– Джулиан дружил с твоим дядей Нико, – сказала она. Как странно было называть его так, когда он не был ничьим дядей. Но Фиона называла его так все детство Клэр. Это стол для рисования дяди Нико. Дядя Нико тоже не любил желток. А теперь, как она поняла, Нико стал двоюродным дедушкой. Боже правый: дедушка Нико. Что за черт такой? Какой-нибудь старик с бифокальными очками. – Твоя мама обо всех нас заботилась, – сказал Джулиан. Фиона заметила, как Клэр расправила плечи. – Я в курсе, – сказала она. – Святая Фиона Бойстаунская. Джулиан взглянул на Фиону. Она вдруг подумала, не настроила ли секта Клэр против гомосексуальности, не внушила, что СПИД – это кара божья или типа того. Она не могла представить, чтобы Клэр купилась на это, но разве могла она хоть что-то сказать наверняка об этой незнакомке? Клэр взяла с витрины набор меламиновых тарелок с картинами Магритта – верхняя была с трубкой-которая-не-трубка на нежно-зеленом фоне. Она покрутила ее, рассматривая. – Я годами рассказывал истории про твою маму, – сказал Джулиан. – Она думала, что я умер, а я все это время рассказывал о ней, типа как о Поле Баньяне[143]. И много лет я не знал и половины того, что она сделала. Я уехал из Чикаго, а она там не сидела сложа руки. Клэр сухо улыбнулась Джулиану. – Что ж, я встала у нее на пути. Фиона постаралась понять, что она хочет сказать. – Я родилась в тот день, когда умер ее друг, – сказала Клэр. – Вы это знали? Фиона сказала шепотом, хотя сама не знала, почему: – Она про Йеля, – а потом нормальным голосом: – Нет, это не так. Ты родилась на день раньше. Клэр, слушай, ты говорила Курту, будто я сказала, что это был худший день в моей жизни? Потому что я никогда… – Это меня всегда убивало, – сказала Клэр. Она обращалась только к Джулиану, словно Фионы не было рядом. Джулиан, к его чести, не был в смятении оттого, что оказался в центре этого конфликта. Может, он понимал, кем был для нее: вакуумом, резонатором, необходимым наблюдателем. – Во мне всегда… когда я была маленькой, была часть меня, которая думала, что если бы я только родилась после того, как он умер, она поверила бы, что я – это он, его реинкарнация или типа того. Тогда бы и я могла в это поверить. Я хотела бы родиться в тот самый миг. Хотя Клэр смотрела не на нее, а на Джулиана и тарелку с Магриттом, Фиона сказала: – Не было никакого соперничества, милая. – Ха! – сказала она слишком громко, хотя посторонних людей рядом не было. – Умора просто. Может, так было лучше. Клэр нужно было высказать самые гадкие вещи, чтобы они вышли из нее наружу. И все же Фионе хотелось расплакаться, хотя это никому не помогло бы, так что она не стала. Джулиан шагнул к ней, положил руку ей на спину. Клэр положила тарелку и взяла другую, на которой было ясное небо со шляпой-котелком. Usage externe[144], сообщал ярлык на шляпе. – Я знаю, она делала все, что могла, – сказал Джулиан. – Я сейчас пытаюсь делать все, что могу, – сказала Фиона. – Теперь, когда ты мать, разве ты не… Но Клэр перебила ее. – Она хочет сюда переехать только из-за терактов. Ее манит всякая драма. Джулиан, казалось, не улавливал, о чем речь. – Что меня манит, – сказала Фиона, – так это моя дочь и внучка. Я, может, хочу загладить то, что была депрессивной, дерьмовой матерью, и стать нормальной бабушкой. Я ничего не прошу взамен. Клэр перевернула тарелку, словно ища ценник. Спокойно, с задумчивым видом. – Возможно, магазин сувениров – не лучшее место, чтобы решать такие вопросы, – сказал Джулиан. – Я не могу тебе указывать, где жить, – сказала Клэр. – Если переедешь сюда, значит, переедешь. Это было лучшее, что Фиона надеялась услышать от нее на данный момент. – Можно мне кое-что вставить, – сказал Джулиан, – пока мы идем к эскалаторам? Потому что нам, пожалуй, пора к эскалаторам. Клэр моргнула и положила тарелку на место, и они пошли через широкий