– Забота! О здоровье! Право! Каждого! Забота о здоровье – право каждого! Перед зданием «Синего креста», на Магнифисент-Майл[137]: – Мы другие! Не такие! Розовые! Голубые! Шагая по Стейт-стрит, толпа сплотилась теснее, стала кричать еще громче: – Эй, эй, Эй-Эм-Эй! Сколько умерло людей? Рядом с Йелем и Фионой нарисовались трое смеющихся подростков и стали кривляться, томно вскидывая руки, но никто не обращал на них внимания. Кто-то бросил из окна машины пустую сигаретную пачку, отскочившую от плеча Фионы. Йель заметил Рафаэля из «Во весь голос», с тростью, но слишком далеко, чтобы окликнуть его. Повсюду была полиция, свистела в свистки, кричала что-то, чего Йель не понимал, но никого еще, похоже, не арестовали. Никому пока не заламывали рук. Но не успели они дойти до AMA, как Йель почувствовал, что желудок подвел его. Он сказал Фионе, что ему нужно в туалет, а она заметила, что он весь побледнел. Они зарулили в отель – к счастью, их никто не остановил – и Йель заскочил за стойку в холле и юркнул в одиночный туалет с изысканной отделкой, а Фиона осталась сторожить у двери. Он крикнул ей, что она может идти, а она сказала ему не глупить. Она выбежала на улицу, нашла аптеку и вернулась с таблетками и электролитным напитком, хотя Йелю уже полегчало. Но он решил подождать для верности и просидел еще пятнадцать, двадцать минут, ожидая увидеть при выходе толпу изумленных зрителей. Но не увидел никого, кроме Фионы, сидевшей у стены по-турецки, и быстро закрыл за собой дверь. – Это будет мое оружие, если меня арестуют, – сказал он. – Я могу просто насрать в штаны. Буду как скунс или осьминог. – Помнишь комикс Нико, – сказала Фиона, – о Крутом Тодде, который обосрался на свидании? Йель помнил. Комикс кончался тем, что Тодд несся домой, оставив парня его мечты недоумевать на тротуаре, что он сделал не так. Фиона сидела с ним на диванчике в холле. Он хотел вернуться к протестующим, но не так быстро. Нужно было выждать несколько минут для уверенности. Фиона так улыбалась, словно собиралась преподнести ему подарок. – Ты знаешь, – сказала она, – ты ему тоже нравишься. – Кому? Но он уже понял, или надеялся, что понял. У него был озноб и слабость, но внезапно кровь прилила к его лицу, вернув к жизни. – Он сказал Нико. А Нико сказал мне. – О. Так это было сто лет назад. – Ну да. Но у людей такие вещи не проходят. И я говорила с ним после того, как ты порвал с Чарли. Я сказала, ему надо сделать шаг. Она продолжала говорить слишком громко. Она не последовала его знакам перейти на шепот, хотя в холле почти никого не было, а семья у стойки была занята своими делами. – И он его не сделал. – Просто он не признает моногамию, а он знает, что тебе это важно. – Господи. То есть я уже не верю в моногамию. Собственно, из-за нее я и заразился. Фиона наклонила голову. – По-моему, как раз наоборот. – Не совсем. Он был зол, возбужден и смущен. И ничто из этого не шло на пользу его желудку. Ему хотелось поскорее отсюда выбраться, но он не представлял, как справится с этим. Когда же он наконец решил, что готов, и они медленно встали, его охватило то, что он поначалу принял за déjà vu, но нет – это было реальное воспоминание: как он выходит из туалета у Ричарда и спускается по лестнице, а там никого. Что, если это снова случится? Что, если они выйдут, а там будет обычный день в обычном городе, а демонстранты растворились в пустоте? – Идем прямо к муниципалитету, – сказала Фиона, – и будем ждать всех у Снупи. – У чего? – Снупи в блендере. Этой статуи. Он не сразу догадался. – Боже мой, Фиона, это же Жан Дюбюффе. Абстракция, белая, с черными линиями. Скульптура, на которую хотелось взобраться. – Я не единственная, кто так ее называет, и не все люди искусствоведы. Ему понравилась идея забраться внутрь и смотреть на демонстрацию и на Эшера изнутри скульптурной раковины. Они всех опередили, кроме нескольких организаторов, бродивших с табличками и мегафонами на поясе. Йель с Фионой узнали у одного из них, что перед AMA арестовали нескольких человек, преградивших вход в здание. – Теперь выпустили конников, – сказал он. Они уселись на асфальт, прислонившись к Дюбюффе. – Это называется «Монумент со стоящим зверем», – сказал Йель. – Учись, пока я жив. – Нет уж, нетушки. Никогда. Эй, ты поведешь меня на открытие выставки Норы, так ведь? – Может, ты придешь со своим профессором социологии! – Йель, там будут мои родители. – Замечательно, – сказал он. – Тебе определенно стоит показаться с геем, больным СПИДом. Я знаю, твой папа это обожает. В феврале – еще почти десять месяцев ждать – собрание Норы наконец, наконец-то, будет выставлено в галерее Бригга. После бесконечных переносов и проволочек. Билл наломал дров, пообещав под залог