– А потом, в конце… Окей, – она положила напряженные руки на колени. – За четыре дня до его смерти в больнице показалась его мать. Лицо Сесилии окаменело. – Я ее узнала, потому что видела в этой рекламе тайленола, и каждый раз, как ее показывали, я пялилась на ее лицо и пыталась понять ее. Наверно, его отец… помнишь, отец приходил пару раз, но он просто типа стоял у кровати, и было так неловко. – Я этого не помню. – Ну, он приходил, и Йель не думал, что он поддерживал связь с мамой, но очевидно поддерживал или нашел, как связаться с ней, и она заявилась. На ней было желтое открытое платье, и она выглядела такой нервной. Это было ночью. Он спал. Выражением лица она очень походила на Йеля, когда он о чем-то тревожился – в такие моменты он напоминал Фионе кролика. Это совпадение могло бы пробудить в Фионе любовь к этой женщине, ведь она любила Йеля, но она, напротив, только сильнее возненавидела ее. Потому что одна из самых трогательных черт Йеля проявилась на лице той, которая бросила его. – И ты сказала ей уходить. Фиона не сдержала рыдание, и Николетт подняла на нее взгляд. Солнце светило сквозь ее светлые волосы. – Я не была еще матерью, не рожала. Я… я только думала, как его могла расстроить эта встреча. Но я его и ревновала, теперь я это понимаю. Он был моим, а тут пришла эта женщина, и я не думала о том, что она испытывала. Или о том, чего ей стоило прийти туда. Я думала, это его убьет. Я думала, он так расстроится, и боялась, что она станет вникать в лечение, захочет сделать что-то по-своему, как мои родители – с Нико. Я так сильно ненавидела свою мать. Я проводила ее до лифта, нажала кнопку и сказала ей, мол, он особенно подчеркнул, что не хочет ее видеть. – Это была правда? – Вообще-то, да. Да. Мы обговаривали это в числе прочего. Но я могла бы рассказать ему, когда он проснулся. Могла бы спросить, что бы он хотел сделать. А я не спросила. Я собиралась сказать ему. Все время собиралась. Но потом у нее начались схватки, и все развивалось ужасно, так что ей сделали кесарево сечение, и она лежала прикованной капельницами к кровати, этажом выше Йеля, но без возможности попасть к нему – пройти по коридору и спуститься на лифте. Сесилия еще не вернулась, Эшер был в Нью-Йорке, и не осталось никого, кто мог бы сидеть у его постели. Она думала позвонить кому-нибудь из его знакомых по палате и попросить присматривать за ним, но он был ближе с медсестрами, чем со случайными соседями, а на медсестер можно было положиться; они часами держали за руку умиравших в одиночестве мужчин. Кроме того, Фионе нужно было прийти в себя, и тогда она сможет спуститься на третий этаж и дальше заботиться о нем. Но Йель тем временем погрузился в глубокую кому, и Фионе пришлось принимать за него решения по телефону, пока акушерки смотрели на нее с тревогой. Она снова и снова посылала вниз Дэмиана с сообщениями для Йеля, хотя тот наверняка ничего не слышал, и когда он возвращался, она заставляла его рассказывать, как Йель выглядит. «Из него столько трубок торчит, – говорил Дэмиан. – У него ненормальный цвет. Фиона, я не знаю. Я так устал. Я схожу снова, если нужно, но каждый раз мне там кажется, я сейчас отключусь». Глория, старая знакомая Йеля, со своей подружкой тоже дежурили у него, но только по вечерам. Когда умер Нико, к нему хотело попасть столько людей, что они спорили между собой, соперничали за право опекать, утешать, скорбеть. А теперь не было никого. Йель заботился о Нико и о Терренсе, и даже о сраном Чарли, а для него никого не осталось, никого, и это ее убивало. Клэр было тридцать шесть часов, и она не брала грудь, а Фиона, готовая к мукам деторождения, не могла поверить в запредельную боль, прошивавшую все ее тело, когда она пыталась повернуться на кровати, пыталась хоть