– Дейзи, – говорю я, и внезапно меня охватывает неизвестно откуда взявшаяся уверенность. – Ты убил ее. Она была в твоем доме, ее видели. – Нет! Я лезу в карман за телефоном. Жаль, нет никакой возможности заснять все происходящее. Так, чтобы он не заметил. А, к черту все. Я направляю телефон на него и нажимаю кнопку «Запись». Его рука взлетает к лицу, как будто он боится, что я пшикну ему в глаза слезоточивым газом. – Перестань! Не надо! – Давай колись. Ты убил ее! Он замирает с широко раскрытыми глазами, как будто готов сделать признание. Но потом, похоже, передумывает. – Ты же знаешь, что это неправда! – произносит он вместо этого. – Ты же знаешь, что не я ее убил! Дейзи… – Что ты скрываешь? Он пятится. – Дейзи… Что с ней произошло? Кто ее столкнул? – Никто. Ты сама знаешь. Поговори с Моникой. Она была там. Она все видела. Она все это видела. Ты же знаешь. Хочется закатить ему оплеуху, заставить рассказать, почему он помнит меня, а я его нет, почему я разрываюсь между надеждой, что он на моей стороне, и желанием убить. А еще хочется попросить его никому не говорить, кто я такая. Я разжимаю кулак, потом сжимаю снова. – Убирайся вон, – цежу я. Собственные слова отдаются эхом в ушах, но я чувствую себя странно, нечеловечески спокойной, будто мной завладела какая-то неведомая сила. Точно робот, я безучастно стою и смотрю, как он, медленно кивнув, проходит мимо. На верхней ступеньке лестницы он останавливается и оборачивается. – Пожалуйста, уезжай, – говорит он. – Пожалуйста. Если ты останешься, значит все было зря. 30 Я сижу в кресле: руки сжаты в кулаки, костяшки побелели. Дверь заперта на замок, но я все равно не свожу с нее глаз. В окне сперва мелькает тень, потом возникает чье-то лицо. Я узнаю очки Гэвина. – Алекс? Это я. Поднимаюсь на негнущихся ногах и отпираю дверь. Не успев даже толком переступить через порог, он обнимает меня, – а может, это я хватаюсь за него. – Чего он хотел? «Сказать, что он знает, что я – Сэди», – мысленно отвечаю я, но произнести это вслух, разумеется, не могу. – Думаю, именно он убил Дейзи, – говорю я вместо этого. – Я беспокоюсь за Элли. Она все отрицает, но он с ней встречается, я уверена. – Но… – Это еще не все. Он сказал, что Дейзи видели, когда она прыгала. Моника. – Моника? Но как такое возможно, если он ее убил? – Не знаю. Может, он врет. Гэвин утыкается носом мне в волосы. – С тобой все в порядке? – спрашивает он. Я вскидываю на него глаза. Какая же теплая у него кожа! Мне вспоминается прикосновение его губ к моим. – Ты вся дрожишь. Идем в дом. Мы сидим на диване. Он обнимает меня за плечи, и я купаюсь в исходящей от него теплоте; кутаюсь в нее, точно в одеяло. Он разжег камин. Воцарившееся молчание звенит всем тем, что повисло между нами невысказанным; воздух, пропитанный вожделением, кажется густым, как сироп. Я поднимаю на него глаза, но в полумраке его лицо непроницаемо. Я понимаю, что хочу его, и ровно в тот момент, когда я вскидываю голову, чтобы поцеловать его, он опускает свою. Его губы приникают к моим, поначалу робко и неумело, но потом мы находим общий ритм. Его рука касается моей шеи, потом скользит вниз, к груди. – Если что-то не так, скажи, – бормочет он. Я не в состоянии выдавить ни слова, поэтому вместо ответа стягиваю свой свитер и принимаюсь теребить пряжку его ремня. – Пойдем наверх. Я мотаю головой, из которой не идет Дэвид с его биноклем. – Нет, давай лучше здесь. – Я бросаю взгляд на огонь. – Поэксплуатируем клише. Рассмеявшись, он осторожно укладывает