Затишье оказывается недолгим. При первом свете дня противник начинает ужасающий артобстрел. Франкисты, которые ночью, судя по всему, получили подкрепление, обрушивают шквал огня на передовые позиции республиканцев, накрывая почти трехкилометровое пространство от них до берега Эбро. Целый час рвутся крупнокалиберные снаряды, взметая фонтаны земли, и воздух густеет от пыли, пахнущей сгоревшим жнивьем, серой и порохом. По счастью, прицел неточен: снаряды с воем проносятся над Аринерой и рвутся между нею и берегом, однако минометы пристрелялись и бьют по зданию, круша и калеча. Пато, укрывшись за мешками с песком, лежит на земле, чувствуя ее подрагивание, закрывая ладонями затылок, слыша, как рвутся снаряды и стучат по стенам осколки. В постукивающих зубах она сжимает зубочистку, чтобы выровнять давление в ушах и в легких, и чувствует во рту металлический, ни с чем не сравнимый привкус — это кровоточат десны и ноздри. Сержант Экспосито припала к земле рядом. В промежутках между разрывами связистки молча смотрят друг на друга покрасневшими глазами — они одни и живут на неподвижных, как маски, лицах, покрытых слоем пыли и грязи. Не верится, что из того, что валится на них, можно выйти живым. Внезапно смолкнувший орудийный гром сначала сменяется безмолвием, а потом бранью поднимающихся на ноги солдат, голосами раненых, которые до этой минуты не осмеливались кричать или же знали, что их не услышат, а теперь молят о помощи, зовут санитаров с носилками. Дым еще не рассеялся, и в этом густом буром мареве блуждают, шатаясь и спотыкаясь, люди, а Пато и Экспосито помогают друг другу встать и кашляют от пыли, раздражающей легкие, высушившей гортань и нёбо. Сержант отряхивает комбинезон, проводит ладонями по лицу. Пато говорит, что надо бы проверить, действует ли телефон и не перебило ли провод после артналета, но Экспосито вдруг замирает и знаком приказывает ей замолчать. И смотрит на здание Аринеры — крыша разломана, везде битая черепица и куски кирпича, — но внимание ее привлекло не это, а звуки, доносящиеся из-за нее, со стороны городка: слышен нарастающий гул моторов. — Твою же мать… Сердце у Пато падает, пропустив удар. — Самолеты? — Хуже. Танки. Не они одни услышали этот рокот — солдаты бегом возвращаются на позиции. Уже слышны одиночные выстрелы и очереди, а с другой стороны стены зловеще грохочут тяжелые пулеметы. Пато видит посреди двора майора Гуарнера, который отдает приказы, рассылает людей к бойницам. Потом подходит к каменному крыльцу, где стоит полевой телефон, укрытый ящиками из-под патронов, теперь набитыми землей, и связистки торопятся туда же. Майор снял трубку и крутит рукоятку магнето. — Стремя, Стремя, прошу на связь, — вызывает он, — говорит Эле-Аче… Как слышите, прием? У него серое от усталости лицо, воспаленные глаза. Взглянув на девушек, беспомощно протягивает онемевшую трубку Экспосито. Сержант подносит ее к уху, крутит рукоятку. — Не действует. Провод перебило, наверно. Майор воспринимает ее слова с безразличной покорностью судьбе. Вытащив очень грязный носовой платок, сморкается. — Можно как-нибудь наладить? — со слабой надеждой спрашивает он. Экспосито не отвечает, а только смотрит на него сумрачно и серьезно. Майор пожимает плечами. — Ну и ладно, — говорит он. — Мне, в сущности, и не о чем с ними говорить. Забирайте оборудование и уходите. Делать вам здесь больше нечего. — Все так плохо, товарищ майор? — с тревогой осведомляется Пато. — Да нет, не плохо… Просто все вот-вот кончится… Уходите, пока еще есть возможность. Стрельба за домом усиливается. Треск ружейных выстрелов и непрерывный стрекочущий грохот «максима». Все ближе слышится и ответный огонь франкистов. — Доберетесь до реки — доложите, что да как. Я думаю, несколько часов еще продержимся. Скажите там, чтобы все, кто может, поживей переправлялись на другой берег. Как только возьмут Аринеру, все пойдет очень быстро. С этими словами майор круто поворачивается, собираясь войти в дом, но останавливается и показывает на автомат и карабин, лежащие рядом с телефоном. — Если с собой не возьмете — приведите в негодность. — Хватит с нас ТТ, — отвечает Экспосито, похлопав по кобуре. — Ну и ладно. Меньше груза — легче идти. Гуарнер скрывается за дверью. Сержант, склонившись над телефоном, отсоединяет