Талейран и де Прадт похвалялись, что это они – восстановители дома Бурбонов; пустое бахвальство: сие восстановление престола явилось неизбежным следствием стечения обстоятельств. CCLVIII Я – не более как сторонний наблюдатель, но мне лучше, нежели кому бы то ни было другому, известно, в чьи руки попала ныне Европа. CCIX Ныне, кроме камней, заложенных в основание Франции, я не вижу ничего другого. CCLX Груши хотел оправдаться за мой счет: то, что он говорил, столь же верно, как если бы я приказал ему привезти мне герцога Ангулемского в Париж и он бы выполнил это повеление. Несмотря ни на что, я уважаю Груши и именно поэтому называю его добродетельным врагом[347]. CCLXI Неисправимая чернь повсюду обнаруживает все тот же дух безрассудства. CCLXII Среди людей, которые не любят, чтобы их притесняли, есть немало таких, кому нравится самим делать это. ССLXIII Если общественное мнение столь настойчиво высказывалось против предложенной в 1814 г. Сенатом хартии, то лишь потому, что все воочию узрели среди сенаторов одних выскочек, кои заботились только о собственных своих выгодах. CCLXIV Правда, что я переступил границы острова Эльба, но союзники сами не выполнили условий моего там пребывания[348]. CCLXV В Европе более нет и речи о правах человека, а коли так, то людям только и остается, что убивать друг друга, как бешеных собак. CCLXVI Я вижу, что во Франции свобода заключается в хартии, а рабство – в законе. CCLXVII Авторы «Цензора» сродни тем мечтателям, коих надобно помещать в Шарантон, поелику оные, говоря по совести, сеют недоверие и ненависть. Они – из числа тех напыщенных фразеров, которых нужно держать под надзором и время от времени одергивать[349]. CCLXVIII Государь всегда должен обещать только то, что он намеревается исполнить. CCLXIX Наилучшее разделение властей таково: избирательная, законодательная, исполнительная, судебная. Я строго следовал сему принципу в иерархии моей Империи. CCLXX Герцог Фельтрский[350] выказал себя реакционером и притеснителем, поелику пригоден он только для этого. Ему весьма хотелось бы попасть в анналы нашей истории, но он отнюдь не преуспел в этом. Мне не надобна была еще одна светлая голова, чтобы вести войну, – у меня своя была на плечах, вот почему я и выбрал его. CCLXXI Когда я объявил войну кортесам, то ожидал всего, но никак не предвидел, что Фердинанд станет трактовать их как бунтовщиков. CCLXXII Теология для религии все равно что отрава в еде. CCLXXIII Я сделал Париж более благоустроенным, более чистым и здоровым, прекраснее, нежели он был до меня, и все это посреди войн, которые я принужден был вести; парижане принимали все эти благодеяния и восхваляли меня; в сущности, они суть не что иное, как исправные поставщики канатных плясунов, кондитеров и моды на всю Европу. CCLXXIV Когда столетия сменяют друг друга, то, равно как и в походе, всегда можно встретить отставших. CCLXXV Гражданская война, когда дело государя служит ей предлогом, может продолжаться долго; но в конце концов народ одерживает верх. CCLXXVI Общественный порядок любой нации покоится на выборе людей, предназначенных к тому, чтобы поддерживать его. CCLXXVII Народ имеет собственное суждение, покуда не введен в заблуждение демагогами. CCLXXVIII Мой Государственный совет состоял из людей честных и заслуженных, исключая нескольких хамелеонов, которые туда проскользнули, как то, впрочем, случается повсюду. CCLXXIX Мое правительство вознесено было слишком высоко, чтобы заметить пороки пружин, приводящих его в движение; со всем тем я пятнадцать лет управлял сорока двумя миллионами людей в интересах большинства и без каких-либо серьезных потрясений. CCLXXX За все мое царствование меня по-настоящему и более всего поразило, пожалуй, только то, что Папу на границах моей Империи встречал изменивший вере отцов Абдала Мену, а в Париже – трое священников-отступников, и вдобавок еще и женатых, каковы суть – Т[алейра]н, Ф[уш]е и О[тери]в[351]. CCLXXXI Морское право касается всех народов без исключения. Море не может возделываться, как земля, или находиться в чьем бы то ни было владении: оно – единственная дорога, которая на деле является всеобщей, и всякая исключительная претензия со стороны одной нации на морское господство равносильна объявлению войны другим народам. CCLXXXII Ежели бы отречение короля Карла IV не было вынуждено силою, я признал бы королем Испании Фердинанда. События в Аранхуэсе не могли быть для меня безразличными, ибо мои войска заняли полуостров: как монарх и как сосед, я не должен был терпеть подобного насилия[352]. CCLXXXIII Конституционалисты – всего-навсего простаки: во Франции нарушены все соглашения, и, что бы ни делали ликурги, они и далее будут нарушаться. Хартия – всего лишь клочок бумаги. CCLXXXIV Нации, народу, армии, всем французам не следует забывать о своем прошлом: ведь оное составляет их славу. CCLXXXV Легче учредить республику без анархии, нежели монархию без деспотизма. CCLXXXVI Люди, кои являются хозяевами у себя дома, никогда и никого не преследуют, вот почему короля, с которым соглашаются, почитают добрым королем. CCLXXXVII Реформаторы по большей части ведут себя как люди больные, которые сердятся, что другие чувствуют себя хорошо; и вот они уже запрещают всем есть то, в чем отказывают себе. CCLXXXVIII Я не люблю, когда притворяются, что презирают смерть: уметь переносить то, что неизбежно, – в этом заключается важнейший человеческий закон. CCLXXXIX Трусливый бежит от того, кто злее его; слабого побеждает сильнейший – таково происхождение политического права. CCXC Я вижу в спартанцах народ воистину бесстрашный и неукротимый, такой народ ведет свое происхождение из славных веков Лакедемона[353], подобное сему мы видим и в средние века, когда, кого ни взять из капуцинов, все умирали святою смертию. CCXCI Сенат обнаружил признаки деятельности лишь тогда, когда я оказался побежденным, но если бы я вышел победителем, то несомненно получил бы с его стороны полное одобрение своих действий. CCXCII