как-то присесть. Она теряла сознание и слепо падала обратно. В пятиминутной лекции про кесарево сечение инструкторша ни словом не обмолвилась о боли, о полной беспомощности. Фиона смогла дойти до туалета, опираясь на руку медсестры, и едва не потеряла сознание. Она спросила, не могут ли ее отвезти в коляске в отделение СПИДа, и первая медсестра сказала, что спросит у врача, но так и не вернулась. Вторая медсестра сказала, что можно будет утром. Фиона могла бы настоять, но боль была невыносимой, а от лекарств у нее слипались глаза, так что она решила подождать до утра. Той ночью Клэр оставили в палате новорожденных, и Фиона проспала допоздна. Проснувшись, она увидела доктора Ченга. Он поднялся к ней в палату рожениц. Когда она увидела выражение его лица, то исторгла такой первобытный крик, что к ней сбежался бы весь медперсонал, не будь это родильное отделение. Доктор Ченг сказал, что это случилось сегодня на рассвете. С Йелем была Дэбби, старшая медсестра. Но это ее не успокоило. И если бы Фиона не прогнала его мать, он мог бы расслышать ее голос в тумане своей комы. Это могло бы принести ему покой на глубочайшем, детском уровне. Николетт подошла к скамейке и стала открывать пакетик крекеров. Сесилия похлопала по скамейке, и девочка забралась и села, болтая ножками. Фиона коснулась светлых волос, невообразимо нежных. – Это была величайшая ошибка в моей жизни, Сесилия, – сказала она. – Думаю, я теперь расплачиваюсь за нее. Я отрезала от своей жизни свою мать и прогнала мать Йеля, и это все вернулось ко мне бумерангом, прямо в лицо. – Ты живешь в Америке? – сказала Николетт. Фиона вытерла глаза рукавом. – Да. Ты знала, что я мама твоей мамы? А Сесилия – мама твоего папы. Николетт стала переводить взгляд между ними, словно решила, что они ее разыгрывают, как если бы ей сказали, что одна из них Мэри Поппинс, а другая – Зубная фея. – Твоя мама вышла из моего животика, а твой папа – из животика Сесилии. – Покажи, – сказала Николетт. И Фиона подняла свитер и указала на бледный шрам. – Прямо тут, – сказала она, и Николетт кивнула. – А это не бобо? – спросила она. – Ни чуточки. Николетт стала жевать крекер, и Сесилия сказала Фионе: – Не знаю, поможет ли это, но всякий раз, как я себя чувствовала виноватой в детстве, мама мне говорила: «Чем ты это возместишь? Что ты можешь сделать, чтобы тебе полегчало?» Я знаю, звучит немного по-детски, но это всегда меня успокаивало, когда я грустила. – Я могла бы переехать в Париж, – сказала Фиона. Она сказала это в шутку, но, произнеся вслух, поняла, что не шутит. Теперь Николетт потянулась за книжками. Сесилия посадила ее себе на колени и стала читать о Пенелопе – о том, как она играла с другими зверятами, примеряя разноцветную одежду из сундучка. 1991 Фиона ждала их сразу на входе в галерею Бригга. – Спасите меня от семьи! – сказала она. – Сперва помоги нам, – ответила Сесилия. Там был пандус, но коляска Йеля упиралась в резиновую прокладку в дверном проеме, так что Сесилии пришлось наклонить его назад, и Фиона взялась за подлокотники и потянула, а Йель, как мог, откидывался на спинку, чтобы не вывалиться, когда коляску поставят. Приземление встряхнуло его, кислородный баллон стукнул его по спине. Но они заехали. Фиона помогла ему снять пальто. – У нас ровно час, – сказала Сесилия. – Вообще-то, у меня на два часа кислорода, – сказал Йель. – Она слишком осторожничает. – Что ж, она права! – сказала Фиона. – Что, если будет пробка на обратном пути? Не могу поверить, что тебя выпустили. – Для сведения, – сказал Йель, когда они везли его по коридору к галерее. – Если тебя вдруг будут спрашивать в суде, врачи меня не выпускали, и доктор Ченг определенно не помогал нам красть кислород или коляску. – Ну разумеется. – Он передает привет. В