— Не болтай. — Раньше нам говорили, дескать, фронт — повсюду. Говорили? Сейчас есть и фронт, и тыл, а мы как сидели в окопах, так и сидим. — Ну хватит, хватит. — Ладно, товарищ майор… — Халон перекладывает винтовку на другое плечо. — Ты мне еще скажи, что лучше ошибаться вместе с партией, чем быть правым против нее. — Заткнись, я сказал. Услышит тебя наш политкомиссар — мигом отправит в бессрочный отпуск. — Думаешь, услышит? Сомневаюсь я что-то. Его ночью кокнули. — А-а, да… Это я по привычке. — Стрелять комиссаров? — Ссылаться на него, дубина! Не придуривайся. — Вот и фашисты нас вздрючили по привычке. Это верно, с горечью думает Гамбо. И Гарсию, и еще многих. А о лейтенанте Ортуньо не известно ничего. Гамбо спрашивает себя: сколькие сумели перейти линию фронта? Сколько выживших из его батальона смогли добраться до Аринеры и сколько бродит сейчас, так же как и сам он со своими людьми, пытаясь выйти к переправе? Сделав еще несколько шагов, он оборачивается и смотрит в суровое грязное лицо солдата: — Халон… — Что? — Ты же коммунист, мать твою… Тот кивает и похлопывает по своей винтовке — только она одна сверкает чистотой. — Голову не морочь, товарищ майор… Даже если бы и не был, останусь с тобой до конца. Когда сержант Экспосито и Пато Монсон выходят к берегу, на переправе, сильно изогнутой вправо под воздействием течения, творится настоящий хаос, однако она продолжает пока действовать: неширокие мостки длиной сто пятьдесят метров, уложенные на лодки или большие пробковые поплавки, ходят ходуном под ногами обезумевших людей, с которыми едва справляются несколько сержантов. То и дело кто-нибудь срывается и либо сразу идет ко дну, либо его уносит быстрое течение. Другие, вымазанные илом по колено, толпятся на берегу, надеясь на место в какой-нибудь лодке, из тех, что очень медленно пересекают сейчас реку: на пути туда они переполнены, на пути обратно в них лишь по двое гребцов. — Не переправимся, — безнадежно говорит Пато. — Спокойно, товарищ! — отвечает сержант. — Сейчас увидишь. Дорога, ведущая из Аринеры, завалена брошенным оружием и снаряжением. Человек тридцать раненых — кто на носилках, кто сидит или полулежит на земле — ждут, что их погрузят на лодки, но санитары исчезли, и никому до них нет дела. Время от времени с другого берега, из Вертисе-Кампы, в надежде задержать продвижение франкистов бьет артиллерия: снаряды, с треском раздирая воздух, рвутся где-то за рекой на окраинах Кастельетса. Между ними и берегом, где совсем недавно прошли Пато с Экспосито, слышен гром пальбы, как будто там еще держится последний узел сопротивления, прежде чем все рухнет и начнется повальное «спасайся кто может». Кажется, ждать этого осталось недолго, а может быть, уже началось. Когда Пато подходит к мосткам переправы и пытается протиснуться среди солдат, чтобы ступить на понтон, какой-то капрал отпихивает ее в сторону и загораживает путь: — Куда лезешь? Стань в очередь! Экспосито, искря глазами, выступает вперед. Московский подход. — Товарищ, перед тобой женщина. Капрал смотрит на нее одновременно и скучающе, и нагло: — Да и ты тоже. — Я-то не спешу, могу и подождать. А она почти ребенок. — Ну и что с того? Пошла на фронт — терпи. А не хочешь — сиди дома. Экспосито надвигается на него с такой яростью, что Пато кажется — сейчас последует удар головой в лицо. Но Экспосито ограничивается залпом отборной брани. Капрал — он скорее растерян, нежели разозлен, — отшатывается, смотрит на сержантский шеврон, вышитый на ее комбинезоне. — Позволь, товарищ… — Пусть тебе потаскуха-мамаша твоя позволяет! — Экспосито за руку вытягивает Пато вперед и ставит перед капралом. — Ты что, оставишь девушку фашистам? Ты хоть знаешь, что с ней сделают мавры? Капрал растерянно моргает, переводя смущенный взгляд с Пато на Экспосито. Потом решает все же посторониться: — Проходи. Пато делает было шаг вперед, но Экспосито удерживает ее, вцепившись в ранец: — Брось его, дура! Упадешь в воду — он тебя утянет на дно. И, видя, что Пато колеблется, сама сдергивает с ее плеч лямки. Потом освобождается от мотка телефонного провода и швыряет его в воду. — Давай за мной! Бегом! Они вскакивают на мостки и быстро шагают по узкому — всего метра полтора шириной — настилу, который угрожающе раскачивается под ногами тех, кто идет позади и впереди. Один из них, поскользнувшись, цепляется за соседа, оба срываются в реку, с криками барахтаются в воде, и течение уносит их. Пато опасливо глядит на землистую воду, бурлящую под ногами, но опаска сменяется леденящим ужасом, когда на другом берегу открывают огонь зенитки; она поднимает голову к небу, испещренному белыми облачками. — Воздух! — вразнобой звучат истошные крики. — Самолеты! Четыре серебристо-черных, поблескивающих на солнце точки появляются над рекой, двигаясь против течения, — они все больше, и вместе с нарастающим рокотом их моторов слышится теперь и пулеметный стрекот; на поверхности воды встают фонтанчики, пули бьют по настилу и по лодкам, которые пересекают реку выше. Люди валятся в воду; в этот миг начинают рваться бомбы: две — совсем близко, вздымая водяные столбы, окатывая