– Мой муж, – сказал Джулиан, – прошел по большому счету через то же самое. Он называет это второй жизнью. Для меня такая формулировка отдает религией, но он ведь вырос не на юге. В общем, он прав; ощущение как раз такое. На левой руке Джулиана было кольцо, золотое обручальное кольцо. До чего же странно, что Джулиан получил вторую жизнь, целую новую жизнь, тогда как Фиона жила последние тридцать лет в оглушительных отголосках прошлого. Она жила наедине со своим кладбищем, не ведая о том, что мир изменился, что одна из могил все это время была пуста. – Что до матерей, – сказал Джулиан, – и до Йеля Тишмана – Ричард, я не говорил тебе, что виделся с мамой Йеля? Может, лет двенадцать назад. Фиона распластала ладони по столу, ища опоры. Если Джулиан и вправду был призраком, то он был из тех, что терзают живых. Он повернулся к Фионе и Сесилии. – Я работал на съемочной площадке пилотной серии этого ситкома под названием «Фолливуд»[134]. Вы о нем не слышали, он не прошел, слава богу. И она играла врача. Я бы не узнал ее в лицо, но я знал ее имя. Джейн Гринспан. Помните? Фиона вспомнила ее нос, как у Йеля, и широкий рот. Она сотню раз видела ее на экране телевизора, а в реальной жизни только раз, и то мельком. Ту рекламу тайленола крутили несколько лет, и Фиона постепенно запомнила ее лицо достаточно, чтобы узнавать ее в других рекламах в последующие годы. Почему? Этот вопрос она слезно обращала ко всем, кто готов был слушать ее, кроме Йеля. Почему такая мать бросила его? Из всех родителей всех геев, каких она знала? Мать-актриса поняла бы сына-гея, разве нет? Для Йеля быть брошенным ею по причинам, никак не связанным с его сексуальностью, было слишком, какой-то нелепицей. Ричард спросил Джулиана, говорил ли он с ней, и он сказал: – Не о Йеле. Это было бы жестоко. Я не знаю. То есть как бы я вообще начал такой разговор? Я был близким другом вашего брошенного сына. А потом я подумал, вдруг она не знает, что он умер? – Она знала, – сказала Фиона, голосом треснувшего стекла. Она не могла дышать. Пусть ей и не хотелось выйти на улицу, она была готова сказать, что ей нужен свежий воздух. Но Серж пошел открывать кому-то и вернулся с Джейком Остином. И она уже не могла уйти, потому что нужно было все объяснить, рассказать все заново: недоразумение, странное воссоединение, досада Ричарда, вся жизнь Джулиана. Джейк улыбался так, словно это была самая отпадная история на свете. – Окей, – сказал он, – должен сказать, я чувствую себя несколько оправданным. Вот почему я хотел спросить про триптих, Фиона. Потому что видел обновление. То есть ты говорила так уверенно, и я подумал, что, может, я ошибся. Фиона не поняла его, и Ричард объяснил ей, как в прошлом году, когда Джулиан заглянул в Париж, он снова сфотографировал его. На выставке в числе прочего будет и обновленная группа из четырех фотографий. – Квадриптих, – сказал он. – Не самое привычное определение. – Можешь в это поверить? – сказал Джулиан. – После стольких лет я снова стал моделью! И это было сказано настолько в духе Джулиана Эймса, настолько похоже на то, как он сказал бы это в свои двадцать пять, что Фиона подошла к нему и поцеловала в лоб. – Я так рада, что ты здесь, – сказала она. – Я так, так, так, так рада. 1990 Пусть они не собирались приковывать себя наручниками к фонарным столбам, ничего такого – всего лишь пройти маршем, Йель и Фиона написали на своих руках маркером номер Глории и номер адвокатской конторы Эшера, даже притом, что самого Эшера могли посадить с большей вероятностью, чем их. Глория подвернула ногу, но вызвалась быть дистанционной поручительницей для как минимум десяти протестующих, и Йель волновался, что, если их всех арестуют, у нее не хватит денег внести за всех залог и ему придется чахнуть за решеткой. – Я не знаю человека ответственнее ее, – сказала Фиона. Это была правда; Чарли говорил, что она единственная журналистка в мире, которая ни разу не срывала срок сдачи материала. Глория ушла из «Во весь голос» и писала теперь для «Трибуны». Йель на всякий пожарный записал еще номер Сесилии. Они с Фионой свободно