провода. — Тащи ранец с инструментами и ящик с катушкой. Они под брезентом в птичнике. Пато выполняет приказ. Сарайчик в тридцати шагах, возле поваленной снарядами ограды. Взрывом снесло крышу — так аккуратно, словно ножом отрезало. В тот миг, когда Пато собирается взвалить на спину ранец, где-то близко слышится сильный грохот. Привстав на цыпочки, она видит нескольких солдат, которые сгрудились за щитом орудия. По автомобильным колесам узнает противотанковую пушку-сорокопятку русского производства. Ее обслуживают четверо артиллеристов: один только что вогнал снаряд в еще дымящийся казенник, второй с металлическим лязгом закрывает затвор. За квадратным стальным щитом Пато удается разглядеть ближайшие домики Кастельетса, а между ними и позициями республиканцев, метрах в двухстах, — такое, от чего у нее по коже бегут мурашки: четыре темно-темно-серых бронированных машины медленно ползут, останавливаются, дают несколько длинных очередей из пулеметов и снова движутся вперед. За ними бегут франкисты: то и дело припадают к земле, потом вскакивают и тогда на миг попадают в поле зрения. Из ствола пушки вылетает язык пламени, а сама она подпрыгивает на пядь от земли: корпус переднего танка охватывает огромная вспышка, и он замирает. Артиллеристы радостно вопят, ликующие крики проносятся и вдоль всей линии обороны, но тотчас с новой силой разгорается перестрелка: остальные танки поливают беглым огнем стены Аринеры, ограду, мешки с песком, и стальной щит пушки позванивает под этим градом. Прислуга укрывается за ним, Пато бросается наземь, слыша, как гудят над головой тяжелые пули, меж тем как залпы крупнокалиберных минометов обрушиваются на брустверы траншей. Снова — дым и пыль. Тучи. Пато, пригнув голову, на четвереньках отползает назад — ранец и катушка пригибают ее к земле — и бежит к Экспосито. Та закрыла бакелитовую крышку телефонного аппарата и сматывает провод, но когда Пато делает попытку помочь ей, вдруг останавливается, тускло смотрит на него, а потом, чуть поколебавшись, выпускает из рук. — Ну его к черту, — вяло произносит она. И, ухватив автомат за ствол, точным ударом о каменный столб ломает приклад пополам, а обломки бросает на землю. — Пошли. Повесив на плечо ящик с телефоном, она уходит прочь. Пато чувствует, как посасывает под ложечкой, как слабеют колени, — опустошительная смесь разочарования, апатии, страха. Опомнившись наконец, она прилаживает ранец, вынимает затвор карабина, а его — ломает. Потом зашвыривает затвор как можно дальше и догоняет сержанта. Обе торопливо шагают к реке. Дорога завалена всем, что бросили бегущие солдаты, — опрокинутая машина, истоптанная грязная одежда, окровавленные бинты, фляги, пустые обоймы, оружие, открытый ранец, все содержимое которого вывалено на землю. Возле угодившего в овраг танка Т-26 с перебитой гусеницей валяется дохлый мул, а рядом разорванные на куски тела двух раненых, которых везли на конных носилках, — как видно, всех накрыло авиабомбой. В нескольких шагах — ничком лежит убитый ездовой: затылок и спину ему сплошной черной массой облепили мухи. На обочине, прислонившись к дереву, сидит какой-то человек. На миг Пато кажется, что это капитан Баскуньяна, и она с заколотившимся сердцем подходит ближе. Но нет, обозналась. Это солдат средних лет, со спутанными, давно немытыми волосами, сквозь дыры в альпаргатах виднеются черные от грязи ступни. Лицо покрыто голубоватой окопной щетиной. Рядом прислонена к дереву винтовка с примкнутым штыком. Он курит и сидит совершенно неподвижно, и Пато, подойдя вплотную, понимает почему — солдат ранен в бок, и рубаха задубела от засохшей крови. — Чем помочь, товарищ? Солдат как-то рассеянно поднимает на нее глаза — не шевелясь и не отвечая — и механически подносит к губам окурок. Он не то утомлен, не то ко всему безразличен, а может быть, и то и другое. И наконец, словно рассмотрев ее как следует, очень медленно качает головой. Пато смотрит на него в растерянности, не зная, как поступить. Потом, как будто подчинившись подспудному и сильному побуждению, резко поворачивается к нему спиной и торопливо догоняет сержанта Экспосито, которая уходит не оглядываясь. Вот это и есть поражение, думает Пато. Итак, это и есть поражение. Победа — это то, говорит себе Сантьяго