галерее толпился народ. Йель был одет неподобающе – все другие мужчины были при галстуке, а он явился в старом свитере, который был ему когда-то в самый раз, а теперь болтался точно мешок, но, так или иначе, никто не обращал внимания на его одежду. Там был Уорнер Бэйтс из «АРТ-новостей», он помахал Йелю и указал на него кому-то. Прошлой осенью Уорнер взял у Йеля интервью, сразу после первой статьи Глории в «Трибуне». Он пришел к нему с фотографом, который снял Йеля смеющимся у себя на диване с Фионой. Йель был смущен таким вниманием к своей персоне. Статья Глории фокусировалась на картинах. «Награда нашла художника, – гласил заголовок, – через семьдесят лет». Там была масса полезных высказываний Билла Линдси, не подозревавшего, что главной темой публикации станет Ранко Новак. Статья ни на что не посягала; нигде не утверждалось прямым текстом, что на выставке будут картины Новака. Но пространные описания его работ, а также его жизни и смерти недвусмысленно намекали на это. «Она хотела, чтобы он получил признание, – приводились слова Йеля. – Она хотела, чтобы он висел рядом с Модильяни». Одной этой статьи могло бы не хватить, чтобы Билл изменил свое решение, но вслед за ней в арт-прессе появилось еще полдюжины заметок той же направленности. И вдруг имя Ранко замелькало в пресс-релизах самой галереи. Йель заметил Билла в галерее, он стоял в нескольких ярдах впереди, и Билл, увидев Йеля, ужаснулся. Он резко повернулся к женщине, с которой только что попрощался, задал ей какой-то вопрос и быстро повел ее в другом направлении. Билл не выглядел больным. Сесилия держала Йеля в курсе, сообщая ему новости каждые несколько месяцев, немного сконфуженно, как бы извиняясь, как будто она думала, что Йель желал Биллу заболеть. Одно из следствий сидения в коляске: Йелю ничего было не видно из-за спин людей. Он узнал только угол спальни Эбютерн. Когда-то, давным-давно, он представлял, как на открытие выставки вкатит на коляске Нору. Представлял, как будет проталкивать ее впереди всех. Здесь были и Шарпы. Они протиснулись к нему, и Эсме наклонилась и неловко окутала его своими тонкими руками. Эсме и Аллен, святые люди, то и дело звонили и спрашивали, не нужно ли ему чего. Когда он в первый раз надолго лег в больницу, Эсме принесла ему стопку романов. Они не были близкими друзьями, не обменивались сплетнями за ланчем, но они сами вызвались облегчить его положение. – Осмотрим выставку? – сказала Эсме. И, пока Фиону осаждал один тип, объяснявший ей во всех подробностях, как он познакомился с мужем Норы, Сесилия с Шарпами повезли Йеля, прося людей расступиться. Картины располагались внутри небольшого лабиринта из стен, художник за художником, в строгом хронологическом порядке, и Сесилия предложила начать с конца. Каждую группу картин сопровождала масса письменных пояснений. Восторженные описания Фудзиты обрамлялись письмами и заметками. Здесь, на фоне снежного поля стены, был его рисунок тушью, изображавший Нору в зеленом платье. За годы, прошедшие с тех пор, как Йель впервые увидел эти картины, они обрели ауру знаменитых творений. Известность придавала им значимость, заставляя мозг откликаться на знакомый образ. Словно ты встретил на углу старого друга, которого не видел много лет. Словно нашел старый школьный учебник истории, и смутное узнавание сообщило ему нечто священное. Эсме прошла с ним мимо группы людей, среди которых были родители Фионы, не взглянувшие в его сторону, и Дэбра, взглянувшая, но с таким отсутствующим видом, словно не узнала его. Она и сама изменилась – округлилась, похорошела. Фиона ему говорила, что она встречается с банкиром из Грин-Бэя, занимающимся инвестициями. Это не походило на жизнь, полную безумных приключений, которой Йель желал ей, но тоже радовало.