Месть скверному человеку есть воздаяние добродетели. XLVIII Сэр Гудзон Лоу – не что иное, как неучтивый тюремщик: такова его должность. Говорили, и не однажды, что обращается он со мною так потому, что чувствует мое превосходство[283]. XLIX Человек в слепом подражании всякий раз устремляется за первым встречным. Что до правительства, то здесь всегда потребны ловкие пройдохи, без которых ничто не может быть доведено до конца. L Сильные духом избегают наслаждений, как мореплаватели подводных камней. LI Привычка приводит нас ко многим безрассудствам; самое непростительное из них – сделаться: ее рабом. LII Если бы Корнель дожил до моего времени, я сделал бы его министром[284]. LIII Роспуск моей армии история поставит в ряд самых опрометчивых политических ошибок королевского правления. LIV Просвещенной нацией не управляют полумерами: здесь нужна сила, последовательность и единство во всех деяниях. LV Тот, кто предпочитает богатство славе, – расточитель, который берет у ростовщика и разоряется на процентах. LVI В моей жизни было три прекрасных дня: Маренго, Аустерлиц и Йена, если не считать еще и четвертого, когда я дал австрийскому императору аудиенцию во рву, на поле сражения[285]. LVII Победу одерживают не числом. Александр победил триста тысяч персов во главе двадцати тысяч македонян[286]. Дерзкие предприятия и мне особенно удавались. LVIII Палата представителей, которую я создал[287], закончила свое поприще вместе со мною. Она могла спасти Францию от нашествия, дав мне неограниченную власть. Два десятка мятежников повредили себе сами: они сделали глупость, когда завели разговор о конституции[288] в то время, когда Блюхер расположился лагерем в Севре[289]. Мне показалось, что в их лице я вижу греков поздней империи, кои узрели пред собою Магомета[290]. LIX После моего отречения в 1815 г. неприятель еще мог быть разбит. Я предлагал дать мне командование и не имел при этом никаких личных видов. LX Для религии служители культа – то же, что чиновники для власти. Человек заурядный измеряет кредит куртизана числом его лакеев; чернь судит о всесилии Бога по количеству священников. LXI Я никогда не мог одолеть больше одной страницы Тацита[291], это невероятный болтун; Полибий же, напротив, – не какой-нибудь декламатор: он доставляет удовольствие и просвещает[292]. LXII Мое правление было либеральным, поелику оставалось твердым и строгим. Исполнителей я приглашал отовсюду: меня мало заботили убеждения, лишь бы следовали моим правилам. Мне было легко, ибо я строил заново. LXIII Я осыпал золотом моих сподвижников; но мне надобно было понимать, что, разбогатев, человеку уже не хочется подвергать себя смертельной опасности. LXIV Храбрость укрепляет престол; трусость, бесчестие колеблют его, и тогда лучше всего отречься. LXV Я всегда восхищался Митридатом, замышлявшим завоевать Рим в то время, когда был он уже побежден и вынужден к бегству[293]. LXVI Когда в бытность мою монархом случалось мне правом помилования, впоследствии я всегда и неизменно раскаивался. LXVII Трагедия вовсе не основана на точном подражании природе вещей. Я предпочитаю группу Лаокоона[294] той развязке, которой заканчивается трагедия «Родогуна»[295]. LXVIII Конституционные государства лишены движущей силы: деятельность правительства излишне стеснена; это то, что придает таким государствам пагубную слабость, когда им приходится бороться с могущественными и деспотическими соседями. Авторитарная власть могла бы их поддержать, но оная, как известно, сродни тарану, которому все равно, способны ли ему противостоять ворота столицы, кои он собирается разбить. LXIX Дворянство, духовенство и эмигранты, потерявшие свое имущество и привилегии в результате революции, рассчитывали вернуть утраченное с возвращением прежней династии. Они помышляли об этом еще в Кобленце: они всегда плохо понимала происходящее. Им не было нужды знать о том. чего они и знать не желали, деньги – вот что им было нужно. LXX Старики, которые сохраняют вкусы юного возраста, столь же смешны, сколь мало уважаемы. LXXI Дурак скучен, ну а педант просто невыносим. Я так и не смог понять, о чем это все толкует Б[она]льд[296]. LXXII Если вы стремитесь к более глубокому пониманию политики и войны, то надобно искать истины, постигая нравственные устои общества, основы же материального порядка в сравнении с оными всегда имеют пределы. LXXIII Две партии, существующие во Франции, как бы ни были они ожесточены друг против друга, соединяются вместе, но не против конституционной королевской власти, которая их вовсе не интересует, но против всех порядочных людей, безмолвие коих действует на них угнетающе. LXXIV Когда я вышел на политическую сцену, там было два сорта людей: конституционные общества, требовавшие аграрных реформ в духе Гракха Бабёфа[297], и фрюктидорианцы[298], которые хотели управиться при помощи военных советов, ссылок и отставок. LXXV Нынешние вожди партий во Франции – это карлики на ходулях. Слишком мало талантливых людей, слишком много болтунов. LXXVI Много кричали против того, что называют моим деспотизмом; однако я всегда говорил, что нации не являются собственностью тех, кто ими управляет; ныне же монархи, ставшие конституционными, как раз об этом стараются забыть. LXXVII Если уж адвокат Гойе, отступник Сийес, прокурор Ревбель и старьевщик Мулэн[299] корчили из себя королей, то я вполне мог сделать себя консулом. Ведь я получил на то патенты при Монтенотте, Лоди, Арколе, Шебрейсе и при Абукире[300]. LXXVIII Бедствия, постигшие Францию с 1814 г., явились причиной того, что у высокоумных идеологов появилась возможность войти в правительство. Люди эти обожают хаос, ибо он составляет их суть. Они служат и Богу, и дьяволу. LXXIX Мое будущее наступит тогда, когда меня не будет, Клевета может вредить мне только при жизни. LXXX Случай – вот единственный законный повелитель во всей вселенной. LXXXI Польза, которая толкает людей из одной крайности в другую, – сродни языку, который они учат, не заботясь о грамматике. LXXXII