— Пусть в кучу не сбиваются, — приказывает он своему заместителю, капитану Симону Сериготу Гонсалесу. — Когда переберутся на тот берег, залечь повзводно и замаскироваться… Подальше друг от друга, и спрятать или прикрыть все, что блестит. — Фашистских самолетов нет, — замечает капитан. — Нет — так будут. Гамбо, хотя ему всего тридцать лет, опытный вояка, как и большинство его людей: младший из восьмерых детей астурийского каменщика и единственный, кто ходил в школу, он служил «боем» в отеле в Овьедо, в восемнадцать лет вступил в партию, организовал и возглавил Общий профсоюз, дважды сидел в тюрьме, потом сумел бежать в Москву, где работал на Метрострое, одновременно обучаясь в Ленинской школе[12] и в Академии Фрунзе, а по возвращении на родину стал инструктором в антифашистском ополчении, оборонял Гуадарраму летом 36-го и вместе с Энрике Листером[13] формировал Пятый полк. Короче говоря, человек, не понаслышке знакомый и с партийной, и с воинской дисциплиной, благо разница между ними невелика. — Еле ползут! — обращается он к своему помощнику. — Поторопи, поторопи их, пусть прибавят рыси. — Мост очень узкий и ходит ходуном, — возражает тот. — Не дай бог, свалится кто-нибудь в воду — да еще с тридцатью килограммами на спине. — Воды будет еще больше, если франкисты откроют шлюзы или, не дай бог, пришлют авиацию. — Слушаюсь. Лысоватый, сухопарый, с шафрановыми глазами и желтыми от никотина зубами капитан, который воюет рядом с Гамбо со дня создания Пятого полка, козырнув, спешит исполнить распоряжение. Майор смотрит ему вслед и одновременно наблюдает за солдатами, стоящими на этом берегу, любуясь их молодцевато-воинственным видом. 3-й батальон, носящий имя Николая Островского, — ударная часть, твердая сердцевина пролетарского авангарда, здесь, на Эбро, он собирается взгреть элегантных кабальеро-аристократов, чопорное офицерье, выпестованное в лучших военных академиях. Батальон Островского большей частью укомплектован рабочими и крестьянами из Эстремадуры, Астурии, Андалусии, Аликанте, Мадрида — настоящими пролетариями, прошедшими до войны тяжелую школу жизни, закаленными в окопах и штурмах. Все они — убежденные до мозга костей коммунисты, всем сердцем поверившие в лозунг Негрина[14]: «сопротивляться — значит победить», люди решительные, крепкие, дисциплинированные, беззаветно, до последней капли крови преданные Третьему интернационалу и Сталину. Если не считать недавно присланного пополнения, все прочие отвоевали уже два года, боевое крещение приняли сперва под Мадридом и Талаверой, а потом сражались в Гвадалахаре, Брунете и Теруэле, где батальон покрыл себя славой, обеспечившей Гамбо, тогда еще капитану, майорский чин. — Почти все уже перешли, — докладывает вернувшийся Серигот. — Остались люди Ортуньо и матчасть, которую доставят на лодках. — Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы. Удача переменчива. Люди, состоящие под началом командира 2-й роты лейтенанта ополченцев Феликса Ортуньо Гомеса, — единственные, кто еще не на мосту и не на правом берегу. Гамбо видит, как они выпрыгивают из кузовов грузовиков и бегут к переправе. — А вот и оружие, — говорит капитан. И показывает на лодки, груженные тяжелыми пулеметами, минометами и боеприпасами; одни бойцы гребут, а другие держат за узду плывущих рядом мулов. В батальоне их восемь, и два первых уже роют копытами глинистый берег, топчут устилающий его тростник, облегченно ржут, отряхиваясь, меж тем как ездовые взваливают им на спину ящики со взрывчаткой и детонаторами. Гамбо глядит на часы, а потом — с беспокойством — на небо. Дел еще на полчаса, а за это время может случиться много всякого-разного — хорошего и плохого. Второе вероятней. Потом он смотрит на бойцов своего батальона — рассредоточившись, согласно его приказу, они сидят на земле и, кажется, не очень обеспокоены шумом боя, доносящимся из Кастельетса, хотя рано или поздно это затронет и их тоже. Под защитой сосняка они покуривают, заряжают гранаты или отдыхают. Вид их радует глаз: так и должны выглядеть бойцы настоящей народной армии — красные косынки на шее, татуировки с изображением красной звезды, серпа и молота. Все они поднаторели в атаках на вражеские траншеи, в ночных рейдах, и по тому, как держатся и как одеты, можно догадаться об их принадлежности к элитной части: обмундирование — в приличном состоянии, у каждого — стальная каска, по четыре гранаты и по двести патронов в патронташах. В преддверии тяжелых боев древние мексиканские маузеры, никуда не годные и изношенные до такой степени, что стреляные гильзы выбрасывают через раз, им заменили на австрийские «манлихеры» — новенькие, что называется с иголочки, еще в заводской смазке. С восточной высоты доносится особенно сильный разрыв. Гамбоа и капитан поворачивают в ту сторону бинокли. — Фашисты оказались более стойкими, чем мы предполагали. — Да, похоже на то. К ним подходит политкомиссар батальона Рамиро Гарсия — руки в карманах, трубка в зубах — и тоже смотрит, как разворачивается бой. Этот бывший парикмахер из Алькоя — малорослый, лет сорока, с постоянной улыбкой на румяном мальчишеском лице — вступил в должность всего три месяца назад, сменив предшественника, которому под Теруэлем оторвало обе ноги, но в ходе последних боев под Арагоном изрядно успел понюхать пороху. И обучить грамоте половину бойцов батальона — рабочих и крестьян, еще недавно не умевших ни читать, ни писать. — Я-то думал, мы им уже сломали хребет, — говорит он. — Сломали, — кивает Гамбо. — Но судя по тому, что слышно и видно, — еще не всем. — Да и потом… наши там, по правде сказать, не очень-то… Трое многозначительно переглядываются, но дальше никто не идет. Политкомиссар и два командира осведомлены, что состав, выучка и боевой дух 4-го батальона, штурмующего позиции, оставляют, мягко говоря, желать лучшего, и положиться там можно лишь на некоторых офицеров и на комиссара. Батальону поручили взять восточную высоту потому, что сочли это задание несложным, однако сопротивление оказалось неожиданно ожесточенным. Рамиро Гарсия, показывая черенком трубки на место действия, сообщает то, что сам узнал совсем недавно: на этой высотке нашли себе прибежище и закрепились выбитые с других позиций франкисты — оттого и возникли сложности. — По всему судя, рассеять их не удалось. — Ну вот нас, скорей всего, и пошлют исправлять то, что другие напортачили. Уж такое наше счастье. Гамбо, переводя взгляд с высотки на мост, а потом на небо, качает головой: — Не думаю… Нас держат в резерве на тот случай, если фашисты будут контратаковать. — Они не пройдут, — подмигивая, отвечает Гарсия. — В Кастельетсе франкисты найдут себе могилу, — в тон ему говорит Серигот. — Это еще самое малое. Они улыбаются понимающе. Гарсия — человек рассудительный и надежный, а его твердокаменная бескомпромиссность умеряется — не в пример многим другим политкомиссарам — здравым смыслом. Явление едва ли не уникальное — за все время существования батальона ни один его боец не был расстрелян за неповиновение, трусость, дезертирство или попытку перейти на сторону противника. Рамиро Гарсия для своих солдат — примерно то же, что полковой капеллан для франкистов: он оказывает идеологическую поддержку и дарует утешение. Одни погибают за царствие Христово, другие — за пролетариатово. — Известно что-нибудь о нашей артиллерии? — спрашивает комиссар. — Пока ничего. — Интересно, где она сейчас, — говорит Серигот. — 105-е уже должны быть на том берегу и поддерживать нас оттуда огнем. Место это называется Вертисе-Кампа… Однако что-то их не видно. Комиссар досадливо морщится. Потом, сощурив глаза под козырьком фуражки, смотрит на небо. — Как считаете — наши самолеты успеют ввязаться? — Если фашистские не прилетят, мне и наших не надо. Как люди ответственные и дисциплинированные, все трое отлично ладят между собой. Бывает, что спорят, но — по второстепенным вопросам, а в главном сходятся: в Испании, кроме коммунистов, нет настоящих революционеров; у остальных — в избытке пустых лозунгов, но не хватает научного понимания социализма; испанцы склонны к митинговщине, к стихийному бунту, к безудержному буйству, к бесполезному героизму, но органически не переносят подчинения. Большая часть левых воспринимает приказ, отданный или выполненный без предварительного обсуждения, как проявление фашизма. И лучшее доказательство этому: перед мятежом Франко самой многочисленной из всех профсоюзов была анархическая Конфедерация. Рамиро Гарсия смотрит на другой берег, где навьючивают на мулов тяжелые минометы и русские «станкачи». Потом снимает фуражку и вытирает лоб платком сомнительной чистоты. Солнце, поднимаясь с каждой минутой все выше, начинает припекать. — Жара сегодня будет дьявольская. Гамбо кивает и смотрит на Серигота: — Проследи, чтоб, перед тем как тронемся, бойцы доверху наполнили фляги: местность впереди гористая, сухая, воды там мало… В городке лишь несколько резервуаров, и черт их знает, полные они или нет. А единственный известный мне колодец далеко отсюда. — Сделаю, не беспокойся. Есть и еще кое-что такое, что известно только им троим, как, впрочем, и остальным старшим офицерам и комиссарам батальона, и о чем даже не догадываются командиры взводов и, само собой, рядовые: на совещании, которое