повязали вокруг шеи банданы, хотя Йель сомневался, что они их защитят от слезоточивого газа. Он чувствовал себя дурацким ковбоем. Они доехали надземкой до Кольцевой, и Йель старался не показывать Фионе, как он напуган. В прошлом он участвовал в мирной демонстрации со свечами перед больницей округа Кук субботним вечером – он проторчал там до двух утра, питаясь супом и кутаясь в одеяло с Эшером и Фионой, и другом Эшера из Нью-Йорка, но он чувствовал себя в большей безопасности. Свечи напоминали ему о религиозной службе, и довольно скоро все уже сидели. Там было всего несколько сотен человек, кое-кто с гитарами. Глупая показуха, с какой-то стороны. Настоящий марш – это нечто другое, и один до крайности усердный тип из ACT UP, позвонивший Йелю накануне ближе к ночи, сказал ему заранее сообщить друзьям и родным, куда он отправляется. А еще посоветовал надеть второй, мягкий рюкзак на грудь. «Иногда они спасают от дубинок, – сказал он. – Так что просто напихай туда свитеров, всяких тряпок». Но у Йеля был только один рюкзак. Он положил в него трикотажную рубашку, запасную бандану и бутылку воды. Ингалятор он положил в карман брюк, а в другой – целлофановый пакет с трехдневным запасом таблеток, на случай задержания. Восемьдесят пять таблеток, стоимостью в семьдесят с чем-то долларов, слава богу за страховку. В понедельник поезд был забит утренними пассажирами, мужчинами в костюмах, женщинами в блейзерах, было и несколько детей в форме частных школ. Сбор был намечен на восемь, у Пруденшал-билдинг, но было уже 8:45, и они, по всей вероятности, встретят толпу во время шествия по Мичиган-авеню к офисам «Синего креста». У Йеля в кармане была сложенная ксерокопия их маршрута. Огромная петля, которая казалась слишком длинной для пешей прогулки. Следующая большая остановка намечалась перед Американской медицинской ассоциацией, а после – перед одним страховым агентством, и наконец они должны были вернуться на Дейли-плаза, чтобы усесться перед зданием муниципалитета и протестовать против того, что в больнице округа Кук вдвое сократили количество коек для больных СПИДом, а также против того, что туда не принимают женщин на стационарное лечение. Фиона нашла место на сиденье и усадила Йеля. Вообще-то он отлично себя чувствовал, не считая того, что желудок уже несколько дней беспокоил его. И не так, как это бывало от приема препаратов – это были резкие судороги, бурление. Это могло означать начало конца, или это могли быть нервы. Как только он уселся, Фиона сказала: – Короче, у меня проблема. Я влюбилась в профессора социологии. – Ух ты! – Йель рассмеялся. – Безответная любовь, или ты типа набираешь дополнительные баллы? – То есть он звонит мне. Домой. Но мы не… мы не нарушаем закон, ничего такого! – Скажи, что ему не шестьдесят, – сказал Йель. – О боже, он женат? – Нет и нет. Он твоих лет, примерно. – Но ты его студентка. – Верно. Ну, была. Экзамен на этой неделе. – Тебе надо готовиться. – Заткнись. Вот сдам экзамен, и что потом? Фиона покраснела. Если она и пыталась казаться равнодушной, у нее не получалось. Как прекрасно было смотреть на счастливую Фиону, влюбленную Фиону. – Можешь подождать, пока выставят оценки, – сказал он. – Для приличия. А потом… Ну, поняла. – Правда? А я думала, ты будешь взывать к здравому смыслу. Ты же вроде как мой самый чуткий друг. – Уф, ты просишь совет у того, кто с каждым днем все больше сознает, как коротка жизнь. Подожди, пока получишь оценку, а потом иди к нему в кабинет и расстегивай ширинку. Он говорил тихо, но Фиона воскликнула: – Это уж очень по-гейски, Йель! Никто не смотрел на них; а если кто и услышал, то подумал бы, что она наезжает не на него, а в общем – Я вполне уверен, с натуралами это тоже работает. Серьезно. Сколько жизней у тебя? Сколько раз тебе будет двадцать пять? Фиона подняла бровь. Брови у нее были темнее волос, и Йелю нравилось, что это придавало ей вечно саркастичный вид. – Ты сам-то следуешь своим советам? – сказала она. – Я собираюсь принять участие в общественном беспорядке, так? Разве это похоже на мои привычные действия? – Ничуть. Но