пенными потоками Пато, Экспосито и всех, кто рядом, третья — на берегу, где встает перевернутая пирамида ила, дыма и осколков. Четвертая попадает в самую середину переправы, взрывной волной вскидывает ее в воздух вместе с людьми. Пато, оглохнув от грохота, оказывается в воде вместе с обломками настила. Вода такая холодная, что у нее перехватывает дыхание: она погружается и, лишь в последний момент понимая, что идет ко дну, начинает отчаянно биться. И, с криком вынырнув на поверхность, жадно хватает ртом воздух и одновременно выкашливает воду из легких. И снова погружается, молотит по воде ногами и одновременно неимоверным усилием расстегивает и сбрасывает с себя ремень с пистолетом ТТ и двумя запасными обоймами в кобуре. Опять всплывает на поверхность, плывет, а вернее, барахтается, вслепую пытаясь добраться до берега. И, нащупав наконец податливое илистое дно, увязая в нем по щиколотку, по пояс в воде выползает на высокий откос. Плачет, кашляет и, упав на песок, видит крупную деревянную занозу: вошла в тыльную сторону кисти, а торчит из ладони, окрашивая и пальцы, и запястье кровью, которую быстро обесцвечивает вода. Протирая здоровой рукой глаза, Пато в тревоге всматривается в окровавленных людей на берегу, ища среди убитых, уцелевших, раненых свою напарницу. Она не найдет ее и никогда больше не увидит. Сержант Экспосито сгинула в пучине войны и реки. Когда Гамбо Лагуна и пятеро выживших из батальона Островского добираются до реки, переправы уже нет и обе ее разрушенные половины течение несет к берегам Эбро. На правом творится сущее светопреставление. По дороге, ведущей из Кастельетса, идут и идут беглецы, хотя позади пока еще не умолк шум боя — гремят разрывы, трещит перестрелка, и значит, республиканцы продолжают сопротивляться. Раненых уже никто не выносит — они либо идут своими ногами, либо остаются в забросе. Отступление с Вертисе-Кампы прикрывает артиллерия: над головами то и дело с треском раздираемого полотна проносятся снаряды — только они пока что и сдерживают фашистов. Выбираться почти не на чем, а паника передается от одних к другим, как заразная болезнь. Лодки, курсирующие с берега на берег, берут едва ли не приступом, и оттеснять от них десятки людей приходится угрозами применить оружие. Многие бродят по берегу, не зная, что делать, а самые отчаянные бросают винтовки, скидывают с себя одежду и входят в воду, надеясь добраться на тот берег вплавь. Гамбо, Халон и еще трое бойцов, неся на плечах полуживого Серигота, пробиваются к берегу. Там, где у зарослей тростника покачиваются на воде две лодки, толпятся человек двадцать солдат, а гребцы сдерживают их напор ударами весел, требуя пропустить раненых. Ближайшая лодка, уже заполненная людьми — ранеными и здоровыми, — готовится отчалить, когда появляются Гамбо и его люди. — У нас раненый, — говорит Гамбо. Гребец — загорелый и чумазый парень в гражданской одежде и в берете на голове — мотает головой: — Некуда. Гамбо входит в воду по колено и цепко хватается за борт лодки: — У тебя тут здоровые, а у нас раненый. — Мало ли что раненый. — Не мало. С этими словами Гамбо одной рукой достает из-за пояса пистолет, а другой соскребает грязь с вышитых над карманом знаков различия. — Я майор ополчения Эмилио Гамбоа Лагуна, а это капитан Симон Серигот, и он тяжело ранен. А если твое корыто набито под завязку, пусть кто-нибудь вылезет на берег. Мне все равно, кто это будет… Один пусть сойдет. Лодочник молча оглядывает солдат в лодке. Их девять, и трое на вид целы и невредимы. Гамбо берет выбор на себя: — Ты! А ну пошел на берег! Вызванный противится, пытаясь спрятаться за спины других: он крестьянского вида, с седоватой окопной щетиной, в синем комбинезоне, продранном на коленях. Оружия при нем нет. Гамбо наводит пистолет ему в грудь: — Не вылезешь — застрелю. У солдата дрожат руки и губы, глаза округлены страхом. Он хочет что-то сказать, но язык не слушается. Гамбо поднимает пистолет на уровень его головы. — Давай, товарищ, не задерживай. Клянусь, что иначе убью. Тот наконец повинуется. Вылезает на берег, проходит мимо майора, обдав его кисловатым запахом отчаяния и страха, исчезает среди солдат, наблюдавших за этой сценой. Халон с товарищами тем временем укладывают Серигота в лодку. Гамбо помогает оттолкнуть ее от берега и смотрит ей вслед. Потом оборачивается к своим — Халону, Домингесу, Сото и Рольдану. Все они — испытанные бойцы, побывавшие во многих сражениях, коммунисты с первого часа. Он смотрит на их грязные, небритые, но не утерявшие достоинства лица. Все четверо спокойно и надменно принимают свое поражение. В конце концов, они хорошо дрались сейчас, как и раньше, и в очередной раз оказались побеждены. Военное счастье переменчиво. Гамбо знает, что если он скажет — они опять пойдут в бой. И если переправятся на другой берег — тоже. — От поражения к поражению, — говорит он, — и к окончательной победе. Солдаты улыбаются. Гамбо спрашивает, кто из них умеет плавать, и двое поднимают руки. — А ты, Халон? — Я не умею, товарищ майор, — отвечает тот флегматично. — Местность, откуда я родом, безводная, так и называется — «суходол».