— С первого дня вроде бы. — То есть десять дней. — Да. Десять. Капитан оглядывает человек тридцать легионеров, стоящих неподалеку. И произносит уже совсем иначе: — Стало быть, эти люди… — Бойцы 3-й и 4-й роты XIX бандеры. Ну, то, что от них осталось. — И вы по-прежнему здесь? — А где же нам еще быть? Капитан молчит, не сводя с него взгляда сверху вниз. Потом небрежно роняет: — Ладно, забирайте ваших пленных… Вы получили еще какие-нибудь приказы? — Нет, насколько мне помнится, — качает головой Пардейро. — Новых, я имею в виду. Капитан, уже повернувшийся было спиной, оборачивается: — А старые какие были? Пардейро показывает куда-то себе за спину: — Взять Аринеру. И мы ее взяли. — Аринера остается далеко позади. — Да. — И что же вы собираетесь делать? — Я решил преследовать отступающих красных, чтобы не дать им перегруппироваться. Капитан снова смотрит с любопытством. И удивленно: — У нас, у стрелков, это называется «вцепиться в холку». Вы сами так решили? — Я подумал, что атака в лоб поможет, если вы и Балерский батальон атакуете с флангов. — В лоб, говорите? — Да. — Вот как… Капитан продолжает обстоятельно рассматривать его. Потом окидывает быстрым взглядом легионеров и вновь переводит его на Пардейро. — Можете оставаться здесь, лейтенант. Считайте, из уважения к вашим заслугам я вас от этого освободил. А сам пошел к реке. Пардейро вздыхает: — Благодарю. Мои люди… Капитан взмахом руки останавливает его: — Да уж вижу, на что похожи ваши люди. Вижу. И, ничего не прибавив, поворачивается и уходит. Пардейро провожает его взглядом, а потом закрывает глаза. Он даже не может сказать, что доволен, потому что так устал, что, кажется, может заснуть стоя. Но когда поднимает веки, видит перед собой капрала Лонжина, Лирио и Тонэта, которые глядят на него выжидательно. Глубоко вздыхает и только сейчас замечает, что по-прежнему сжимает пистолет — он совсем о нем забыл. Левой рукой он открывает кобуру и очень медленно прячет оружие. — Война окончена, — бормочет он. — По крайней мере, на сегодня. Он бы заплакал, но на него смотрит Тонэт. Гамбо Лагуна, мокрый и грязный, дрожит от холода. Но пистолет на боку, как и раньше. Майору дали одеяло, и он, набросив его на плечи, идет мимо тех, кто лежит или сидит на обочине дороги, ведущей к развалинам каменного строения на гребне горы. В отдалении с Вертисе-Кампы продолжает бить артиллерия, силясь сдержать франкистов, которые уже показались на другом берегу и стреляют в последних республиканцев, пытающихся переправиться через реку. Гремят орудийные выстрелы, на берегу рвутся снаряды, и облако черной сажи висит между столбами дыма от горящих сосняков. Повсюду раненые, которых перевязывают под брезентовым навесом полевого лазарета, и сотни солдат, неотличимых друг от друга: все бледные, заросшие, сонные, покрытые грязью и вшами, многие безоружны и больше похожи на пленных, чем на беглецов. Несколько унтер-офицеров ходят взад-вперед, проводя перекличку, и каждый раз гулкая тишина повисает вслед за тем, как называют очередное из бесконечного списка имен. Иногда отвечает не тот, кого выкликнули, а кто-то другой: я видел, как он свалился… утонул… ранили… убит… потеряли его из виду на берегу. Из подчиненных Гамбо уцелели немногие. Вырвавшись из бутылочного горлышка, когда одни остановились в Аринере, а другие добежали до реки, на левом берегу их оказалось огорчительно наперечет. Майор видел человек тридцать, и среди них те, кто вместе с ним шлепал по воде и донес на плечах до лазарета Симона Серигота, а также сержант Видаль и еще несколько человек, а Феликса Ортуньо что-то нигде нет. Вот и все, что осталось от 437 человек, входивших в списочный состав батальона Островского — лучшей ударной части Республиканской армии, — 25 июля форсировавшего Эбро. Тянет свежим запахом орешника и сосновой смолы. Непривычно для Гамбо, который вот уже несколько дней вдыхал только дым тлеющих кустов, порох и смрад разложения. Рядом с каменной постройкой-масией и грузовиком, под навесом из брезента и палок собрался штаб XI сводной бригады — или, верней, жалкие ее остатки. По мере того как Гамбо поднимается по склону и подходит все ближе, его глазам предстают стереотруба, полевые телефоны, расстеленные на складном столе карты, а вокруг — подполковник Фаустино Ланда, майор Карбонелль и политкомиссар, который требует, чтобы его звали Рикардо. Одежда на них чистая, на столе бутылка вина и кое-какая снедь, и в пальцах Ланды зажат дымящийся окурок сигары. — О-ох, да чтоб меня!.. Кого я вижу! Гамбо! Вот радость-то нежданная! Подполковник, непритворно обрадовавшись, подходит к Гамбо, успевшему сбросить с плеч одеяло, и крепко обнимает его, не обращая внимания на его мокрую и грязную одежду. — Что у тебя с лицом? — Да пустяки. Ушиб. — Я знал, знал, что они с тобой не справятся! И прав оказался. Дружески обхватив майора за плечи, Ланда подводит его к столу и до краев наливает стакан. — На-ка вот, прими, а то ты мокрый насквозь. Согрей нутро. Комиссар бригады протягивает ему руку. Даже промерзший до костей Гамбо чувствует, какая она холодная, влажная и шершавая: кажется, будто прикоснулся к рыбе. И не только рука навевает это сходство — жидкие белесые волосы, бледные, неестественно гладкие щеки, выпуклые глаза, спрятанные за толстыми зеленоватыми стеклами очков, и — как зловещее напоминание — вписанные в кружки красные звездочки по углам воротника. Потому что Рикардо, он же Русо, в отличие от всех прочих, даже в знойном августе одет по полной форме. Как будто ему круглый год холодно. — А где майор Гуарнер? — спрашивает Гамбо, ставя пустой стакан на стол. Ланда пожимает плечами, как бы говоря — такие, мол, обстоятельства. — Остался оборонять Аринеру… Больше ничего о нем не знаем. — Вот, значит, как… — А про Хуана Баскуньяну? — Тоже. — Вот ведь паскудство… — Ну теперь ты нам расскажи. — Ланда сердечно обнимает его за плечи. — Где был, что видел? Он произносит эти слова с неподдельным интересом, с живым сочувствием — и Фаустино Ланда, командир разбитой и отступающей бригады, напоминает майору какого-нибудь импресарио, который специализируется на бое быков и в промежутке между двумя бокалами коньяку справляется о результатах неудачной корриды. И даже толстая сигара при нем. Тогда Гамбо начинает рассказывать. Докладывает подполковнику и политкомиссару о том, как отбивали последние атаки на Пепе, как потеряли связь со штабом, как вырвались из кольца. Как гибли поодиночке его люди, пробиваясь к Аринере и к реке. О последнем броске тех немногих, кто все же дошел. — Не волнуйся, — пытается приободрить его Ланда почти легкомысленно. — Уверен, что еще подойдут людишки. — Говоришь, не волноваться? — Ну да. Гамбо кивает: — Конечно, все возможно. Русо слушает их разговор, не размыкая сухие поджатые губы. Потом движением руки обводит все вокруг: понимай как знаешь — это место, сектор Эбро или весь остальной мир. — Это ведь всего лишь малая частица общей картины, — вразумляюще произносит он. — Надо учитывать все в совокупности. Смотри шире, майор. — О какой совокупности ты толкуешь, товарищ комиссар? Тот барабанит пальцами по карте: — Республика предприняла наступление, беспримерное по своим масштабам… Атакуют восемь дивизий. Мы уже взяли или вот-вот возьмем Побла-де-Масалуку и Гандесу, и противник откатывается вдоль русла реки. Между нами и Ампостой его оборона трещит по швам. — А здесь все как-то не так.