане комбинезона: — Угостить тебя, товарищ? — Ты еще спрашиваешь?! Отшвырнув окурок, сержант с наслаждением нюхает сигарету, набитую светлым табаком, и бережно ее прячет. Еще одну Пато протягивает лейтенанту, потом вскидывает к виску сжатый кулак, отдавая честь по республиканскому уставу: — Салют, товарищи. — Салют и Республика, конфетка моя… И — удачи тебе. В десяти шагах от ложбинки Пато видит мавра. Впрочем, сначала слышит гудение мух и лишь потом видит в кустах труп, лежащий ничком. Руки связаны за спиной, половина черепа снесена выстрелом в упор. Она впервые видит мавра-франкиста: раньше не доводилось — ни живого, ни мертвого. И потому останавливается, рассматривает убитого, разбираясь в своих ощущениях. Безмерна ее любовь к людям — отчасти еще и поэтому она находится здесь, — но она никак не может признать в этой падали человеческое существо, а не врага, стертого с лица земли, не дохлого зверя. Она слышала рассказы о том, что вытворяют мавры, воюющие за националистов. Что они делают с пленными, с женщинами и детьми. Пато — политически грамотная активистка компартии и потому, как ей кажется, знает, что из себя представляет этот человек и ему подобные — туземцы, навербованные в притонах Марокко, привезенные сюда как дешевое пушечное мясо, идущие в бой, чтобы насиловать, грабить и убивать. Эти туповатые и простодушные дикари не уступают в изощренной жестокости ни наемникам-легионерам, ни убийцам-фалангистам, ни фанатикам-рекете, ни германским нацистам, ни итальянским фашистам. Она припоминает, как брат ее матери в 1921 году отвоевывал Аннуаль и Монте-Арруит и хоронил сотни безжалостно убитых солдатиков, оставшихся без командиров, убежавших в Мелилью; Пато будто слышит сейчас меланхоличный голос дяди Андреса, видит его опаленные бесконечными сигаретами усы — вот он сидит за столом-камильей[15], вспоминает Африку и плачет, и в покрасневших, полных слез глазах стынет давний, но неизбывный ужас. Так что не ей жалеть мертвого мавра со связанными за спиной руками. Когда-нибудь, размышляет она, разглядывая труп, когда мир станет совершенней, чем сейчас, даже эту падаль, тухнущую на солнце, признают искупительной жертвой, принесенной в последнем и решительном бою за то, чтобы каждый получил право на хлеб, справедливость, знания и культуру. Как еще долог путь до этого. Сколько мозгов предстоит переделать. Сколько боев за свободу выиграть. И сколько еще впереди дней борьбы с неясным исходом. Внезапно Пато чудится, что она оказалась в каком-то фантасмагорическом сером пейзаже — словно вдруг померкло на миг солнце, которое тем не менее по-прежнему ярко сияет на безоблачном небе. И главное — наваливается страшное одиночество. Повинуясь инстинкту самосохранения, девушка снова достает из кобуры пистолет — взмокшая ладонь увлажняет накладки на рукояти, палец, как научили ее в военной школе, вытянут параллельно скобе и не касается спускового крючка — и осторожно шагает в сторону городка, стараясь следовать совету сержанта и держаться подальше от сосняка. И, поднявшись на взгорок, чтобы обойти теперь уже бесполезные проволочные заграждения, оглядывается на далекую реку, убеждается, что по ней по-прежнему медленно движутся лодки с солдатами, а те, что уже высадились, теперь идут вглубь, стараясь держаться в овражках и лощинах. Это настоящая народная армия, говорит она себе с гордостью. Армия Республики, испанская армия, наконец-то спаянная дисциплиной, армия, где на командных должностях теперь почти исключительно коммунисты — основательные, серьезные люди, способные держаться до тех пор, пока Франция и европейские демократические страны не вступят в войну с Германией и Италией. Истинно народная армия, образцовая, закаленная, стойкая, героическая. Идущая в первых рядах борьбы с фашизмом, и за эту борьбу мир рано или поздно воздаст ей должное. Пато продолжает смотреть на реку. Вдалеке, от берега к берегу, чуть прогибаясь в середине под напором течения, идет понтонная переправа, по которой, как нескончаемая вереница муравьев, движутся люди. Девушка уже собирается продолжить путь, когда замечает в небе три темные точки — они приближаются очень медленно, держась близко друг к другу, как птичья стая. И Пато застывает, не сводя с них глаз, пока не осознает, что это — самолеты. Лишь мгновение спустя становится слышен рокот моторов — и вот монотонный гул постепенно нарастает, усиливается, набирает такую мощь, что кажется, от него подрагивает небесная лазурь. Погоди, думает она, может быть, это наши. Это было бы в порядке вещей. Немыслимо, чтобы такая операция — переправа через Эбро между Кастельетсом и Ампостой — проводилась без поддержки авиации. Чтобы под прикрытием истребителей мощные бомбардировщики — управляют ими и испанцы, и советские товарищи — не обрушили свой смертоносный груз на позиции противника, не разнесли там все в пыль, не поспорили бы с фашистскими самолетами, которые наверняка скоро появятся, за господство в воздухе. И Пато, держа в одной руке пистолет, а другую козырьком приставив ко лбу, глядит в небо, где три черные точки становятся все больше, а рев двигателей — все отчетливей. Но тут, к ее удивлению, самолеты — уже можно различить их длинные крылья и солнечные блики на лопастях винтов, слившихся в сплошные сверкающие круги, — вместо того чтобы устремиться на правый берег реки, снижаются над левым. И почти разом от них отделяются шесть поблескивающих на солнце капелек и с обманчивой медлительностью летят туда, где проходит переправа и реку пересекают лодки. Замершая в изумлении Пато, заслонясь от солнца ладонью, стоит неподвижно. И видит, как между лодками и мостом вырастают четыре высоких столба воды, а крохотные фигурки цепляются за борта, стараются скорчиться или распластаться на дне, меж тем как на ближнем берегу вместе с тучами земли и камней взлетают к небу две ярко-оранжевых вспышки. Мгновение спустя воздух вокруг как-то странно вздрагивает, донося до нее грохот разрыва. Одновременно она видит, как самолеты — теперь уже можно узнать немецкие «хейнкели», — сбросив бомбы, сваливаются на левое крыло, снижаются еще больше и, поочередно заходя на цель, поливают пулеметным огнем берег, сосновую рощу, отдельные деревья: фонтанчики пыли, взвихренной пулями, стремительно приближаются туда, где, скованная неожиданностью и страхом, стоит Пато. Слышится оглушительное тарахтение. Такатакатак. Такатакатак. Когда эти стелющиеся по земле цепочки оказываются уже в двадцати-тридцати метрах, Пато, стряхнув оцепенение, понимает, что стоит на линии огня. С утробным отчаянным воплем она бросается плашмя, чувствуя, как впиваются ей в локти и колени острые камни и твердые комья земли, роняет пистолет, обхватывает затылок ладонями, как будто можно защититься от раскаленного металла, который впивается в землю вокруг, вспахивает и ворошит ее, дробит камни, осыпая спину и ноги их осколками, комьями, срезанными ветвями кустарника. Когда смолкает пулеметный стрекот и, отдаляясь, слабеет гул моторов, а девушка — ее синий комбинезон промок от пота — оглядывается, самолеты уже снова превратились в три черные удаляющиеся точки на небе. А где же наши, недоуменно спрашивает она себя. Куда же запропастились наши самолеты, будь они прокляты?