Одним из качеств, за которые Йель ценил доктора Ченга, было то, что он говорил как есть: амфожесть. Йель собрал все свои силы и кивнул со всей возможной решимостью. Он проснулся бог знает сколько времени спустя и различил склонившегося над кроватью очень высокого парня. Он никак не мог сфокусировать взгляд; лицо расплывалось. Морфин был одеялом, теплым, толстым одеялом, обнимавшим его снаружи и изнутри. – Эй, это Курт, – сказал молодой человек. – Сын Сесилии. Йель попытался вдохнуть, чтобы что-то сказать, но он выкашливал намного больше воздуха, чем вдыхал, и каждый кашель наносил смягченный морфином удар ему в ребра. Рядом была Дэбби. Наверно, снова вечер. Теперь, когда он подумал об этом, он понял, что Дэбби рядом. Он уже с некоторых пор чувствовал ее присутствие. Она знала о точке у него между глаз. – Эй, прости. Не нужно говорить. Моя мама хотела, чтобы я проверил, как ваши дела, и я… – Йель видел сквозь туман, как Курт взглянул на Дэбби, спрашивая разрешения, и расстегнул свою спортивную сумку. – Я принес Роско. Серый силуэт. Каждый раз, как Йель приходил на ужин к Сесилии, он сажал Роско себе на колени, и каждый раз Роско млел, словно точно знал, кем был Йель. – Мама прилетает из Калифорнии в пятницу. Йель понятия не имел, сколько было до пятницы. Курт придвинулся к кровати, но не опустил на нее Роско. Он явно не ожидал такого количества трубок и разных приборов. Возможно, он думал, что Йель лежит, обложившись подушками, и читает книжку. – Я знаю, он это ценит, милый, – сказала Дэбби. – Вот, дай-ка я поднесу на секунду поближе. Она взяла Роско, не выразившего протеста, и положила руку Йеля на его густую шерсть. Йель понимал, двигая пальцами, насколько позволяли силы, что он последний раз касается шерсти животного, да и вообще чего-либо, кроме своей кровати и рук людей. – Но мне надо идти, – сказал Курт. Бедный парень. Йелю хотелось сказать ему, что это ничего, что он бы отлично понял, даже если бы тот убежал от него, как от чумы. Когда Курт ушел, Йель выдавил из себя звук «Ф», и Дэбби поняла. – Она рожает, – сказала она. – У нее будет прекрасный, здоровый ребеночек. Я тебе скажу, как будут новости. Он понимал, что видит сон, но у него было такое ощущение, что этот сон никогда не кончится. Фиона, одна на улице. Только периодически он сам становился Фионой, и опускал взгляд на коляску, которую она катила, сперва пустую, а потом с близнецами, а потом опять пустую. Вскоре коляска исчезла. А иногда он смотрел на Фиону, следуя за ней или над ней, и хотел коснуться ее волос. Фиона одна на Бродвее, идет на юг. Жаркая, душная летняя ночь, вокруг светятся окна, но улицы пусты. В окнах, на парковках никого. Бродвей и Роско. Бродвей и Алдайн. Бродвей и Мелроуз. Бродвей и Белмонт. По небу летели самолеты, вдалеке шумели машины, но здесь никого не было. Фиона проталкивалась сквозь порывы холодного воздуха. Ветер дул ей в шею, и она сказала: «Они дышат на меня. Они тут повсюду». Она заметила краем глаза подростка, сидевшего на остановке, записывавшего что-то в блокнот синей перьевой ручкой. Она повернулась к нему, но он исчез, и она сказала: «Ох, это был лишь…», и Йель – он теперь тоже там был, у нее за спиной – попытался сказать, что нет, она ошиблась, этот парень умер еще в шестидесятые, он умер во Вьетнаме, а здесь были и другие, старшие призраки. Но Йель не мог издать ни звука, потому что на самом деле его там не было. Теперь Фиона была на Скул-стрит[145], которой Йель почти не знал, но ему всегда нравилось ее название. Улицы, носившие в своих названиях историю: ему такие нравились. Была ли еще школа на Скул-стрит? Ну еще бы. Была, заброшенная, заросшая мхом. Она тянулась на несколько кварталов, дом за домом, и Фиона опустила взгляд на коляску, на малыша Нико. Потому что да, это был Нико, она родила своего брата, и ему просто нужно было начать заново. Он был укутан в свой оранжевый шарф. На нем была корона из канцелярских скрепок. Она сказала: «Он еще не дорос до школы». Она сказала: «Нужно подождать до двухтысячного года». Но разве это не скоро? Теперь они опять стояли на Бродвее, а двухтысячный год был совсем близко. Вот почему все кончалось. И новогодняя ночь была пограничной датой. Датой смерти. В тот день умрет последний гей. А как же малыш Нико? «Мы втихаря переправим его, – сказала Фиона в пустоту, – как младенца Моисея. Но ему придется играть в бейсбол». Бродвей и Брайар. Бродвей и авеню Глэдис. Бедный Глэдис, затерялся не в той части города. Статуя президента Глэдиса. Фиона срывала объявления с телеграфных столбов и складывала в пустую коляску. Это была ее работа – чистить улицы. Она срывала постеры с окон, вывески с магазинов, меню с дверей ресторанов. Она вошла в пустой бар и обнюхала полупустые полулитровые бокалы на стойке. И хотя она по-прежнему была одна, Йель теперь мог с ней говорить. Он сказал: «Что они будут делать со всем этим?» Когда она взглянула на него, он понял, что настоящий ответ в том, что она будет жить здесь вечно, одна, что она вечно будет чистить улицы. Но она сказала: «Они делают из этого зоопарк». И он понял, что это тоже правда. Она уселась посреди пустой дороги, потому что ни одна машина никогда не поедет сюда. Она сказала: «Какое животное получит твою старую квартиру? Тебе позволено выбирать». И поскольку ему теперь стало очень, очень жарко, так жарко, словно его укутали тысячью одеял, и жара наполняла его легкие, хотя внутри него было что-то холодное, словно кусок льда, Йель выбрал белых медведей. 