Она выглядела такой уставшей. Ее волосы засалились и висели, лицо оплыло. Она должна была сидеть дома, заботиться о себе, отдыхать перед родами, а не спать на раскладушке в его палате. Даже родственники почти ни за кем так не ухаживали. Он спросил, в порядке ли она. – Только спина побаливает, – сказала она. – Тебе нельзя здесь спать. – Я хочу. – Фиона, – сказал он, – мне ужасно оттого, что заставляю тебя снова проходить через все это. Я волнуюсь, как это отразится на тебе. Она потерла глаза, попыталась вяло улыбнуться: – Да, воспоминания накатывают. И меня убивает, что это ты. Ты мой любимый человек. Но я крепкая. – Я, в общем, вот о чем. Я все думаю о том, что Нора рассказывала, о ребятах, кто просто шел ко дну после войны. Это война, так и есть. Ты все равно как сидишь семь лет в окопах. И никто не захочет это понять. Никто не даст тебе Пурпурное сердце. – Думаешь, у меня психологическая травма? – Просто обещай, что будешь беречь себя. – Я найду мозгоправа в Мэдисоне. Правда, – она помолчала и опять заговорила: – Ты бы хотел… хотел бы, чтобы кто-нибудь пришел к тебе, кто еще не приходил? Я могла бы позвать папу, если хочешь. Может, у тебя какие родственники, старые друзья – даже если будет неловко. Представь, как будто у меня волшебная палочка. Хотел бы кого-то увидеть? – Я бы не хотел болтать о погоде с кузенами. Она как будто расстроилась. – Неужели нет никого в целом мире, кого ты хотел бы видеть, даже если думаешь, что они не хотят видеть тебя. Неужели совсем никого? – Господи, Фиона, ты вот это говоришь, и я чувствую себя совсем одиноким и без друзей. Разве что твоя волшебная палочка могла бы воскресить мертвых. Нет. Ты не лучше капеллана. Капеллан неустанно спрашивал, не нужно ли Йелю чего, не хочет ли он поговорить, и каждый раз, по крайней мере когда Йель был в состоянии что-то произнести, он отвечал отказом и добавлял, что он еврей. Как-то раз он заметил, как тот стоял перед входом в палату, взирая на Библию в своих руках, и старательно напускал на себя самый грустный и постный вид. Вскоре после этого он заметил, как доктор Ченг проделывал в точности обратное. Йель сидел в коляске в коридоре, ожидая, пока его повезут на бронхоскопию; доктор Ченг стоял за дверью палаты и просматривал свои записи, и выглядел он опустошенным. Йель впервые видел у него такое выражение лица. И его вдруг осенила догадка, что доктор Ченг примерно одних с ним лет. Опустив бумаги, он подобрался, вдохнул так, что Йель услышал это за несколько ярдов, и преобразился в привычного доктора Ченга. После чего постучал в дверь. Фиона перестала допрашивать его и, придвинувшись ближе, погладила между бровями. Это было единственное место, прикосновения к которому он еще мог выносить. Он закрыл глаза. – Когда я был мальчишкой, – сказал он, – я закрывал глаза в машине, когда до дома оставалось минут десять. И пытался почувствовать, угадать последний изгиб дороги перед подъездной дорожкой. Я старался не считать повороты, просто почувствовать, когда мы приблизимся к дому. И обычно получалось. – Я точно так же делала, – сказала Фиона. – А когда я не смог дышать, я тоже так делал, только… в общем, пытался почувствовать, когда будет конец. И я знаю, что снова буду. Лежать с закрытыми глазами и думать: Окей, вот оно. Вот уже. И все никак. – Иногда так же было и в машине, – сказала Фиона. – У тебя такое было? Чувствуешь, что все, приехали, а потом открываешь глаза, а это просто на красный свет остановились. – Да. Ага, типа того. Он был рад, что она не сказала, что он грузит ее. – Эти всполохи красного света, – сказала она. – Ты помнишь, какими волшебными были всполохи красного света в ночи? В детстве. Когда ты просто на улице после темноты. Он помнил. Он подумал, что сейчас расплачется, что его тело станет корчиться сухими спазмами, но Фиона перестала гладить его по лбу, и он, открыв глаза, увидел, что она сама плачет, и насторожился. – Я окей, – сказал он. – Все окей. Но она быстро закачала головой, и он увидел, повернувшись, как крепко она вцепилась в поручень его кровати. Ее лицо побледнело, хотя на щеках вспыхнул румянец. – Фиона, – сказал он. – Что? – Спина болит. – Спина? – Думаю… – Эй. Эй, все в порядке. Она втянула воздух, словно задерживала дыхание, и, скорее всего, так