— И ты, Домингес, не умеешь? — Нет. Гамбо показывает на обломки переправы, кучей наваленные на берегу. — Вот что: соберем все эти деревяшки, свяжем их ремнями и портупеями и поплывем, толкая их перед собой. Глядишь, течение вынесет нас куда надо. Как вам мой план? Домингес кивает одобрительно, но Халон мотает головой: — Извиняюсь, конечно, товарищ майор, но вода — не моя стихия. Я лучше тут останусь, на суше, так сказать. — В плен попадешь. — Гамбо показывает на толпящихся у реки солдат, а потом на дорогу в Кастельетс, где не утихает стрельба. — Кто не поплывет, того возьмут франкисты. Понял? Они уже совсем близко, ты же слышишь. Халон упрямо качает головой: — По мне, так лучше захлебнуться в крови, чем в воде. Он щурится, словно прикидывая, надо ли добавить что-нибудь, и признается: — И потом, я боюсь. — Не свисти, Халон. — Я серьезно. Так что на воды не поеду и в воду не сунусь. С этими словами он снимает с плеча винтовку и выпрямляется — куда-то вдруг исчезла усталость, и даже грязь стала почти незаметна. — Прошу разрешения действовать самостоятельно, товарищ майор. У Гамбо ком в горле. — Действуй, товарищ Халон. Тот вскидывает к виску сжатый кулак. Халон очень серьезен, но глаза его улыбаются. — Салют и Республика. Потом он поворачивается и уходит вверх по дороге — туда, где слышна стрельба. VI Хулиан Панисо так долго нажимал на спусковой рычаг пулемета, что теперь у него дрожат руки и ноют большие пальцы — особенно на правой руке, где сорван ноготь. Он водит стволом из стороны в сторону — градусов на девяносто, — стараясь как можно больше расширить сектор обстрела того участка, по которому медленно, но неотвратимо, короткими, точно рассчитанными перебежками приближаются фашисты. По счастью, танки отстали после того, как один, получив в борт две бутылки с бензином, сгорел вместе с экипажем. Панисо видит, как вдали поднимается в небо столб черного дыма в дополнение к тем, что уже подрагивают на горизонте. Последний узел республиканского сопротивления действует там, где под прикрытием подбитого и свалившегося в лощину среднего танка Т-26 ведут огонь подрывник и двое новобранцев. И танк, и лощина дают какую-никакую защиту от пуль, и туда сами, без команды, стекаются из городка последние бойцы — те, кто еще хочет драться, и те, кто просто не в силах от усталости или ран добраться до реки. Оттуда, где залег Панисо, ему не видно, сколько их, однако по плотности огня и по его направлению можно предположить, что стреляют человек двадцать — таких же отчаянно упорных, как и он сам. Их становится все меньше: рядом с Панисо и Рафаэлем, привалившись спиной к перебитой гусенице танка, полулежит давешний парнишка в каске не по размеру — желтовато-бледное лицо словно отлито из старого воска, шея и грудь рубахи залиты кровью, под солнцем уже запекающейся на красноватых ранках. Глаза приоткрыты, рука чуть приподнята, как будто он просил разрешения умереть, а на голове все та же каска, ничем ему не помогшая: когда он подошел к ящику с патронами, пуля прошила ему горло насквозь, и он, не вскрикнув, не застонав, осел наземь, как сбитая влет птица. Небось и восемнадцати еще не исполнилось, прикидывает Панисо, в последний раз скользнув по убитому взглядом, прежде чем снова взяться за пулемет. И даже Рафаэль не знает, как его звали. Мальчишка — один из многих. И где-то осталась мать. А будущего уже не будет. Панисо, экономя боеприпасы, бьет короткими очередями — на три-четыре патрона. Внезапно «максим» как будто поперхивается — это происходит уже в третий раз, — давится последним зарядом в патроннике. «Максим» — чудесная машинка, русская до самых кишок, лучший пулемет из всех, какие только Панисо встречал в жизни своей, но слишком долго сегодня он работает без передышки — латунная оболочка охладителя