проводил командир XI сводной бригады подполковник Фаустино Ланда, было ясно сказано, что цель атаки на Кастельетс-дель-Сегре — не глубокое проникновение в неприятельские порядки, нет, это — отвлекающий маневр на правом фланге республиканской армии, ведущей наступление по всей Эбро. Овладев городком и двумя высотами, бригада должна закрепиться там и оттянуть на себя как можно больше франкистских войск, не допустив переброски резервов по шоссе из Мекиненсы. Окопаться, занять оборону на участке глубиной шесть и шириной пять километров; батальон Островского остается в резерве до тех пор, пока противник не опомнится и не начнет напирать всерьез. Предусмотрено подкрепление — один батальон из состава интербригад и один — из частей береговой обороны, но неизвестно, какой дорогой они пойдут и когда придут. Да и вообще — придут ли. — Слышите? Там внизу, кажется, началось веселье, — говорит Серигот. Так и есть. Трое прислушиваются — с юга, откуда-то с Файона и дальше, ниже по реке, через равные промежутки доносятся артиллерийские залпы. Если все прошло, как задумано, сейчас в бой против 50-й дивизии франкистов вступили или скоро вступят почти сто тысяч республиканцев, которые должны взять Гандесу и, если им это удастся, двинуться дальше, к Средиземному морю, чтобы ослабить напор противника на Валенсию. На высоте гремит сильный разрыв. Трое офицеров смотрят, как посреди склона расползается облако пыли с посверкивающими в нем вспышками выстрелов. — Лола, — говорит Гамбо, показывая туда. На него смотрят в недоумении. Командир батальона, пожав плечами, достает сложенный вдвое листок и показывает его остальным. — Так называется восточная высотка. А западная — Пепе. Я только что получил новые тактические обозначения. Командование решило для ясности назвать эти высоты так. Имейте это в виду, когда будете передавать что-либо. Не запутаемся. — Лола и Пепе, — повторяет, ухмыляясь, капитан. — Вот именно. — Романтично. Гамбо снова с тревогой оглядывает небо. Потом переводит взгляд на реку, где 2-я рота уже дошла до середины узкого мостика. Подгоняемые сержантами, солдаты бегут по настилу, но до того берега остается еще метров пятьдесят. Тут раздается отдаленный, еле слышный гул моторов. И от этого звука у Гамбо кровь стынет в жилах. — Самолеты. Вернувшись с кладбища, Пато Монсон не нашла свой взвод там, где оставила его: лейтенант Харпо, сержант Экспосито и еще шестнадцать связисток будто испарились. Исчезли и катушка с проводом, и прочий скарб. Девушка озирается в растерянности и тревоге. Командир обещал оставить кого-нибудь для связи, но не видно ни души. Она совершенно одна, в незнакомом месте, которое к тому же вчера тонуло во тьме. И это ей не нравится. Да и при свете дня видно немногое: в отдалении — городок, где под звуки ружейной стрельбы уходит в небо дым горящих домов, и по обе стороны от городка — высотки. Подумав немного, Пато решает двинуться туда, в Кастельетс. А потому достает из кобуры пистолет, досылает патрон и осторожно, как учили в военной школе, идет вперед, стараясь не слишком выделяться на дороге и держаться в низинах. Во рту пересохло, кровь бешено стучит в висках, становится жарко — не от солнца, ползущего по небу все выше, а от напряжения, судорогой сводящего все мышцы. Но, дойдя до неглубокого оврага, вернее — лощинки, поросшей тростником и кустарником, Пато обнаруживает там человек тридцать бойцов — синие и защитного цвета комбинезоны, еще не просохшие после переправы, винтовки, гранаты, подвешенные к наплечным ремням или к поясу, каски, красные звездочки на пилотках. Солдаты коротают время, как водится на всех войнах, — валяются на земле, курят, дремлют, чистят оружие. Кое-где слышна каталанская речь. При виде Пато иные поднимают голову, с любопытством оглядывают невесть откуда взявшуюся перед ними женщину. — Кажется, я уже помер и попал на небеса, — говорит кто-то. Не обращая внимания на дружное посвистывание и хор комплиментов, Пато ставит пистолет на предохранитель и убирает в кобуру, подходит к парню со знаками различия лейтенанта, рассказывает, что делает здесь, спрашивает, где ее взвод связи. Офицер — худощавый и бледный, с расстеленной на коленях картой — окидывает ее все еще удивленным взглядом сверху донизу. — Женщине здесь делать нечего, — резко говорит он. — Я, товарищ лейтенант, сегодня уже второй раз это слышу. — Пато смотрит ему прямо в глаза, стараясь не моргать. — В конце концов поверю и уйду. Лейтенант, чуть улыбнувшись, еще минуту молча смотрит на нее. Потом спрашивает, откуда она тут взялась. — С кладбища. Лейтенант вскидывает брови под козырьком фуражки. Он удивлен.