Пардейро, который вместе со своими людьми, пригибаясь, идет вслед за танками, что можно почти потрогать руками. Это уверенность в своих силах, которая в итоге воздействует на побежденных; это почти физическое облегчение, которое после всех перипетий и неопределенности боя ты испытываешь, видя, как враг в беспорядке отступает под плотным огнем, а потом бежит, спасая свою шкуру. Это ощущение своего свирепого всемогущества, смыкающегося с утоленной жаждой мести. И если есть такое мгновение, когда младшему лейтенанту совсем не хочется умирать, то вот оно, когда так близок финал. И потому Пардейро действует осторожно, чего не замечалось за ним раньше, и время от времени оглядывается на своих людей, чтобы убедиться, что они следуют его примеру; следит, чтобы бронированная корма танка, который, оставляя за собой облако отработанного бензина, ползет перед ним, надежно его прикрывала. Время от времени, вторя грохоту сдвоенного пулемета MG-13, о броню позванивают пули. Пардейро не нужно командовать. Каждый легионер и так знает, что ему делать. Прежде чем приказать примкнуть штыки, выйти из городка и двинуться на Аринеру, он выстроил неполную сотню своих уцелевших людей и кратко изложил, чего ждет от них: атаки в лоб, по фронту, при поддержке нескольких танков-«чернышей», меж тем как слева их будут прикрывать марокканские стрелки, а на правом фланге — Балерский батальон. Националистам надлежит к вечеру выйти к реке — вот ради этого они и наступают сейчас. Необходимо сломить сопротивление защитников Аринеры и расчистить путь к Эбро. Противотанковое орудие красных, все время стрелявшее слева, наконец замолкает. По счастью, его не пришлось брать в рукопашной, потому что от одного из последних выстрелов тяжелого миномета, прекратившего огонь, когда легионеры вплотную приблизились к вражеским позициям, его подкинуло в воздух — должно быть, мина угодила в ящики с боеприпасами — и перебросило через бруствер, как игрушку из папье-маше. Ураганный огонь из пулеметов ведут три оставшихся в строю танка — четвертый с пробоиной в боку окутан дымом, а из открытого люка свешивается труп кого-то из членов экипажа. Пардейро оглядывает своих солдат — обросшие, грязные, они сжимают маузеры с примкнутыми штыками и медленно движутся вперед, прячась за танками или используя каждую, даже самую малую складку рельефа как укрытие от пуль. Они не спешат, не тратят сил попусту, не стреляют: время от времени останавливаются, припадают на колено, оглядываются по сторонам и снова идут вперед. Берегут патроны, чтобы выпустить их по врагу с ближней дистанции, прежде чем броситься в рукопашную. Среди них есть и те, кто уже десять дней не выходит из боя, — это остатки 3-й роты. Те, кто прибыл с подкреплением 4-й роты, — пять дней. По этой причине и двигаются они по-особенному — как солдаты, долго бывшие под огнем и дошедшие почти до предела своих сил: движения их чуть замедленны и словно машинальны, воспаленные глаза покраснели и блестят, зрачки превратились в черные точки. Пулемет республиканцев бьет точными очередями, пули вздымают фонтанчики пыли, и вот у легионера, идущего слева от лейтенанта, вдруг подгибаются колени, и, словно внезапно обессилев, он оседает на землю. Танк ворочает башней — монотонно грохочущие спаренные стволы мстительно и густо хлещут пулями по укреплению красных. Два санитара подбегают к упавшему, уносят его в тыл. Стены Аринеры уже совсем близко; танк останавливается, ища наиболее выгодную позицию для последнего броска. Солдаты — кто припал на одно колено, кто оперся о броню — вскидывают винтовки и открывают огонь. Пардейро оборачивается к остальным и замечает Тонэта, который держится вплотную к нему. Мальчуган, в неизменной легионерской пилотке, со штыком на ремне через плечо, следует за ним неотступно: пригибается, когда пригибается лейтенант, шагает, когда тот идет дальше, исцарапанные ноги потемнели от грязи, коленки разбиты, но чумазое лицо просто светится от счастья. — Ты что здесь делаешь? Тот не отвечает. Делает два шага вперед и становится на колени рядом с Пардейро, невозмутимо оглядывая позиции республиканцев. Чуть поодаль выглядывает из-за танка капрал Лонжин, который после гибели Владимира исполняет его обязанности. Пардейро показывает на Тонэта, взглядом требуя у капрала