раскалилась и наверняка остатки несгоревшего пороха скопились в газоотводной трубке. А впрочем, кто его знает. Панисо поддергивает ленту, отводит назад рычаг, и ему удается привести патронник в порядок. Стиснув зубы, вновь открывает огонь. Рафаэль, который подает ленту, держа ее обеими руками, что-то кричит, но Панисо, полуоглохший от непрерывного грохота, почти не слышит его. Тогда паренек показывает куда-то влево, и Панисо, взглянув туда, видит, что франкисты ползком, лишь изредка приподнимаясь, пытаются обойти его с фланга. Подрывник разворачивает в их сторону ствол, дает три короткие очереди, но пулемет снова глохнет. Снова пытается оживить его, но на этот раз, кажется, заело всерьез. Матерясь себе под нос, Панисо понимает: времени нет. Ни времени, ни места. Разобрать пулемет и устранить неисправность невозможно, а кроме того, кожух так перегрелся, что пули ложатся с большим разбросом. Оглядевшись, он видит, что сопротивление в этой ложбине вокруг танка вот-вот прекратится: бойцы пали духом, многие ранены и почти все остались без патронов, и потому они отступают, а потом убегают к реке, а те немногие, кто остался, примыкают штыки, вытаскивают тесаки, меж тем как справа слышатся теперь вопли атакующих мавров. Рафаэль не сводит с него глаз: черное от пороховой гари лицо лоснится от пота, фуражка надвинута на лоб. Прежний задор исчез, уступив место растерянности. Он смотрит на Панисо, как щенок на взрослого крупного пса, ожидая от него защиты. Если бы не этот молящий взгляд, подрывник, может быть, не тронулся бы с места, а с ножом в одной руке, с автоматом в другой остался бы тут, дождался мавров или легионеров, как подобает тому, кто мужчина не только потому, что в штанах ходит. Однако по какой-то странной причине — он вообще не из тех, кто ломает голову над сложными вопросами, — этот солдатик, которому всего года на два или три больше, чем старшей дочери подрывника, сумел влезть ему в душу. Он снимает замок с затвора, забрасывает его подальше; сорвав с плеча автомат, продырявливает кожух. А потом, пригибаясь, без лишних слов хватает Рафаэля за руку и тащит его прочь, мимо танка и убитого паренька в каске, к реке. Горят кустарник и сухая трава, подожженные снарядами, нестойкое пламя стелется невысоко над землей, покрытой пеплом, и в сероватом облаке дыма рвутся патроны в подсумках убитых. Сквозь эту завесу Панисо видит слева от себя смутные сгорбленные человеческие фигуры — они приближаются, — а вглядевшись, с тревогой различает зеленовато-серый цвет обмундирования и тюрбаны на головах. Мавры — метрах в двадцати-тридцати. Резко остановившись, он расставляет ноги для устойчивости и вскидывает автомат. — Бегом! — кричит он Рафаэлю. — Живей давай! И выпускает две очереди — короткие, экономные, — однако вскоре слышит металлический щелчок спускового крючка: патроны кончились. На бегу он сбрасывает пустой магазин, вставляет снаряженный. Еще немного — расстреляю и этот, думает он. Снова останавливается, снова стреляет, снова бежит. Плавающие в дыму силуэты останавливаются, пригибаются, исчезают. Панисо, мчась за Рафаэлем, замечает, что парнишка не бросил винтовку, а по-прежнему держит ее в руках. Молодчина, думает подрывник. Вот ведь молодчина какой. Снова — на этот раз справа — возникают силуэты врагов. Рафаэль замечает их первым, останавливается и, припав на колено, стреляет снова и снова. Панисо, пробегая мимо, хлопает его по спине: — Ходу, ходу! Больше не останавливайся. Позади он слышит его шаги. Снова фигуры справа и слева: если бы не дым, франкисты давно расстреляли бы их обоих. Слышны выстрелы и крики, жужжат шальные пули. И Панисо внезапно, нырнув в неглубокую лощину и выбравшись наверх, оказывается почти на самом берегу. Оборачивается подбодрить Рафаэля и видит, что тот замедлил