меня на пол, потом снимает оставшуюся одежду. Поначалу он действует нерешительно, будто боится, что я в любой момент попрошу его перестать, но потом, когда я подаюсь к нему со всей распаленной им страстью, смелеет и становится менее аккуратным и более напористым. Я направляю его внутрь и, закрыв глаза, заставляю себя забыть обо всех тревогах и всецело отдаться тому, что происходит здесь и сейчас с моим телом. – Алекс? Я открываю глаза, потом целую его. Оказывается, он все еще в очках, и я снимаю их. – Так лучше, – говорю я. Заканчивается все довольно быстро, и он, неуклюже поднявшись с пола, приносит мне плед со спинки дивана, а я получаю возможность в первый раз взглянуть на его тело с расстояния. Он худой, но гибкий; под блестящей вспотевшей кожей угадываются мышцы. Внезапно смутившись, он отыскивает на полу свои бо́ксеры, отворачивается и принимается их натягивать. Тем временем я прокручиваю в голове то, что произошло сейчас между нами, и гадаю, будет ли у нас шанс повторить все это, только медленнее и не в тишине. Но разделяет ли он мои чувства? Или теперь, получив, что хотел, он утратит ко мне интерес? Сомневаюсь, но я уже ошибалась в прошлом. Собственно, чаще ошибалась, чем нет. – Все нормально? – спрашивает Гэвин. Я киваю. Он заслуживает большего, но я не могу выдавить из себя ни слова. – Можешь принести мне воды? – прошу я, скорее чтобы чем-то заполнить паузу. Когда он возвращается, вид у него несчастный. Собрав с пола свои вещи, он принимается одеваться. – Останься, – прошу я. – Не могу. Прости, не надо мне было… – Останься, – повторяю я, на этот раз более настойчиво. – Пожалуйста. Все было здорово. Он замирает, не успев застегнуть джинсы: – Точно? Я киваю, и он снова целует меня. Мы валяемся в постели. Уходит он лишь поздним утром и даже тогда говорит, что остался бы, если бы мог. Еще некоторое время я лежу в кровати, потом принимаю душ. Моюсь я долго и тщательно; в том месте на руке, где меня касался Дэвид, кожа до сих пор горит. Как будто он ядовитая тварь, на которую у меня аллергия. Даже нежности Гэвина оказалось не под силу перебить впечатление. Закончив, я натягиваю джинсы и самый толстый из моих свитеров, потом тоже ухожу, тщательно заперев за собой дверь и дважды ее подергав. Дом Моники будто вымер. Я звоню в дверь, но никто не открывает, изнутри не доносится ни звука. Улицы тоже безлюдны, снег практически стаял. Вдали мрачно маячат Скалы, а на краю, безмолвный и пустой, темнеет Блафф-хаус. Я не могу заставить себя посмотреть на него, поэтому устремляю взгляд прямо перед собой, в направлении паба. Из его голых стен торчат крюки, вкрученные на равном расстоянии друг от друга. Я успокаиваю себя: должно быть, летом на них висят корзины с цветами – фуксиями, например, ядерно-розовыми и огненно-красными, – но сама картина кажется нереальной. Вместо цветов я вижу освежеванные туши – зарезанных свиней, заколотых ягнят. Вздернутых на крюках и истекающих кровью. Девушку, кричащую от боли. Внезапно меня охватывает желание развернуться и убежать. Нет. Все это нездоровые фантазии. Я заставляю себя подняться по ступенькам и вхожу в теплое помещение, не обращая внимания на посетителей, заскочивших в обед пропустить по стаканчику. Они молча провожают меня взглядами до барной стойки. – Как дела, золотце? – спрашивает хозяйка, когда я подхожу. Вид у нее какой-то подавленный. – Спасибо, неплохо. Можно мне воды? – И все? Я на мгновение задумываюсь. До вечера еще далеко, ну и что? – Нет, лучше дайте-ка мне виски.