Но Йель не хотел. И Фиона тоже. – Есть кому вас вытащить? – сказал Эшер. Йель кивнул, но не стал уточнять, что Глория была у себя дома, а не среди них, и не поедет за ним в тюрьму. – Они говорят: убирайтесь! – кричала толпа. – Мы говорим: отбивайтесь! Йель надеялся, что желудок его не подведет. Он достал из заднего кармана имодиум и закинул в рот горсть таблеток. Многовато, но с последствиями он разберется потом. Они уселись рядами, по двадцать человек, через всю улицу: с одной стороны от Йеля был Эшер, с другой – Фиона, а за ней Тедди. За ними люди стояли и скандировали, и снимали видео и кричали на копов. Лошади оказались совсем близко, и было не очень понятно, что происходит, не очень видно и не очень слышно. Прошел слух, что кто-то уже получил копытом по голове, что одна из этих сирен минуту назад была скорой помощью. Копы то и дело разворачивали лошадей задом к демонстрантам, и лошади перебирали задними ногами перед лицами людей. Пахло конюшней. Когда копыта цокали по тротуару, Йель ощущал вибрацию. Мимо пробежал главный организатор. – Если вас арестуют, делайте так! – прокричал он, скрещивая запястья. Йель спросил, зачем, но никто не ответил. – Не обвисайте, когда вас будут вести! – сказал этот парень. – А то уронят вас башкой! – Боишься? – крикнул Йель Фионе в ухо. Она покачала головой, задев его волосами по лицу. – Слишком зла, чтобы бояться! Слишком, блядь, зла! А ты? – Да! Но я и так умираю! Кто-то прокричал несколько раз: – Не надо насилия! Но никто не подхватил эти слова. Копы придвинулись ближе. Они схватили женщину с края шеренги и потащили, кричащую, в полицейский фургон. Затем вернулись и схватили мужчину, сидевшего рядом, а затем следующего. Копы были в голубых резиновых перчатках. На одном была медицинская маска. Камеры продолжали снимать происходящее, но все репортеры сдвинулись к краю; люди, прорывавшиеся через передний край с портативными камерами, были демонстрантами, делавшими запись для истории. Один из них остановился перед Тедди. – Скажите что-нибудь! – сказали ему. И Тедди прокричал: – У них перчатки с туфлями не в тон! И толпа подхватила любимую дразнилку: – Перчатки с туфлями не в тон! Ужасно, какой моветон! Камера придвинулась к Йелю. – Скажите что-нибудь! – сказали ему. – Что вы чувствуете? Наверно, он никогда еще не чувствовал себя настолько непохожим на Йеля Тишмана. Если бы у него вся жизнь еще была впереди, он мог бы посчитать это поворотным моментом, таким, когда он понял наконец, кем должен стать. Но поскольку это был не его случай, он принял этот момент как таковой: как пик храбрости, как всплеск адреналина, равного которому он может никогда не испытать за оставшийся ему срок на земле. Он отпустил руку Фионы и повернулся к Эшеру, обхватил его за затылок и поцеловал. Ему было все равно, играл ли Эшер на камеру, но он ответил на поцелуй в полной мере: его пальцы в волосах Йеля, язык на его языке. Йель почувствовал соль на своих губах, жесткую щетину Эшера – на своем гладком подбородке, и город вокруг них растворился. Когда же они расцепились, он услышал, как восторженно верещит Фиона и Тедди ухает и аплодирует им. Эшер смотрел ему в глаза улыбаясь, но тут раздался крик всем лечь. Йель перекинул рюкзак на грудь и, снова взявшись за руки с Эшером и Фионой, лег спиной и головой на прохладный асфальт. Он закрыл глаза и собрался с духом. Он не хотел вставать и идти в полицейский фургон. Он хотел неподвижно лежать, безвольным телом, которое унесут, как уносили других. Легкое, как перышко, твердое, как доска. Приблизились крики полиции, приблизились их свистки, приблизились крики людей. Он услышал, как закричала Фиона, когда схватили Тедди, а через минуту он почувствовал, как их руки расцепились. Он потянулся к ней, но тщетно. Он держал глаза закрытыми. Когда его подняли, его держали за одежду. За воротник рубашки, за рюкзак, за ремень брюк, за туфли. Он пытался не обвиснуть, но не мог. Он смотрел во тьму за своими веками. Он думал о том, что на следующих выходных он должен помочь Терезе освободить