и было. – Просто такие спазмы типа, каждые пару минут. Но в спине. – Похоже на схватки. Ух. – Наверно, это ложные, Брикстон-как-их-там. Но я все думаю, может, мне бы надо – нет, не делай этого! – Йель нажал кнопку вызова. – Зачем ты это сделал? – Не стоит тебе рожать в отделении СПИДа. – Я не… у меня срок еще через четыре недели. – А я не должен был умереть раньше восьмидесяти. В дверях стояла Дэбби. – На этот раз не из-за меня, – объяснил Йель. – Я в порядке, – сказала Фиона. – На вид вы не в порядке, – сказала Дэбби. – А есть… у вас же есть родильная палата, да? Или мне нужно сперва в экстренное отделение? – Боже святый! Ну да, у нас есть. Все в одном флаконе. Давайте усадим вас в коляску. – Они не такие уж страшные, – сказала Фиона. – То есть в кино всегда кричат и всякое такое, но у меня не такие сильные. Просто, довольно частые. – Вот что мы сделаем, – сказала Дэбби. – Я позвоню в родильное, отвезу вас туда, без всяких экстренных приемных, а Йель посидит очень смирно, и я буду при нем всю ночь. Может, вы вернетесь совсем тоненькой, а может, побольше на пару унций. Ладненько? И Фиона, которая, похоже, опять задержала дыхание, стиснула Йелю руку и кивнула. – Но они ведь… вы будете держать меня в курсе? Если я там задержусь ненадолго, я хочу знать, что происходит. У меня все еще доверенность, да? Даже если я там. – Мы можем позвонить вам, – сказала Дэбби, – и вы не поверите, как быстро я умею бегать. Она уже звала кого-то из коридора, уже снимала трубку телефона у кровати Йеля и звонила в предродовое и родильное отделение. Когда Йель проснулся ночью в поту, Дэбби была рядом. Она сказала, что Фиона отдыхает, и они пытаются задержать роды. Ее муж на пути из Канады, где он выступал на конференции. Как только появятся какие-то новости, она сразу скажет Йелю. А пока она сменит ему простыни. Сердце его было на пределе. Оно колотилось, точно кулак, бьющий о стену. И это полностью соответствовало предостережению доктора Ченга. «Дело в том, что у вас множество сопутствующих патогенов, – сказал он, – и мы будем лечить их все, но лечение не обязательно подействует. А это масса лекарств, масса внутривенных инъекций, масса растворов. Есть риск, что мы перегрузим ваше сердце, которое и так уже перегружено». Короче говоря, почти неизбежным следствием этого будет застойная сердечная недостаточность – то, от чего умерла Нора. Как ей удавалось сохранять такую безмятежность? На утро все стало намного хуже. Дэбби ушла, и ее место занял Бернард. Он сменил мочеприемник, и Йель попробовал спросить о Фионе, но смог произнести только ее имя. – Она звонит на сестринский пост каждые десять минут, богом клянусь, – сказал Бернард. – Она хотела знать, когда вы проснетесь. Еще не родила. Зашел доктор Ченг. – Вы набираете вес, – сказал он, – что в данном случае не обнадеживает. У вас теперь собираются жидкости в брюшной полости. А это значит, почки и печень не очень справляются. У Йеля покалывало пальцы от недостатка кислорода, и он почти не чувствовал пальцев на ногах. Сердце его с каждым ударом словно карабкалось в гору. Когда Йель учился во втором классе, учительницу, миссис Генри, положили в больницу с пневмонией, и учитель, поставленный на замену, который по большей части рассказывал им, как он служил в корпусе мира, попытался объяснить, что было не так с миссис Генри. «Вдохните так глубоко, как только сможете, – сказал он, – и не выдыхайте, – они вдохнули, и тогда он сказал: – Теперь вдохните еще. И тоже не выдыхайте». Они попытались. Многие ребята сдались, выдохнули воздух с фырканьем и с хохотом попадали со стульев, но Йель, всегда делавший, что ему говорят, держался. «А теперь вдохните еще раз. Этот третий вдох и есть то, что чувствуешь при пневмонии». Йель испытывал своеобразный покой среди всего этого при мысли о том, что его поставили в известность так давно. Что, сидя в классе, в своем крепком семилетнем теле, он ощутил, на секунду своей детской жизни, каким будет его конец. – Я хочу, чтобы вы просто кивнули или покачали головой, – сказал доктор Ченг. – Если я вас не пойму, мы пойдем к Фионе, хорошо? Я хочу знать, согласны ли вы, чтобы мы сняли вас с пентама и амфожести. Это будет значить, что мы официально признаем вашу неизлечимость. И я посажу вас на морфин.