объяснений, но тот лишь разводит руками. — Я же сказал, чтобы ты держался сзади! — Сзади ничего не видно, господин лейтенант. Пардейро дает ему легкий подзатыльник, и Тонэт улыбается, не трогаясь с места. Лейтенант за руку тащит его за танк, стараясь укрыть от огня. — Стой здесь — и ни шагу. Когда танк тронется, будь осторожен — он может и назад сдать. Раздавит. Понял? — Так точно, господин лейтенант! Пардейро достает из кобуры свою «астру». Потом выглядывает из-за танка, рассчитывая расстояние до красных. Прилично, хотя и под уклон. Значит, снова рукопашная. Танки, опасаясь бутылок с зажигательной смесью, не двинутся отсюда, покуда легионеры не ворвутся в траншею. Значит, снова — выручай, верная пехота. Она, как поется в гимне, умеет побеждать, умея погибать. Подумав секунду, он проходит вдоль нагретого стального борта и стучит в него рукоятью пистолета — это условный и желанный сигнал: пора взбодриться стаканчиком анисовой. В открывшемся боковом люке показывается лоснящееся лицо под черным беретом с кокардой в виде черепа и костей — это командир экипажа. — Останетесь здесь? — спрашивает Пардейро. — Резону нет двигаться дальше. Теперь это уже ваше дело. Лейтенант кивает, ничем не выдавая свое разочарование. Раздумывать тут нечего и спорить не о чем. — Ладно, тогда мы пошли. Пробейте брешь побольше и заткните глотку пулемету справа — он садит по нам без передышки. И вообще, постарайтесь хотя бы прикрыть. — Рассчитывай на нас, дружище… Желаю удачи. Крышка люка захлопывается, и Пардейро отходит к корме. Еще несколько легионеров подошли и сгрудились у кормы, инстинктивно ища защиты от пуль. Все смотрят на командира со спокойной покорностью судьбе, как и пристало старым солдатам, знающим, что будет дальше. Лонжин и остальные легионеры — одни залегли, другие укрылись за танками — глядят выжидательно. Подать команду голосом невозможно, потому что в этот самый миг три танка открывают огонь, и в грохоте шести стволов калибром 7,92 мм тонут все прочие звуки. «Одно побужденье — величье твое», — мысленно напевает Пардейро, досылая патрон в ствол и сдвигая предохранитель. И повторяет эти слова гимна: «Твое благородство и твердость твоя». Двумя пальцами прикасается к шестиконечной звездочке, вышитой над нагрудным карманом, где лежат фотографии родителей и «крестной» вместе с не дописанным письмом к ней. Потом, не скрываясь, осеняет себя крестным знамением и, снижая пафос, подмигивает глядящим на него солдатам. Кое-кто улыбается в ответ, кое-кто тоже крестится. И слева, и справа все здесь зависят от него — от двадцатилетнего младшего лейтенанта военного времени, совсем недавно получившего это звание, который сейчас снова поведет своих солдат к победе или к разгрому. Пардейро, глубоко вздохнув и с удовольствием чувствуя, что его легкие еще здоровы и исправно вдыхают воздух — он так понадобится скоро, — смотрит в синее небо, будто наполняет глаза его светом. Он чувствует себя в ладу со своей совестью и с миром, где ему выпало на долю жить. Если убьют — его похоронят как офицера и кабальеро, исполнившего свой долг и не испытывавшего ненависти — ярость в бою — это совсем другое дело — к тем, кого собирается убивать и кто, быть может, убьет его. Да, он в ладу с самим собой, хотя к этому чувству примешивается и нотка горьковатой грусти по всему, в чем ему, весьма вероятно, будет отказано. Вот наконец он опускает глаза и смотрит вперед. «Чтоб видеть отчизну могучей и славной», — напевает он про себя и вдруг смущенно сознает, что не помнит, как там дальше, хоть и пел этот гимн раз сто. Впрочем, сейчас уже все равно. Он поднимает левую руку с пятью растопыренными пальцами и загибает их по одному — четыре… три… два. Последним, указательным описывает в воздухе круг. Потом выходит из-под защиты танка и видит впереди белую грозную стену Аринеры, всю исклеванную пулями, и фонтанчики пыли, вздымаемой пулеметными очередями. До нее не будет и ста метров, но кажется, что она стоит на рубеже времени и страха. — Испания, воспрянь! Он выкрикивает это хрипло — сказываются десять дней подобных выкриков — и с пистолетом в руке пускается бегом. На пять метров опережая своих людей, как велит неписаный устав Легиона. И тут внезапно вспоминает следующую строчку: «…Сыны твои с радостью жизнь отдадут».