старую квартиру. Он должен взять все, что захочет из вещей Чарли, и любые свои вещи, лежавшие там четыре года. Он это сделает в следующие выходные, а в эти он делает то, что делает сейчас. И это, пожалуй, легче. Он чувствовал себя ребенком, заснувшим на диване, которого мама несла в постель. Но он упал на землю, резко, воздух прочь из легких, и его перевернули, ребрами на рюкзак, щекой на асфальт, и уперлись коленом в спину. Кругом кричало столько голосов. Ему завели руки за спину и что-то затянули на запястьях, так что он не мог пошевелиться, не мог как следует дышать, но ему продолжали давить в спину коленом. Он услышал голос Эшера, но не мог понять, с какого расстояния. – Что вы с ним творите? Сэр! Сэр! Зачем вы это делаете! – Он сопротивлялся. – Он не сопротивлялся! Сэр, он не сопротивлялся! Открыв глаза, он увидел перед самыми глазами лошадиное копыто и гнедую шкуру, так близко, что мог лизнуть их. Он снова закрыл глаза. Ему наступили на голову, прижав к асфальту. Он почувствовал, как пузырек имодиума у него в рюкзаке уперся ему слева под ребра, очень сильно. Почувствовал, как что-то хрупнуло. А затем жгучую, текучую боль. – Сэр, в этом нет необходимости! Сэр, он не сопротивлялся! Он хотел, чтобы они поспешили. Ему уже хотелось оказаться в фургоне с Фионой. Ему уже хотелось быть дома, с пакетом льда. Ему хотелось знать, что его кишечник выдержит. Хотелось, чтобы Эшер продолжал кричать, хотелось слышать его голос. Он мысленно вернулся к поцелую. Он мог долго этим жить. Ему было тепло и хорошо. 2015 Фиона связалась из спальни по скайпу со своим терапевтом. Изображение Елены то и дело подвисало, но звук шел без задержек, так что казалось, словно она произносит целые предложения с закрытым ртом или смеется, задавая серьезные вопросы. – Ждать само по себе трудно, – сказала Елена. – И здесь много стрессовых факторов. Прошло три дня после того, как она постучала в дверь Клэр, и за это время дочь не попыталась с ней связаться. – Я чувствую себя так глупо, что сижу здесь, – сказала она. – И что вынудила прилететь Сесилию, хотя нам, может, даже не удастся увидеть нашу внучку. – Сесилия виделась с Куртом еще раз? Теперь Елена застыла, опустив голову, и на экране зависли ее темные кудри. – Сомневаюсь. Я не вынюхиваю. Она ездила куда-то на день с подругой, у которой остановилась. – И вы тоже общаетесь со старыми друзьями. – Я как в ловушке. И мне еще нужно проторчать тут шесть дней до открытия выставки Ричарда? – хотя бы Джулиан успеет вернуться (ему пришлось улететь в Лондон, но он вернется в понедельник). – Если Клэр к тому времени не позвонит, я сразу улетаю. – Вот так просто? – Что ж. Я могла бы… могла бы засунуть сперва письмо ей под дверь. Это не будет таким уж вероломством, нет? – Думаю, это хороший план. – Я все испортила, наведавшись к ней. Где тут вообще справедливость? Сперва я все испоганила, не уделяя ей достаточно внимания, а теперь я испоганила все лишним вниманием. Елена сделала глубокий вдох – Фиона услышала это, но лицо Елены застыло со сжатыми губами – и сказала: – Вот о чем я думала последнее время. Мы столько говорили о вашей вине, но совсем ничего – о вине Клэр – Я… – И я понимаю, что это трудно для вас. Винить Клэр. Но не пришло ли время отказаться от самой идеи вины. Эти слова отбросили Фиону к сотням разговоров, что она вела много лет назад. Эшер Гласс постоянно рассуждал о вине и стыде, этих двух бичах, тянущихся за вирусом. – Я через это проходила, – сказала Фиона. – Дело в том, что, если ты перестанешь винить людей, а дерьма в твоей жизни не убавится, единственное, что тебе останется – это винить мир. А когда ты винишь весь мир, когда кажется, что сама планета отказалась от тебя, и если Бог есть, то он тебя ненавидит – это хуже, чем ненавидеть себя. Это так и есть. Она ожидала, что Елена скажет ей, что она не права, что нет ничего хуже ненависти к себе, но многозначительное молчание Елены слишком затянулось, чтобы предвещать такой ответ. – Алло? – сказала Фиона. Рука Елены застыла у щеки. И она пропала.