Йель подумал, что Эшер, возможно, хочет выпустить его руку, но это, конечно, было не так. Эшер даже не ускорил шаг. Женский голос, уже дальше: – Берт, не будь жопой. – С моей жопой как раз все в порядке! Эй, дамочки! Найдется время, а? У меня к вам пара вопросов! – Берт! – Слушайте, дамочки. Постойте. Но голоса звучали все дальше; наверно, Луиза удерживала Берта. Еще дальше: – Только посмотрите на вон тех! Эшер и Йель прошли молча остаток пути до Сент-Джоу. Йель пообещал, что поймает такси, но не стал этого делать. Он прошелся до надземки. Ему хотелось побыть с другими людьми, в самой толчее. Хотелось взглянуть на город сверху, проплыть так близко от чьих-то окон, чтобы увидеть, как люди сидят за кухонным столом или ругаются. Мир был ужасным и прекрасным местом, и, если он не собирался здесь задерживаться, он мог делать, что захочет, а больше всего на свете он хотел (не считая того, чтобы броситься за Эшером) устроить выставку Норы и, как бы там ни было, отдать дань уважения угловатым картинам и эскизам Ранко Новака. Он стал думать о людях, которые могли бы ему помочь. Были Шарпы, но после всего, что они сделали для него, он не мог просить их еще об одном одолжении. И у него почти не осталось знакомых из Северо-Западного. И он уж точно не мог снова втягивать в это Сесилию. Напротив него в вагоне стояла девушка с целой шеренгой серебряных колец в ухе. Это навело его на мысль о Глории. Глория теперь работала в «Трибуне». Глория ему поможет. Он не представлял как, но она придумает. За одну остановку до выхода Йель увидел, как в вагон втиснулся какой-то тип, и ему показалось, что он сейчас плюхнется ему на колени, но тот открыл холщовую сумку. – Носки берем, – промямлил он Йелю и женщине, сидевшей рядом. – Доллар пара. Два доллар, три пара. Один размер на ваша нога. Он достал пакет на молнии с парой чистых спортивных носков, с желтыми полосками сверху. Они смотрелись на удивление плотными и удобными. – У тебя носок с дырка? – спросил он Йеля. – В этих тебе будешь лучше. Хорошие носки, будешь всяко лучше. Один доллар, всяко лучше. Йель нашел доллар и отдал ему, и тип улыбнулся беззубым ртом и вручил ему носки. Йель встал на своей остановке, сжимая пакет. Подарок от города, такое у него было чувство. Что-то мягкое, прослойка между собой и землей. 2015 Поездка Фионы с Сесилией в такси до Монмартра – до сквера, где Клэр сказала им ждать – оказалась одуряюще долгой. Движение по всему городу парализовало; все вернулись на дороги, но дороги не успели вернуться к норме. Фиона подумала, может, в пробках виноваты репортерские фургоны или же просто все водители очумели от страха. Сквер Жана Риктюса оказался не прямоугольным, как положено скверу, а продолговатым, с аллеей, обсаженной кустарником, в обрамлении заборов и низких кирпичных стен. На зеленых скамейках можно было бы прекрасно устроиться в летний день с книгой, если бы их не загадили птицы. День выдался солнечный, но прохладный, и Фиона уже боялась, что Николетт замерзнет, и вместе с тем боялась, что Клэр с дочерью вообще не покажутся. Сесилия взглянула на часы: – Мы должны были бы сидеть вот так в роддоме. Мы двое, ожидая внучку. Лучше поздно, чем никогда! Они прошлись мимо крохотной детской площадки и остановились у расписанной стены, граффити было стилизовано под классную доску, испещренную белыми словами и красными геометрическими фигурками. – Это все, наверно, «я люблю тебя», – сказала Сесилия. Фиона увидела в одном месте «Te amo»[139], в другом – рисунок ладони, изображающей «любовь» на языке жестов, и уйму других надписей, по большей части непонятных ей – тайских и на языке Брайля, и греческих, а может, и на языке индейцев чероки. А в самом верху была нарисована женщина в синем вечернем платье, со словами в облаке: aimer c’est du désordre… alors aimons![140] У Фионы возникло то же чувство, что и на том мосту, словно сам Париж (или его озорные призраки) обращался к ней. Но дело было совсем в другом; просто этот город не стеснялся говорить о любви, признавать ее вездесущность и хаотичность. Фиона задумалась, что случилось бы с Чикаго, если бы там устроили что-то подобное? Если бы мост Кларк-стрит увешали раскрашенными замками. Сесилия сжала ей руку и повернула в сторону аллеи: в легкой коляске сидела, качая ножками, светловолосая девочка. Коляску везла Клэр, сдерживая улыбку. Николетт соскочила с коляски и побежала мимо них на детскую площадку, в расстегнутом розовом пальтишке, шлепая резиновыми сапожками. Фиона и Клэр скованно обнялись, и Клэр пожала руку Сесилии, еще более скованно. В суматохе недавних событий Фионе не приходило на ум, что они не знают друг друга. Фиона, должно быть, пару раз брала с собой маленькую Клэр, когда заглядывала к Сесилии поболтать и погладить Роско, но это продолжалось недолго. Какая бы связь ни возникла между Фионой и Сесилией в больничной палате Йеля, она оказалась непрочной; общая травма не всегда сближает души. Фиона повернулась посмотреть, как Николетт забирается на лесенку и пробегает по мостику к горке. Она была одна на площадке, и все там было словно для нее. Фиона узнавала в Николетт не столько Нико, как саму