Самый надежный рычаг всякого могущества – военная сила, которая предписывает закон и которую употребляет гений. Таковым рычагом был рекрутский набор. Достаточно убедиться в этой силе, и противоречия отступают, а власть укрепляется. Так ли уж важны, в сущности говоря, все эти доводы софистов, когда звучат военные команды? Те, кто готов повиноваться, не должны наводить за линию строя. В конце концов они свыкаются с принуждением: ведь в противном случае со строптивыми не церемонятся. LXXXIII Упадок нравов – это погибель государства как политического целого. LXXXIV Каждый прав по-своему. Правота Диагора[301] состояла в том, чтобы отрицать Бога; Ньютон[302] же был убежден в том, что его следует признавать; в каждом явлении заключена его противоположность: скажем, во время революции можно попеременно быть то героем, то злодеем, подниматься или на эшафот, или на вершину славы. LXXXV Гоббс[303] был своего рода Ньютоном в политике, его учение стоит в этом отношении многого. LXXXVI Когда я привел к завершению революцию и тем показал революционерам, на что я способен, то поверг их в неописуемое изумление. LXXXVII На свете есть великое множество людей, воображающих, что они наделены талантом править, единственно по той причине, что они стоят у кормила власти……. LXXXVIII В истории бывало, когда короли поступались своими прерогативами ради того, чтобы снискать народную любовь, но всякий раз они и предвидеть не могли, к чему сие может привести. LXXXIX После моего падения судьба повелевала мне умереть, но честь приказывала жить. ХС В хорошо управляемой стране нужна главенствующая религия и зависимые от государства священники. Церковь должна быть подчинена государству, а не государство церкви. XCI Если бы христианская религия могла заменить людям все, как того добиваются ее горячие приверженцы, это явилось бы для них наилучшим подарком небес. ХСII Человек высшего порядка бесстрастен по своей натуре: его хвалят, его порицают, мало что имеет для него значение, он прислушивается только к голосу своей совести. XCIII Одни оказывают нам любезности, в то время как другие наносят оскорбления. И в первом и во втором случае с людьми надобно соблюдать сугубую осторожность, ибо непременно следует знать, что кроется за этими любезностями. XCIV Честолюбие столь же естественно для человека, как воздух природе: лишите его дух первого, а физику второго, и всякое движение прекратится. XCV Пороки общества так же необходимы, как грозы в атмосфере. Если же равновесие между благом и злом нарушается, гармония исчезает и происходит революция. XCVI Тот, кто действует добродетельно только в надежде произвести впечатление, близок к пороку. XCVII Красивая женщина радует глаз, добрая – услада сердца; первая – безделушка, вторая – сокровище. XCVIII Между теми, кто ищет смерти, мало тех, кто находит ее в то самое время, когда оная была бы им на пользу. XCIX Монарх обязан тщательно следить за тем, чтобы раздел материальных благ не совершался слишком уж неравномерно, ибо в этом случае он не сможет ни удержать бедных, ни защитить богатых. C Я был самым богатым монархом Европы. Богатство состоит не в обладании сокровищами, но в том употреблении, которое умеют им дать. CI Когда государь пятнает себя хоть одним преступлением, ему приписывают все остальные: нагромождаются ложь, наветы, распространители уток пользуются этим, литературные вороны набрасываются на труп, злорадно пожирая его, распространяемые при жизни и подбираемые потомками скандальные и невероятные обвинения повторяются на все лады. Клеветы Дона Базилио, они исходят от самого дьявола[304]. CII Понаписано более чем достаточно; я хотел бы поменьше книг и побольше здравого смысла. СIII Надобно, чтобы государь и его первый министр были честолюбивы. Кое-кто говорит, что в том нет необходимости, и судят при этом как лиса, у которой отрезали хвост[305]. CIV При высадке в Египте меня удивило, что от былого величия у египтян я нашел только пирамиды и печи для приготовления жареных цыплят. CV Льстецам нет числа, но средь них мало тех, кто кто умел бы хвалить достойно и прилично. CVI Наступит день, и история скажет, чем была Франция, когда я взошел на престол, и чем стала она, когда я предписал законы Европе. CVII Всякая сделка с преступником пятнает преступлением трон. CVIII Меня всегда удивляло, когда мне приписывали убийство Пишегрю: он ничем не выделялся среди других заговорщиков. У меня был суд, чтобы его осудить, и солдаты, чтобы его расстрелять. Никогда в своей жизни я ничего не делал по пустякам[306]. CIX Падение предрассудков обнаружило пред всеми источник власти, – короли не могут более не прилагать усилий, дабы выглядеть способными править. СХ Учреждая Почетный Легион, я объединил единым интересом все сословия нации. Установление сие, наделенное жизненной силой, надолго переживет мою систему. CXI В управлении не должно быть полуответственности: она с неизбежностию ведет к утайке растрат и неисполнению законов. CXII Французы любят величие во всем, в том числе и во внешнем облике. СXIII Первое преимущество, которое я извлек из Континентальной блокады, заключалось в том, что она помогла отличить друзей от врагов[307]. CXIV Участь Нея и Мюрата[308] меня не удивила. Они умерли геройски, как и жили. Такие люди не нуждаются в надгробных речах. CXV Я дал новый импульс духу предприимчивости, чтобы оживить французскую промышленность. За десять лет она пережила удивительный подъем. Франция пришла в упадок, когда вновь вернулась к прежнему плану колонизации и к практике займов[309]. CXVI Я совершил ошибку, вступив в Испанию, поелику не был осведомлен о духе нации. Меня призвали гранды, но чернь отвергла. Страна сия оказалась недостойной государя из моей династии. CXVII