Реньо обладал способностью говорить легко и складно, вот почему я не раз посылал его выступать с пространными речами в Палате и в Сенате. Подобные люди – не что иное, как бездарные болтуны[354]. CCXCIII О[жеро] предал меня; правда, я всегда считал его негодяем. CCXCIV Реаль много делал для моей полиции. Когда мне хотелось посмеяться, я напоминал ему то место из его революционной газеты, где он приглашал добрых патриотов собраться 2 января, чтобы поужинать головою свиньи. При мне он уже так не поступал, но скопил себе весьма приличное состояние[355]. CCXCV Людовик XVIII обошелся с цареубийцами благоразумно: помилование было его правом, поскольку дело касалось только его семьи, но измена, растрата общественных денег, преступления по отношению к правительству – прерогатива Верховного суда; я никогда не помиловал бы за таковые преступления. CCXCVI В несчастии обыкновенно не уважают того, в ком прежде почитали величие. CCXCVII Блюхер говорил, что сражался каждый день со времени перехода через Рейн в январе 1814 г. до самого вступления в Париж. Союзники признают, что за три месяца потеряли 140000 человек; думаю, что их потери были намного серьезнее. Я атаковал их каждое утро на линии в 150 лье. Именно при Ла-Ротьере Блюхер выказал себя лучше всего; подо мною в тот день была убита лошадь[356]. Сей прусский генерал был всего лишь хорошим солдатом: в тот день он так и не сумел воспользоваться достигнутым преимуществом. Моя же гвардия совершала чудеса доблести. CCXCVIII Сенат обвинил меня в том, что я изменял его указы, то есть в изготовлении фальшивок. Всем же на самом деле известно, что у меня не было необходимости в таковом ухищрении: одно движение моей руки уже означало приказ. Сам Сенат делал всегда больше, нежели от него требовалось. Если я и презирал людей, как меня в том упрекают, то деятельность сенатского корпуса доказывает, что это не было так уж безосновательно. CCXCIX Мне никогда не упрекнуть себя в том, что я ставил честь свою выше счастия Франции. CCC Я сказал как-то, что Франция заключалась во мне, а не в парижской публике. Мне же приписывали высказывание «Франция – это я», что было бы бессмыслицей. CCCI В глазах большинства людей узурпатор – это лишенный трона государь, законный король – тот, кто раздает милости и должности, совсем как Амфитрион в глазах Созия – это тот, у кого можно пообедать[357]. CCCII Бывают люди добродетельные лишь потому, что у них не было случая предаваться порокам. CCCIII Чернь воображает себе Бога королем, – который тоже держит Совет у себя при дворе. CCCIV «Мысли» Паскаля – это какая-то галиматья; о нем можно сказать то же, что чернь говорит о шарлатанах: «Должно быть, он не лишен разума, поелику мы его не понимаем»[358]. CCCV Стремление властвовать над умами себе подобных – одна из самых сильных страстей человеческих. CCCVI Я не верю, что Бурбоны лучше, нежели я, поняли, в чем состоят интересы монархии. Касательно же интересов их династии, лишь впоследствии сие дано будет увидеть: они придерживаются политики по видимости весьма возвышенного свойства. CCCVII Среди революционеров, деяния коих исполнены были величия и благородства, можно отметить Ланж[юине], Лафайетта, Карно[359] и некоторых других; эти люди пережили самих себя: ныне их роль сыграна, жизненное поприще завершилось, их влияние ничтожно. Они – весьма удобные орудия, коими надобно уметь пользоваться. CCCVIII Я не верил бы ухищрениям этого интригана Деказа. Но во всяком случае надобно подождать, чем все это кончится[360]. CCCIX Я заставил собственных своих врагов служить моей славе или умереть вместе со мною – вот что является особливой чертой моего правления. CCCX Сдается мне, что в событиях последнего времени тяжкие бедствия были выше сил человеческих. CCCXI Г-н де Шатобриан почтил меня красноречивой, но отнюдь не справедливой филиппикой. Он много сделал для торжества королевского дела. Воистину, это – гениальный человек[361]. CCCXII Договор 20 ноября был ничем не лучше капитуляции Парижа; так и не знаешь, кто здесь виноват, иностранцы или же само французское правительство[362]. CCCXIII Кто осмелился бы сказать мне на поле сражения под Фридландом или на неманском плоту, что русские будут расхаживать в Париже как господа и что пруссаки расположатся лагерем на Монмартре?[363] CCCXIV Когда пруссаки потребовали от меня вывести свои войска из Германии в течение трех недель, в моем распоряжении было шестьсот тысяч солдат. Я думал, что все в их кабинете посходили с ума: успех оправдывает все, но безумие пруссаков было чистым бахвальством. CCCXV Самая невыносимая из тираний – это тирания подчиненных. CCCXVI В результате термидорианской реакции правительство отстранило меня от командования. Но Обри посадил меня в тюрьму. Слуги, как известно, всегда ведут себя хуже господ[364]. CCCXVII После своего падения я оставил Франции огромный долг, это правда, но остались и мои чрезвычайные доходы, что же, в конце концов, сделали с ними? CCCXVIII Человек, которому развлечения помогают забыть о причиненных неприятностях, недолго помнит о них: это – верное средство против мелких неурядиц. CCCXIX Я никогда ни в чем не отказывал императрице Жозефине, будучи уверенным в ее искренности и преданности мне. CCCXX Я стараюсь умалчивать о глупых поступках некоторых из европейских монархов подобно тому, как не принято говорить о благосклонности прежних своих любовниц. CCCXXI Переход Груши от Намюра до Парижа – один из самых блистательных подвигов войны 1815 г. Я уже думал, что Груши с его сорока тысячами солдат потерян для меня и я не смогу вновь присоединить их к моей армии за Валансьеном и Бушеном, опираясь на северные крепости. Я мог организовать там систему обороны и отстаивать каждую пядь земли[365]. CCCXXII Ней и Лабедуайер[366], как малые дети, позволили себя расстрелять: к несчастию, им не дано было понять, что еще совсем недавно, во времена революции, те, кто выигрывал время, в конце концов оказывались правы. CCCXXIII И четырех справедливых страниц не сыщется во всем том, что понапечатано за последние четыре года о моем царствовании и о деяниях моих современников. Среди сочинителей немало пасквилянтов, но нет ни одного Фукидида. CCCXXIV Я всегда считал преступлением призвание монархом иностранцев того ради, чтобы укрепить свою власть в собственной стране. CCCXXV Я отлично понимаю, что это Фуше составил проскрипционные списки, но имена лиц, коих я там нахожу, ничего мне не говорят[367]. CCCXXVI Испанцы не нашли ничего лучшего, как одобрить конституцию, которую я предлагал в Байонне, к несчастию, не все тогда готовы были принять ее (я здесь имею в виду народ)[368]. CCCXXVII