себя, без преувеличения. Клэр позвала дочку, и она подбежала к ней, скатившись с горки, и зарылась личиком в ноги Клэр. – Можешь сказать привет? Можешь сказать привет Фионе и Сесилии? Это звучало так странно, но, может быть, если все пойдет хорошо, они двое смогут подобрать себе подобающие имена. Бабуня, буня, mimi[141]. Даже mémère[142]. Она даже была согласна на Фифи, хотя всю жизнь терпеть не могла этого обращения, но оно могло звучать совсем иначе из уст французской внучки. Ей хотелось тискать Николетт, гладить ее по нежным щечкам, но она опасалась напугать девочку или Клэр. Клэр передала им внушительную сумку с закусками и соками для Николетт, запасной одеждой и парой книжек с картинками. И сказала, что Курт подойдет через полтора часа. – Если что-то срочное, подходите ко мне в бар. Бар был всего в двух кварталах. – К туалету она приучена? – спросила Сесилия, словно вдруг вспомнила термин из своей далекой молодости. – Конечно. Она сейчас не будет, она крепышка. И Клэр отбыла, дав еще пару указаний и бегло обняв Николетт. Когда ее мама ушла, девочка внимательно посмотрела на двух своих бабушек, с интересом, без малейшего испуга. Она, наверное, привыкла к няням. Фиона присела на скамейку рядом с площадкой и открыла сумку, чтобы Николетт было видно крекеры, бутылочку с соком, сказки про мышку Пенелопу – на обложке одной она играла в цвета, на обложке другой изучала времена года. Но Николетт пока довольствовалась тем, что скатывалась с горки и подбегала к ним двоим, смеясь, а они ей хлопали, после чего она проделывала все по новой. Еще будет время подозвать ее, попробовать усадить к себе на колени, посмотреть, заговорит ли она с ними по-английски или по-французски. – Красотулечка такая, – сказала Сесилия. В том, что Фиона в этот миг согнулась и заплакала, была некая логика, пусть и абсурдная; Сесилия первый раз проявила какие-то подлинные чувства, и слезные железы Фионы восприняли это как приглашение. Она ощущала на себе озабоченный взгляд Сесилии, а потом увидела, что Николетт подбежала к ней и стоит, насупив бровки. – Ты что, упала? – сказала она на таком безупречном английском, что Фиона заплакала с новой силой. – Она в порядке, милая, – сказала Сесилия. – Она просто немного грустит о чем-то. – О чем же она грустит? Ну и вопрос. Фиона сумела сказать: – Я грущу о мире. Николетт огляделась, словно что-то было не так с этим сквером. – У моей подружки есть глобус! – сказала она. – Не волнуйся, лапочка, – сказала Сесилия. – С Фионой все будет хорошо. Это прозвучало вполне убедительно для Николетт, и она побежала играть дальше, громко мяукая. Сесилия положила руку Фионе на спину. – Я не пустила его маму, – сказала Фиона. Это было то, в чем она не позволила себе сознаться Джулиану в студии Ричарда накануне, то, о чем она не позволяла себе думать, когда узнала, что Клэр родила без нее, то, что зудело едва ощутимо под каждой ее мыслью о Клэр с тех пор, как она пропала, и до этого тоже. Только один раз она упомянула об этом психотерапевту, так изменив обстоятельства, приглушив тона, что Елена почти не придала этому значения. – Я не понимаю. – Маму Йеля. – Окей. Йеля? Что ты сделала? – Я не пустила… в самом конце. Я была там, а тебе нужно было в Калифорнию. – Да. Фиона, ты не можешь… – Нет, слушай. Тебе нужно было в Калифорнию, ты не виновата, а я была беременна Клэр. – Я знаю. – Ты не знаешь. Окей, у меня была эта доверенность. А у него в то время… вся эта дичь с легкими творилась. – Это был кошмар, – сказала Сесилия, скорее подтверждая воспоминания Фионы, чем свои собственные. – Я помню, он с трудом мог два слова связать. И этот неразборчивый почерк. Я поражалась ему; у него всегда был такой аккуратный почерк. И он писал эти записки, а я не могла… – Были и хорошие дни, – Фионе не хотелось перебивать Сесилию, но ей нужно было немедленно выговориться, уж если она решилась. – В самом конце – наверно, ты тогда уехала – лечение вроде даже стало помогать его легким, и он смог говорить, правда, он стал говорить. Но потом отказали почки, из-за всех препаратов, которые они перекачивали, и стали собираться жидкости… я уже даже не помню, но потом у него сдало сердце. Он захлебывался. Я сказала это врачам, а они сказали, нет, это немного другое, но я же сама видела. Он захлебывался. – Ты так прекрасно с этим справилась, – сказала Сесилия. – Я даже представить не могу, через что ты прошла, но это было правильное решение, не подключать его к ИВЛ. Он так хотел. Николетт уже не каталась, а сидела и аккуратно складывала маленькие сухие листья. Фиона вздохнула так глубоко, как могла, и постаралась начать заново. – Я считаю это как два целых года, – сказала она, – когда он действительно болел. Первый раз у Йеля началась пневмония весной 1990-го, после того дурацкого перелома ребра на медицинской демонстрации. Ребро потом зажило, но не совсем; к тому же, у Йеля была астма, так что для него пневмония оказалась намного опаснее, чем для других. Случилось новое обострение, за ним еще, и Йель начал шутить, что его тело стало ночным клубом для бродячих инфекций и что он станет давать своим последним Т-клеткам имена «Кабсов».