картины Фудзиты японскому музею Охары, раньше, чем их сможет выставить галерея Бригга. Йель все еще получал рассылку от галереи и с тревогой отметил, что в анонсе выставки указаны все художники, кроме Ранко Новака. Даже Сергей Муханкин. Он позвонил в галерею и, назвавшись сотрудником «Во весь голос» (почему бы нет?), спросил женщину, взявшую трубку, будут ли выставляться работы художника по фамилии Новак. «Не вижу такого», – услышал он в ответ. И Йель закинул голову, задрав подбородок и кадык к самому потолку, и сидел так, пока не заболела шея. Хотя бы Нора умерла, убежденная, что добилась выставки Ранко, но Йель чувствовал той частью души, что верила в загробную жизнь – он пытался верить в нее с некоторых пор – что ужасно подвел Нору. Она доверилась ему, передав наследие Ранко в его руки, а он облажался. К тому же одну из картин она написала своей рукой, даже если не считала ее своей работой. Йелю нестерпимо захотелось увидеть на стене галереи портрет Ранко в жилете ромбиком рядом с портретом Норы в детстве – тайный триумф, понятный лишь паре человек. А теперь все эти картины будут пылиться где-нибудь в запаснике. При этой мысли у него сжималось горло. Он еще не говорил об этом Фионе; сказать ей было все равно, что сказать Норе. Йель с Фионой просидели у подножия Дюбюффе еще полчаса, прежде чем услышали голоса толпы со стороны Кларк-стрит, а затем увидели людей, с помятыми транспарантами, вспотевших и растрепанных. – Джордж Буш крепко спит! Он устроил геноцид! Появились новые группы, бежавшие перед общей массой спиной вперед. Йель заметил Эшера впереди, а потом и Тедди. Тедди жил в Дейвисе и после защиты диссертации проходил преподавательскую практику в Калифорнийском университете, но вернулся по такому случаю. До этого Йель видел его на демонстрации со свечами – он загорел и выглядел счастливым, чуть поправился, но это ему шло. Йель и Фиона стали скандировать со всеми: – Забота! О здоровье! Право! Каждого! Забота о здоровье – право каждого! Боевой дух, временно утраченный при остановке в отеле, снова вернулся к нему. Когда он последний раз кричал во всю глотку? На бейсболе, когда играли «Кабсы». Он кричал на Чарли, когда они расходились. Но про СПИД ему кричать не приходилось. Он никогда не кричал на правительство. На ту власть, что отказала Катсу Татами в праве на медицинскую страховку, не кричал на окружную больничную систему, заставившую Катсу ждать места две недели, когда тот еле дышал, а потом оставившую его умирать в палате, пропахшей мочой. Йель еще не кричал на нового мэра с его пустыми обещаниями. Не кричал на вселенную. Фиона взяла его за руку и повела в самую гущу, и они стали пробиваться к Эшеру. Эшер увлеченно кричал в свой мегафон, но подмигнул им, а потом опустил мегафон и сказал: – Вы окей? – Знаешь, на что это похоже? – сказал Йель. – Как будто снова впервые признаешься, что ты гей. Я в центре города и кричу, что я гей. Кричу про СПИД. И это поразительно. – Оставайтесь со мной, окей? Хотите этих? – Эшер засунул руку в карман и вытащил рулон наклеек «Молчание = смерть». – Расклейте повсюду. Мой друг приклеил одну прямо на лошадь! Возник Тедди и рассказал им, что за углом – Йелю было не видно, но он слышал рев толпы с той стороны, свистки и крики – женщины расстелили на улице пятнадцать матрасов, наглядно иллюстрируя, сколько больничных кроватей пустовало из-за нехватки персонала, и разлеглись на них, устроив импровизированную женскую палату. А затем Фиона заметила что-то, и все стали указывать наверх: пятеро ребят вылезли из окна на карниз здания муниципалитета. Они быстро укрепили под государственным флагом свое знамя: «НЕМЕДЛЕННО ТРЕБУЕМ РАВНОПРАВИЯ В ЗДРАВООХРАНЕНИИ ДЛЯ ВСЕХ!» Эшер стал прыгать на месте, выкрикивая их имена. – Они пришли, одетые как натуралы! – сказал он Йелю. – Застегнутые на все пуговицы! Теперь на них были футболки ACT UP. Прошло, наверно, не больше минуты, прежде чем подоспела полиция и стащила двоих ребят. Трое оставшихся вскидывали кулаки и кричали: – На нас смотрит мир! На нас смотрит мир! И хотя Йелю с трудом в это верилось – едва ли это удостоится большего внимания, чем полуминутный сюжет в выпуске новостей – но так хорошо было скандировать это. Когда копы вернулись, те трое парней цеплялись за самый край карниза, за флагшток, за самый флаг. Казалось, они готовы были ползти через все здание, подобно человеку-пауку. Фиона зарылась лицом Йелю в рубашку. Йель тоже хотел отвести взгляд, но заставлял себя смотреть, как полиция стаскивала их за ноги. Последнего они скрутили в бараний рог. Прискакала конная полиция и стала всех расталкивать. Очевидно, пришло время рассаживаться на улице. – Можете отсюда уходить, – сказал Эшер. – Хотите уйти?