я знаю, почему ты это делаешь. Это не потому, что жизнь коротка. А потому, что ты любишь Эшера. Он захотел возразить, но кровь так бросилась к его щекам и ушам, что он это услышал, так что было бессмысленно отрицать очевидное. Она ведь видела его на демонстрации со свечами, как он хандрил, гадая, спит или нет Эшер со своим нью-йоркским другом, как смотрел на лицо Эшера в свете свечи. – Ну, – сказал Йель, – в нем много хорошего. Он любил Эшера не больше и не меньше, чем всегда, другими словами, он очень его любил, в чем он позволил себе признаться лишь недавно. Нельзя сказать, что он стал проводить больше времени в его компании, но у него появилось больше возможностей сидеть и смотреть на него: когда Эшер выступал на благотворительных мероприятиях, вел собрания сообщества, появлялся в телевизоре, когда «Квилт»[135] прошел на пирсе ВМС, и когда его арестовали – и Йель наконец позволил себе смотреть издали на то, что, как он всегда знал, будет резать ему глаза. Эшер битый час уговаривал Йеля на демонстрации со свечами принять участие в сегодняшнем марше. «Ты смутишь кого-то в шестичасовых новостях, – сказал он. – Насколько это будет эффективнее, чем написать письмо? Что бы ты ни сделал, такого эффекта ты не получишь. А эффект большой. В этом все дело». Его нью-йоркский акцент проявлялся во всей полноте. Он ткнул пальцем в грудь Йелю довольно сильно и извинился. DAGMAR влились в чикагское отделение ACT UP, и Эшер обеспечивал им правовое сопровождение, плюс и сам получал спреем в лицо. Большинство акций протеста насчитывали двадцать-тридцать заводил, но этот марш имел национальное значение – люди слетались со всей страны, чтобы высказать протест штаб-квартире AMA[136] по поводу противодействия социальному страхованию. А заодно – системе окружных больниц и страховым компаниям, и бог знает чему еще. Все это смущало Йеля, но, согласно Эшеру, больше значит лучше. «Если мы не вступимся за бедных черных женщин, которым нужны места в окружной больнице, – сказал Эшер, – мы не лучше гребаных республиканцев. Ты ввязываешься в это не только ради своей выгоды. И, Йель, – сказал он, и Йель слегка удивился, что Эшер помнил о его присутствии, а не просто вещал, как для телеэфира, – я думаю, ты был бы в этом молоток, на долгой дистанции. Может, за кулисами, но ты нам нужен. Нам всегда будут нужны новые лидеры. Проблема этого движения в том, что лидеры все время умирают. Нам нужны замы». По свече Эшера потек воск, опасно подбираясь к его руке. Йель протянул руку и остановил каплю ногтем. Возможно, в тот момент Фиона окончательно поняла чувства Йеля, если еще не была в них уверена. Когда Йель с Фионой присоединились к маршу, участники уже вовсю двигались на север, к мосту Мичиган-авеню. Среди протестующих были люди в халатах врачей, что не могло не радовать, и многие несли транспаранты – «Убийство в рамках закона», «Кровавые деньги» и что-то мудреное о том, что при Джордже Буше есть наркоцарь, но нет спидоцаря – и Йель почувствовал себя серым статистом. Никто, ни единый человек, не носил двух рюкзаков; и Йель вздохнул с облегчением, что не пришел как перестаравшийся отличник. Фиона с готовностью стала скандировать лозунги вместе со всеми, и как только Йель взял с нее пример, он почувствовал, что ритм его шагов по тротуару накладывается на ритм лозунгов, и все это синхронизируется с его пульсом, словно он танцевал. – Больные СПИДом, – кричала женщина с мегафоном, – вас хотят уделать! Что будем делать? И все выкрикнули в ответ: – Не ждать удачи! Давать сдачи! Йель высматривал знакомых, но понимал, что вряд ли узнает кого-то; протестующих были тысячи, и ему даже было приятно, что никого из этих людей он за столько лет не видел в Бойстауне. Хорошо было чувствовать себя частью такого множества, волной в человеческом море. Лозунги поочередно стихали и смолкали, словно по велению невидимого дирижера, и сменялись новыми: они доносились до Йеля, сперва неразборчиво, а затем все яснее, и тогда он тоже подхватывал их вместе со всеми. Проходя мимо Трибьюн-тауэр, под изумленными взглядами туристов: