Неожиданно над ним навис Уорнер Бэйтс из «АРТ-новостей», загораживая обзор, и представил его пожилой паре, смотревшей на Йеля с нескрываемым ужасом. Он не протянул им руку; он пощадил их чувства. – Это триумф, Йель! – сказал Уорнер. – Ты должен быть очень счастлив! – Я счастлив. Просто не верится, что все получилось. – Это все твоя заслуга, ты же знаешь, – Уорнер повернулся к паре. – Это парень, который устроил все это. Они повернули к началу выставки. Наконец перед ними были работы Ранко: две картины и три эскиза с коровами. Фиона присоединилась к ним и сжала ему руку, а Эсме сказала: – Ну, вот и он. Йель надеялся, что работы Ранко будут выглядеть более выразительно, но все-таки они были с чувством оформлены, а информационные таблички, сообщавшие о Ранко, приятно контрастировали с невзрачными коровами. Реставраторы подсветили картину с Норой в виде грустной девочки, и ее синее платье обрело более интересный оттенок, чем помнил Йель. И наконец перед ними предстал Ранко в жилете ромбиком. Йель не видел эту картину после того, как Нора сказала ему, что это Ранко и что она сама писала его. Картина называлась «Автопортрет»; Йель, по крайней мере, смог донести эту информацию. Картина действительно выглядела как работа того же художника, во всяком случае, для Йеля, но возможно, если приглядеться, мазки здесь лежали не столь уверенно; словно автор отчаянно пытался сделать все правильно. Эта картина тоже смотрелась отчетливее после реставрации. Йель не сознавал, в каком плохом состоянии они были прежде. Он заметил в курчавых волосах Ранко серебряный отблеск. Подкатился ближе, но это не помогло, и тогда откатился подальше. Он не тронулся умом – это была канцелярская скрепка. Едва ли такое заметишь при первом взгляде, но теперь он смотрел и убеждался, да, и была еще одна, ближе к брови. Очертания были четкими, и на каждой скрепке сиял свет. Может, это была идея Норы? Или Ранко в самом деле надел свою корону, позируя ей? Или она добавила ее после его смерти? Это было поразительно и странным образом обескураживало – скрепки. Ему хотелось смеяться, кричать об этом на всю галерею, объяснить всем. Но он сможет сказать об этом только Фионе. – Эта моя любимая, – сказал он Эсме. Человек позади Йеля сказал жене: – Я слышал, им пришлось включить все картины – таково было завещание леди. Но главное, картина была на месте – залогом любви. Да, безнадежной, обреченной, ревнивой, нелепой любви, но разве любовь бывает другой? Прошел уже час и пять минут, и Сесилия побежала заводить машину. Эсме повезла Йеля задом на выход, дав ему последнюю возможность увидеть галерею. Людей в прекрасной одежде, края и углы картин и эскизов. – Е-мое, – сказала Эсме, – снег! Нападало не меньше сантиметра; Сесилия оставила цепочку следов до машины. Йель обнял Фиону на прощание и попросил ее рассмотреть поближе автопортрет Ранко. А потом сказал Аллену Шарпу: – Если к ней приблизятся родители, притворитесь, что у вас припадок или типа того. Аллен выбежал за дверь и стал смахивать перед коляской снег с дорожки вечерними туфлями. Аллен вместе с Эсме переместили Йеля на пассажирское место и поставили кислородный баллон между ног. – На четверть часа задержались, – сказала Сесилия. – Йель, я это ненавижу. Уже темнело. Сесилия ехала по Шеридан-роуд слишком быстро, и в свете фар мелькали снежинки. – Помедленней, – сказал Йель. – Авария нам ни к чему. – Если попадем в аварию, – сказала она, – нас все равно доставят, куда надо. Даже быстрее. – Мы будем в порядке, – сказал Йель. – Это того стоило. – Правда? Ты счастлив? – она взглянула на его лицо. – Мне понравились работы Ранко. Правда понравились. – Она его любила, – сказал Йель, не желая возражать ей, говорить, что даже если не понравились, все окей. – Пусть и не должна бы. Я думаю, это тот случай, когда не можешь избавиться от первого впечатления о человеке. – Мы никогда не можем от этого избавиться, – сказала Сесилия. – То есть даже для родителей – твой ребенок никогда не будет не твоим, понимаешь? – Думаю, ты права. По мере того, как болезнь его прогрессировала, он все чаще думал так о людях, в первую очередь о Чарли, и обо всех других, живых и мертвых: не как о сумме разочарований, что они доставили ему, а как обо всех надеждах, которые были в них заключены, обо всех обещаниях. – Думаю, твои часы спешат, – сказал Йель. Они ехали на юг вдоль озера. 7:49. Оставалось одиннадцать минут, но он продержится еще несколько, если кончится кислород. Все машины двигались осторожно; Сесилия никак не могла обойти их. – Эти часы отстают, – сказала она. – А ты свои даже не носишь. Он закрыл глаза, откинувшись на спинку сиденья. Было 7:56, согласно часам на приборной панели, когда они подъехали к Масонскому медцентру. На тротуаре стоял в снегу доктор Ченг, замерзая в белом халате, со свежим баллоном кислорода. 2015 В понедельник, 23 ноября, ровно через неделю после намеченной даты, в Помпиду прошел предварительный осмотр выставки Ричарда «Слои». Для публики она должна была открыться в среду, с недельной задержкой, несмотря на гигантский холщовый транспарант перед музеем с исходными датами, стоявшими над фотографией довольно молодого Ричарда с дешевым «Кодаком» у глаза. И одно слово по всей ширине: «КАМПО». Фиона убедила Клэр пойти. Ей очень хотелось верить, что податливость дочери выражала ее отношение к ней, ее готовность загладить размолвку и проводить больше времени вместе, к тому же Клэр знала Ричарда, когда была совсем ребенком, и она все еще была художницей, или хотела быть ею. И няню искать не придется: Сесилия настояла, что лучше посидит с Николетт, чем наденет каблуки и будет пытаться говорить по-французски. Фиона приехала на сорок нервных минут раньше. Она вышла от Ричарда около полудня, чтобы дать ему время подготовиться, и устроилась в кафе; а теперь бродила по магазину сувениров Помпиду, где они с Клэр договорились встретиться, и рассматривала яркие силиконовые шпатели, увесистые кулоны и книги по искусству. Ей хотелось найти что-нибудь для Николетт. Она разглядывала полосатую бутылку для воды, когда кто-то положил подбородок ей на плечо. Джулиан. Он не делал с ней такого тридцать лет, но она узнала его щетину, его манеру подходить сзади и просто тыкаться в тебя носом. Она обернулась и обняла его. – Что ж, – сказала она, – это что-то удивительное. – Ты просто светишься! – сказал он и добавил шепотом: – Серж говорил мне, что ты с кем-то замутила, но… ух ты. Фиона шлепнула его бутылкой. – Я свечусь от нервов. Все выходные она просматривала съемное жилье в Париже, где она могла бы пожить месяц, два, три. Чикагскую квартиру она легко могла бы сдавать. Вчера за завтраком она сказала Сесилии: «Что, если мы обе сюда переедем? Соседками по комнате? Что, если мы… ну, не знаю, бабули в Париже. Звучит как в кино! Мы могли бы, правда. Почему вся эта тема про образование за рубежом должна быть только для молодежи?» «Нет, – сказала Сесилия и решительно покачала головой. – Ты это серьезно?» «В смысле, пока она не согласится приехать домой. Или пока… я даже не знаю. Но, слушай, когда мы были молодыми, мы просто кидались в будущее без опасений. Так? Я, по крайней мере. Не знаю, когда это кончилось». «У тебя разве нет собаки?» «И работа. То есть… я это улажу». «Ты хотя бы уверена, что тебя здесь ждут?» «Нет». И тогда она стала объяснять ей все, что успела придумать, лежа без сна. Что она могла бы работать на Ричарда – разве он не говорил, что ему нужен ассистент? Что она могла бы смотреть за Николетт, поддерживать Клэр деньгами, помочь ей переехать в район получше. Клэр могла бы работать на Ричарда, если уж на то пошло! Она не стала объяснять Сесилии другие вещи, занимавшие ее: что это будет новый старт, с огромным запозданием. Что она до сих пор так и не выбралась из Чикаго – Мэдисон едва ли считался. Что с ее постоянными поездками туда и обратно она чувствовала, что привязана к Чикаго. Что через тридцать лет после смерти Нико наконец-то пора это отпустить. Что, может, она могла бы довериться миру, бросить ему судьбу так же легко, как Джейк бросал свой бумажник на барную стойку, зная, что он всегда к нему вернется. Сесилия вздохнула и рассмеялась, и постучала вилкой о край тарелки. «Ну, я буду навещать вас», – сказала она. Прошлым вечером она написала Клэр длинное письмо, развивавшее эту идею. Оно начиналось словами: «Не пиши ответ. Обсудим завтра». Так что теперь она стояла в магазине сувениров, и в дополнение к нервозности от появления на публике, неизбежного при посещении выставки, в дополнение к предвкушению видеозаписей Ричарда из восьмидесятых, она ожидала, что ее единственный ребенок окончательно пошлет ее. – Мне нужна эта подушка! – сказал Джулиан. – Это что, Кандинский? Фиона так и не увидела предмет его интереса, потому что в этот момент вошла Клэр, в черном хлопковом платье и черных ботинках, ее волосы лежали мягкими волнами. Она казалась более расслабленной, чем в баре или в парке. Может потому, что Фиона уже не вторгалась в ее личное пространство, а может, она просто свыклась с тем, что мать то и дело попадается ей на глаза. Так или иначе, она поправила сумочку, бегло обняла Фиону и оглядела витрину с посудой, словно ожидая, что сейчас что-то случится. – Хочу познакомить тебя с Джулианом Эймсом, – сказала Фиона. Клэр коротко кивнула и пожала ему руку.