холл. – Все знают, как коротка жизнь, – сказал Джулиан. – Особенно мы с Фионой. Но никто никогда не говорит, какая жизнь долгая. И это… я понятно говорю? Всякая жизнь слишком короткая, даже длинная, но у некоторых жизнь все равно может быть слишком долгой. То есть… может, ты поймешь только, когда станешь старше, – он первым зашел на эскалатор и повернулся лицом к ним. – Если бы только мы могли быть на земле в одном месте и в одно время со всеми, кого любим, если бы мы могли рождаться вместе и вместе умирать – кажется, как было бы просто. Но это не так. Но слушай: вы двое живете на этой планете в одно время. А теперь еще и в одном месте. Это же чудо. Я просто хотел это сказать. Клэр стояла за Фионой, так что Фиона не видела ее лица, но она чувствовала ее энергию – у нее был большой опыт в этом, и он не притупился с годами – во всяком случае, она чувствовала, что Клэр не раздражается, не закатывает глаза и не думает, что это за козел толкает речь. Сама же она была благодарна Джулиану. Она не помнила, чтобы он был таким умницей, но в те годы она и сама такой не была. За тридцать лет можно сильно измениться. Они были почти на самом верху. – Развернись, – сказала она, – а то споткнешься. 1992 Впервые за три недели он смог дышать. Не в полную силу, но достаточно, чтобы произносить связные фразы, высказывать связные мысли и предложения. Еще вчера он был уверен, что это конец, что у него в запасе осталось два-три вдоха. Что-то ему подсказывало беречь каждый вдох, откладывать на завтра, но сильнее было желание говорить, пока он еще мог, выражать то, что не сможет выразить потом. У его кровати сидела Фиона. На восьмом месяце беременности, а живот едва вырос – если бы она носила мешковатую рубашку, можно было бы и не заметить. Она пообещала ему, что, когда пойдет девятый месяц, она не станет рисковать и ездить из Мэдисона. Но за последнюю неделю все стало указывать на то, что он, скорее всего, умрет до ее отъезда. Катетер щекотал ему нос, но он научился поправлять его, не чихая; чихать было больно. Сегодня был вечер пиццы – ресторан «У Пата» угощал всех раз в неделю – и Фиона ела пепперони. Йель уже несколько недель не принимал твердой пищи, но сейчас он впервые за долго время почувствовал что-то вроде зависти, глядя как она ест – хороший признак. Точнее, это был бы хороший признак, если бы он не знал доподлинно, что ему стало лучше только потому, что ему сменили лечение и вновь стали накачивать пентамидином и амфотерицином, отменив прежние препараты, от которых так страдали легкие, но новые лекарства выйдут боком его почкам и печени. Доктор Ченг сообщил об этом прямо. Когда-то давно один из волонтеров сказал Йелю, что всякий раз, как больной с аппетитом позавтракает, это признак того, что конец его близок, что ему осталось несколько часов. Йель не собирался завтракать с аппетитом, но свободное дыхание казалось не менее питательным, а потому не внушало ничего хорошего. Сегодня приходили парикмахеры, и Йель даже сел на кровати, с их помощью, и ему побрили сзади шею и помассировали виски с чем-то мятным. – У тебя глаза намного лучше выглядят, – сказала Фиона. – А как они до этого выглядели? Хотя ему не хотелось этого знать, потому что скоро они снова станут такими же, если не хуже. – Просто у тебя были зрачки такие расширенные. Словно ты был под водой в ловушке. Наверно, ощущения похожие, – она вздохнула и неуклюже нагнулась помассировать себе отекшие лодыжки. – Хочешь включу релакс-музыку? В дверях возник Рафаэль с ходунками, которые зацепились колесом за порог, так что Фионе пришлось встать и помочь ему. – Я с доставкой, – сказал Рафаэль. – Отлакировал это для вас, так что вот, блестит. Он держал, прижимая к ручке ходунков, маленькую простенькую мандалку – Йель сам ее сделал месяц назад на занятии по рукоделию. Ходунки не влезали между кроватью и стеной, так что Рафаэль передал мандалку Фионе, а она – Йелю. – Рукодельный класс уже не тот без тебя – никто теперь не включит твоих ужасных грустных британцев. Теперь магнитолой командует этот Кэлвин и врубает ебучее техно. Йель взял мандалку, хотя ему было больно держать ее. Он не знал, что с ней делать. Наверно, лучше отослать ее Терезе, в Калифорнию. Она до сих пор каждую неделю посылает ему открытки. – Мой день наконец наступил! – сказал Рафаэль. – Выметаюсь отсюда, и Блэйк заберет меня через час. Фиона захлопала с энтузиазмом, и Йель удивился, как у нее еще остались силы для таких эмоций. – Ты готов? – сказала она. – Ты собрался? – Волонтер из «Добрых рук» уже затаривает мой холодильник, и я отлично себя чувствую без капельницы. Йелю понравилось, что Рафаэль сказал это без налета неловкости. Он был идеальным соседом. До Рафаэля Йель делил палату с высоким мужчиной по имени Эдвард, который то и дело твердил грустным голосом, что это самое счастливое время в его жизни, что отделение 371 – это первое место, где он прижился. До Эдварда был неприятный натурал, Марк; до Марка был Роджер со своим огромным семейством ирландских католиков, толпившихся вокруг него, пока его двигательные функции и речь сдавали под натиском прогрессивной многоочаговой лейкодистрофии, однако его разум продолжал сохранять ясность какое-то время. А еще раньше Йель делил палату с парнем, который выставил на подоконнике в ряд десять чашек и растил в них желуди. Он надеялся, что они прорастут раньше, чем он умрет, чтобы подарить ростки дуба десятерым своим друзьям. И после всего этого, когда Йель лежал, приходя в себя после люмбальной пункции, в палату вкатили нового соседа, и Йель услышал из-за занавески обычные звуки – медсестры объясняли про капельницу, кнопки вызова и про курительную террасу – а затем кто-то сказал: «Знаешь, что я хочу изобразить на своем лоскутном одеяле? Одну гигантскую пачку „Кэмела”»! И даже раньше, чем Йель услышал его имя, раньше, чем медсестра отодвинула занавеску, он узнал по голосу Рафаэля. Никто еще не вписывался в отделение 371 с таким апломбом, Рафаэль был в своей манере, и медсестры его обожали. Он знал, кто из волонтеров мог сделать тебе расклад Таро. Он принес с собой целую сумку видеокассет для комнаты отдыха и развесил фотографии на стену. Он приехал как в новый дом, во всяком случае, так это выглядело, и у Йеля было такое чувство, что, если бы Рафаэль не лежал с капельницей, он бы подскочил к нему и укусил за лицо. Несколько недель, проведенных вместе, пока Йель мог дышать, они разговаривали каждый вечер. Старые сплетни, новые сплетни, политика, кино. Когда к Рафаэлю приходили старые коллеги из «Во весь голос», они делали вид, что пришли и к Йелю. Но потом Йелю под утро приснилось, что он плавает на самом дне бассейна, глядя вверх и не в силах всплыть – и, проснувшись, он стал задыхаться, словно из помещения выкачали кислород. – Буду скучать, – сказал Йель. Рафаэль пожал плечами и сказал: – Ну, я же ненадолго. После его ухода на Йеля навалилась усталость, но последние пару дней он боялся засыпать. Он не боялся умереть во сне – он уже был к этому готов – но боялся опять проснуться под водой. Он не боялся закрыть глаза в последний раз, но боялся открыть их и пожалеть об этом. Так что пока он держал глаза открытыми и разговаривал с Фионой. Он попросил ее спеть ему «Moon River», а она сказала, что до сих пор не знает слов, но все равно стала напевать, заменяя слова смехом. – Нико бы здесь так понравилось, – сказала она. – Палата рукоделия! Представляешь? Я вроде как представляю его в настоящем, если бы он пожил подольше. Типа, если бы он болел сейчас, с хорошими лекарствами и всем прочим. То есть к нему медсестры не прикасались. А вам тут делают массажи. – Что ж, делали. Пока не навтыкали трубок повсюду. Но это да. Ему бы понравилось.