2015 На входе в «Galerie de Photographies» их приветствовал человек с подносом бокалов с шампанским. Фиона взяла один, точно сорвала цветок, но Джулиан прошел мимо. Он улыбнулся Фионе. – Двадцать четыре года и восемь месяцев не пью. Они пришли рано; там было человек двадцать, и половина из них – с большими камерами и осветительными приборами – жадно ловила кадры с первыми гостями. Серж устроился у входа, и Фиона поцеловала его в обе щеки, но Ричарда не было видно. Она пошла за Джулианом, затаив дыхание, удостоверившись, что Клэр все еще рядом, хотя она сразу направилась к стене, к фотографии гигантских губ, о которой столько говорили. Это были мужские губы, с щетиной под нижней губой. Черно-белые приоткрытые губы. Образ вроде бы расхожий, на уровне фотокружков в старших классах, но это была одна из самых притягательных и на удивление сексуальных фотографий, какие случалось видеть Фионе. Чувство движения, словно рот был готов открыться, готов что-то сказать. Откуда ты знал, что рот открывается, а не закрывается? Она вдруг вспомнила во всех подробностях, хотя не думала об этом много лет, открытие выставки собрания Норы в галерее Бригга, первое настоящее открытие, на котором она была. Она чаще вспоминала, как ходила с Клэр смотреть постоянную экспозицию известного теперь во всем мире огромного музея Бригга. Она рассказывала ей о Сутине и Фудзите; показывала работы Ранко Новака и говорила: «Она любила его всю жизнь. Это так долго». И думала, что, возможно, любить кого-то так долго можно, только если его уже нет на свете. Разве можно любить столько лет живого, полного пороков человека? Она рассказывала Клэр, как Йель добыл эти картины, как устроил выставку, сумев сохранить в собрании работы Ранко, и добавляла: «Вот откуда твое второе имя! Йель лежал внизу, когда ты родилась, и звал тебя в этот мир! И, когда ты пришла сюда с неба, ты оставила дверь открытой, чтобы он мог уйти». Фиона не видела ничего ужасного в этих словах, но теперь понимала, да, как ребенок мог неправильно понять ее, услышать обвинение в ее голосе и слишком все драматизировать. О чем же она думала? Может, она вовсе не думала о Клэр; может, это была сказка, которую ей нужно было рассказать себе. Фиона заметила в центре зала Коринн и Фернана в окружении свиты. Их фотографировали. Клэр все еще была у входа; Фиона решила дать ей побыть одной. Она все больше убеждалась, что Клэр не улизнет. Здесь было больше постмодерна, больше мультимедиа – Фиона жалела, что не знала правильных слов – чем в предыдущем творчестве Ричарда. На большой фотографии стоял полароидный снимок на стопке бумаг. На фото, в свою очередь, сидел человек на стуле, обхватив лицо руками. Вероятно, это были восьмидесятые или начало девяностых – это чувствовалось по белой футболке мужчины, по его топсайдерам – но Фиона его не знала. На соседней фотографии был фасад многоэтажки, три окна перечеркнуты красными иксами. Согласно табличке, Ричард снял это в 1982-м, но иксы добавил в этом году. Она полагала, что название выставки, «Слои», говорило об этом сочетании старого и нового. Она нашла обновленную серию с Джулианом – Джулиан 2015-го лукаво улыбался. Но ни одно лицо на фотографиях Ричарда Кампо никогда не выражало какую-то одну эмоцию. Джулиан также выглядел смущенным и при этом торжествующим. Она наткнулась на Джейка Остина. – Вот она, моя девочка! – сказал он. Она похлопала его по груди. – Я не твоя девочка, Джейк. Но рада тебя видеть. Она и правда была рада. За последние десять минут она совсем перестала понимать, какой сейчас, черт возьми, год – год выставки Норы, год, когда исчез Джулиан, год, когда она впервые повела Клэр в галерею Бригга, год, когда Клэр родилась – и вдруг перед ней возникло живое, ходячее напоминание, что сейчас 2015-й. – Зацени! – сказал он. – Из фильма. Он указал через зал туда, где стоял актер, тот, кого на улице кто-то назвал Дермотт Макдермотт. Но никто не смотрел на него; все смотрели на Ричарда, только что вошедшего. Облегающие серые слаксы, коралловая рубашка с открытой шеей, на щеках румянец. Ее знаменитый друг. До чего загадочна жизнь. К тому времени, как Фиона обошла сборную стенку, Джейк отчалил поднять бокалы с шумными молодыми британцами и к ней вернулся Джулиан. – Все в порядке с твоей дочерью? – спросил он. – Одному богу известно. – Будет в порядке. Я это вижу. Я разбираюсь в таких вещах. И, боже мой, она вылитая ты. Фиона рассмеялась. – В ней ничего моего. В этом проблема. – Ты шутишь? Ты разве не помнишь себя? Ты же была совершенно непробиваемой – практически юной дикаркой! Помнишь, как ты сказала родителям, что ляжешь в гроб Нико, если мы все не придем на вигилию? – Не было там никакого гроба. Я сказала, что встану и всем скажу. – Окей. Но ты поняла мою мысль.