В тот день, когда лишенные тронов монархи вновь возвращались в свои дворцы, благоразумие было оставлено ими за порогом. CXVIII После изобретения книгопечатания все только и делают, что призывают на царство Просвещение, но царствуют, однако ж, для того, чтобы надеть на него узду. CXIX Если бы атеисты революции не вознамерились решительно все поставить под сомнение, их утопия была бы не такой уж плохой. CXX Девятнадцать из двадцати тех, кто управляет, не верят в мораль, но они заинтересованы в том, чтобы люди поверили, что они пользуются своей властью не во зло, – вот что делает из них порядочных людей. СXXI Нивозские заговорщики в отличие от врагов Филиппа отнюдь не писали на своих стрелах: «Я мечу в левый глаз царя Македонского»[310]. CXXII Добившись роспуска старой армии, коалиция одержала большую победу. Ей нечего бояться новичков: ведь те еще ничем себя не проявили. CXXIII Когда я отказался подписать мир в Шатильоне, союзники увидели в том лишь мою неосторожность и использовали благоприятный момент, чтобы противопоставить мне Бурбонов. Я же не захотел быть обязанным за трон милости, исходившей из-за границы. Таким образом, слава моя осталась незапятнанной[311]. CXXIV Вместо того чтобы отречься в Фонтенбло, я мог сражаться: армия оставалась мне верна, но я не захотел проливать кровь французов из своих личных интересов. CXXV Перед высадкой в Каннах ни заговора, ни плана не существовало. Я покинул место ссылки, прочитав парижские газеты. Предприятие сие, которое по прошествии времени кому-то покажется безрассудным, на деле было лишь следствием твердого расчета. Мои ворчуны не были добродетельны, но в них бились неустрашимые сердца[312]. CXXVI Европе брошен вызов: если второстепенные и третьестепенные государства не найдут покровительства у держав господствующих, они погибнут. CXXVII Говорят, что великий критик Фьеве[313] щадит меня меньше, нежели известный натурфилософ (недавно умерший Делиль де Саль – прим. изд.). Чем больше он будет поносить мой деспотизм, тем более французы будут почитать меня. Он был посредственнейший из ста двадцати префектов моей Империи. Мне не известна его «Административная переписка». CXXVIII Умозаключения теологические стоят куда больше, нежели умозаключения философские. CXXIX Я люблю Ривароля больше за его эпиграммы[314], нежели за ум. CXXX Мораль есть искусство гадательное, как наука о цветах. Но именно она является выражением высшего разума. СXXXI Можно извращать и величайшие произведения, придавая им оттенок смешного. Если бы «Энеиду» поручили перевести Скаррону, то получился бы шутовской Вергилий[315]. CXXXII При ближайшем рассмотрении признанная всеми политическая свобода оказывается выдумкой правителей, предназначенной того ради, чтобы усыпить бдительность управляемых. CXXXIII Для того чтобы народ обрел истинную свободу, надобно, чтобы управляемые были мудрецами, а управляющие – богами. CXXXIV Сенат, который я назвал охранительным, подписал свое отречение от власти вместе со мной[316]. CXXXV Я свел все военное искусство к стратегическим маневрам, что дало мне преимущество перед моими противниками. Кончилось все тем, что они стали перенимать мою методу. Все в конце концов изнашивается. CXXXVI В литературе ничего нового уже сказать нельзя; но в геометрии, физике, астрономии еще есть широкое поле для деятельности. CXXXVII Потрескавшаяся со всех сторон общественная система в ближайшем будущем угрожает падением. CXXXVIII Победа всегда достойна похвалы, независимо от того, что ведет к ней – удача или талант военачальника. СXXXIX Моя система образования была общей для всех французов: ведь не законы созданы для людей; но люди – для законов. CXL Меня сравнивали со многими знаменитыми людьми, древними и новыми, но дело в том, что я не похожу ни на одного из них. CXLI Я никогда не слышал музыки, которая доставляла бы мне столько удовольствия, как татарский марш Мегюля[317]. CXLII Мой план десанта в Англию был серьезным предприятием. Только континентальные дела помешали моей попытке осуществить его. CXLIII Говорят, будто мое падение обеспечило спокойствие Европы; но при этом забывают, что именно мне она обязана своим покоем. Я направил корабль революции к его конечной цели. Нынешние же правители пускаются в плавание без компаса. CXLIV Английское министерство покрыло себя позором, завладев мною. Я был крайне удивлен, прочитав в газетах, что стал пленником. На самом же деле я добровольно ступил на борт «Беллерофонта». CXLV Когда я писал принцу-регенту, прося его о гостеприимстве, он упустил прекрасный случай снискать себе доброе имя. CXLVI Все в этой жизни есть предмет расчета: нужно держаться середины между добром и злом. CXLVII Легче создавать законы, чем следовать им. CXLVIII В единстве интересов заключена законная сила правительства: невозможно противиться им и не наносить при этом себе же гибельный вред. CXLIX Союзники доказали, что не я был им нужен, но мои трофеи и слава Франции; вот почему они наложили на нее контрибуцию в семьсот миллионов. CL Конгресс – это выдумка, используемая дипломатами в своих целях[318]. Это перо Макиавелли в соединении с саблею Магомета. CLI Меня огорчает слава М[оро][319], который нашел смерть в рядах неприятеля. Если бы он умер за родину, я завидовал бы такой судьбе. Мне ставили в вину его изгнание; так или иначе – ведь нас же было двое, тогда как нужен был только один. СLII