бег и хромает. И винтовки в руках уже нет — обеими ладонями он сжимает бедро, силясь унять кровь, которая сочится из раны и уже пропитала брючину. Не повезло, думает Панисо. Фашисты наседают, парню не выбраться. И ему тоже, если промедлит. — Сочувствую. То ли он произнес это, то ли только подумал. Бросается прочь. И слышит за спиной умоляющий голос: — Не бросай меня, дед! Не бросай! Панисо резко останавливается, словно получил оплеуху. Трясет головой, трет лицо ладонью в нерешительности. На миг перед глазами возникает лицо Пако Ольмоса — старый друг недоволен им. Его спешкой. — Ах, да в лоб вас всех драть! — восклицает он. И, безропотно принимая все, что преподнесет ему судьба, он закидывает за спину автомат, поворачивается и бежит выручать Рафаэля. В лощинке и возле танка пленных мало, а было бы еще меньше или совсем никого, если бы Сантьяго Пардейро с пистолетом в руке не навел порядок, не восстановил дисциплину своих людей и мавританских стрелков, которые были уже готовы перерезать глотки выжившим республиканцам за то, что сопротивлялись так отчаянно. Но одно дело — прикончить тех, кто еще защищается, как и поступили его легионеры, бросившись в штыки, или, еще не остыв от горячки боя, добить раненых и умирающих, умоляющих о пощаде. Это в порядке вещей и для франкистов, и для красных — таковы неписаные законы рукопашной схватки. И совсем другое — хладнокровно зарезать десяток измученных людей, которые полностью выложились в бою, дрались до последнего патрона, а потом сложили оружие и подняли руки. Однако это мнение разделяют не все. Капитан ифнийских стрелков подходит к нему с перекошенным от злости лицом и требует объяснений. — Кто дал вам право приказывать моим людям? — спрашивает он сухо. Пардейро рассматривает его — тощий, усатый, из-под козырька фуражки с красным верхом сверкает яростно один глаз, второй закрыт черной повязкой. Одежда выпачкана грязью, хоть и не очень сильно. Во всяком случае, никакого сравнения с легионерами, обросшими щетиной, покрытыми грязью и пылью, словно старые свиньи. Сутки на передовой, прикидывает лейтенант. Ну двое, самое большее. Свежая часть, в Кастельетс пришла только что. Рвется в бой, разумеется. Но подоспела к шапочному разбору, что называется. — Здесь перебили достаточно народу, — отвечает он. Капитан меряет его взглядом сверху вниз: — Как стоите перед старшим по званию?! Ошеломленный Пардейро, не веря своим ушам, лишь через две секунды вытягивается. — Моим стрелкам приказывать могу только я, — резко бросает капитан. Пардейро показывает ему на мавров, в эту минуту занятых тем, что отсекают пальцы, чтобы снять кольца, и прикладами выбивают золотые зубы. — В таком случае надо бы сказать им, чтобы довольствовались трофеями. — Это мне решать. Пардейро смотрит на пленных, которые с поднятыми руками сбились в кучу, как овцы, — вид у них плачевный: они смертельно утомлены, оборванны, грязные волосы всклокочены, лица обросли густой щетиной. В запавших глазах — усталость, злоба и страх. Они безропотно и покорно позволяют маврам, которые перестали измываться над ними, а, подкалывая кончиками штыков, согнали их к подбитому танку, обшаривать их карманы. — Они храбро сражались. Капитан смотрит на него с любопытством, словно только что разглядел как следует отсутствующее выражение закопченного лица, помутневшие от усталости и таблеток глаза, залащенную и пыльную нашивку со звездочкой младшего лейтенанта военного времени. — Это вы к чему? — К тому, что это правда. Они убивали наших, наши убивали их… Они заслужили, чтобы к ним относились по-человечески. — Представьтесь. — Младший лейтенант Сантьяго Пардейро Тохо. — Галисиец! По выговору слышно. — Так точно. — И давно вы здесь? Пардейро приходится напрячь память. Он задумывается и с туповатой заминкой отвечает: