Йель не раз бывал в Масонском медцентре, проходя тестирование, но уже много лет не заходил в отделение 371, с тех пор как навещал Терренса. Его знакомые, которые успели побывать там, вроде редактора-корректора Дуайта, не были ему настолько близки, чтобы навещать их. Теперь это место казалось далеко не новым, но в хорошем смысле, оно стало более обжитым. На стенах висели афиши мюзиклов, и повсюду виднелся хэллоуинский декор. На сестринском посту мужчина в пижаме и пушистых желтых тапочках болтал с медсестрами, облокотившись о стойку, его руки покрывали болячки. На доске висели полароиды всех сотрудников медцентра и добровольцев, на белых полях были написаны их имена. Главной разницей, которую ощутил Йель на этот раз, было понимание того, что (если только ему не откажет страховая и он не закончит в окружной больнице), он будет умирать в этом самом месте. Оно станет его последним пристанищем, и лица прошедших мимо медсестер станут когда-нибудь самыми близкими ему на свете. Он изучит каждый завиток этого линолеума, каждый элемент освещения. Обняв Терезу, он спросил, как дела. – Его перевели в отдельную палату, – сказала она, – не думаю, что это хороший признак – как считаешь? Я просто хочу спать. Ему… слушай, ему в последнее время колют много успокоительных, и сегодня утром тоже кололи, для бронхоскопии, и он еще не совсем пришел в себя. Я не знаю, поймет ли он в точности, что это ты. Надо было перезвонить тебе и сказать, но я надеялась, он уже придет в себя. Дело в том, что он не… даже без успокоительных, он не совсем в сознании. Надо было сказать тебе. – Да ничего, – сказал он. – Ничего. Йель пошел за ней, и, едва войдя в палату, зажмурился. Он медленно открыл глаза и увидел на кровати чужого человека. Он захотел сказать Терезе, что она ошиблась палатой, что он не знал этого иссохшего зародыша. Но Тереза погладила череп этого несчастного, и когда его челюсть отвисла, Йель узнал зубы Чарли. Он стал инопланетной мумией, узником Освенцима, птенцом, выпавшим из гнезда. Разум Йеля перебирал метафоры, потому что простой факт того, что перед ним – Чарли – не укладывался у него в уме. Расстояние между дверью и кроватью было невелико, но Йель преодолел его так медленно, как только мог. Он взялся за поручень кровати, посмотрел на карточки, приклеенные к стенам. Тереза устала, и Йель сказал, что может остаться, сказал ей идти домой и отдохнуть. Она обняла его и ушла. Он не знал, следует ли ему говорить. Он мог сказать, что пришел, и пытаться понять по лицу Чарли, понял ли тот. Но, учитывая успокоительное и слепоту Чарли, Йель мог чувствовать себя безопасно неузнанным – и так ему было спокойнее, по крайней мере, на первый раз. Потом, если Чарли придет в сознание, он сможет сказать ему все, что хотел. Во всяком случае, все хорошее. Он сможет сказать хотя бы раз, что простил его. И даже если Чарли так и не очнется полностью – что ж, он все равно скажет это. Может, так тоже считается. Он сел на стул у кровати. Вошла медсестра и показала Йелю маленькую розовую губку на конце палочки, которую нужно было подносить к губам Чарли, чтобы он мог пить. Он взял палочку и сделал, как ему показали, и провел большим пальцем по запястью Чарли, слушая сигналы кардиомонитора. Он поил его водой, капля за каплей. Он почувствовал, как повсюду кругом – дальше по коридору и в других коридорах других больниц Чикаго и других богом забытых городов всего мира – то же самое делали тысячи других мужчин. 2015 Это было немыслимо. Или мыслимо? Она должна была признать это. Она не спала, и был 2015-й год, и перед ней стоял человек, совершенно живой, чьи глаза, и жесты, и голос были как у Джулиана. Фиона сидела на цементном полу студии, прислонившись головой к шкафу. Джулиан объяснял остальным, что Фиона бормотала в прихожей. – Что это значит: слухи о моей смерти? Ричард, мне обидеться, что ты никогда не говоришь обо мне? Серж находил ситуацию уморительной, называл Джулиана зомби, смеялся над выражением лица Фионы. Сесилия не знала Джулиана; она принесла Фионе влажное бумажное полотенце и приложила ей ко лбу. – Фиона, – сказал Ричард, – я сам нашел его только два года назад. Мы знали, что ты не в курсе, где он был. В том и сюрприз. Но если бы я мог подумать, что ты считала его… слушай, я бы никогда не вывалил это вот так на тебя. Сколько раз она общалась с Ричардом за последние два года? Вообще-то, ни разу. Она только написала ему перед вылетом в Париж, спрашивая, можно ли пожить у него. А до этого… что ж, ей казалось, что они общались, но только потому, что его имя часто всюду мелькало, и потому, что они были такими старыми друзьями. Джулиан стоял над ней с беспомощным видом, гладя себя большим пальцем по подбородку. Она пристально смотрела на его лицо, на то, как оно изменилось. Помимо естественных возрастных изменений она отметила что-то вроде лицевой атрофии от зидовудина, и – она была в этом уверена – он вставил импланты в скулы, чтобы компенсировать потерю жировой ткани. Это его не красило. Пара ее волонтеров в магазине были с такими же скулами. И его лицо раздалось вширь – скорее всего, из-за стероидов – так что его черты огрубели, словно вырезанные из дерева. Он был по-прежнему красивым, но совершенно другим. Словно его воссоздали по полицейскому фотороботу. – Я работаю в бухгалтерии «Юниверсал». Мы снимаем фильм прямо на улице Ричарда. Не то чтобы я участвовал в съемках. Меня сюда перебросили только три дня назад и засунули в унылый тесный офис. – Где… – сказала она, – обычно… Но у нее не было слов, чтобы закончить такой простой вопрос. – Я в Эл-Эй. Я искал тебя на «Фейсбуке», понимаешь? Столько раз! – Ох. – Эй. Прости. Она не была уверена, почему он это сказал, но боялась, что он прочитал ее мысли: «Почему, – думала она, – этим призраком за дверью оказался Джулиан Эймс, именно он? Почему не Нико, или Терренс, или Йель? Почему не Тэдди Нэпплс, который счастливо избежал вируса, чтобы в итоге умереть в девяносто девятом году от инфаркта на глазах у своего класса? Почему не Чарли Кин, если уж на то пошло, который был засранцем, но сделал столько хорошего? Она любила Джулиана. Это правда. Но почему он?» Она выдавила из себя улыбку, впервые за время их встречи. – Я действительно пытался найти тебя, – сказал он. – Надо было спросить Ричарда. Его голос остался прежним. Голос Джулиана. – Ты спрашивал, помнишь? В прошлом году, в Эл-Эй. И я сказал, что дам тебе ее почту. Я, конечно, забыл. – Это ничего, – сказала она. – Я себя чувствую олухом, – сказал Ричард. Они решили, что им всем непременно нужны сэндвичи и отправили за ними Сержа. Когда он вернулся с бумажным пакетом с пятью багетами, ветчиной и сыром в целлофане, они все сидели за столом, и Ричард находчиво разбавил общую неловкость историей о том, как Йель Тишман устроил вечеринку в честь дня рождения соседа по палате в Масонском медцентре, с которым только там и познакомился, когда узнал, что у того никого не было в городе. Йель сказал им всем принести какие-нибудь подарочки, и Фиона купила для прикола «Плэйгёл»[132], а этот парень оказался натуралом. Матерым наркоманом из южных штатов. – Он не оценил подарка, – сказал Ричард. Фиона все никак не могла преодолеть скованности, ощущения зыбкости, смущения. Она смотрела на свои руки. Если это были те же руки, что и всегда, тогда не было ничего невозможного в том, чтобы Джулиан Эймс сидел здесь, по другую сторону стола, жуя свой сэндвич, спрашивая Ричарда, нет ли у него салфеток. Она столько лет считала себя единственной, чья память хранит те события, тогда как все это время и в памяти Джулиана продолжали жить все эти вечеринки, разговоры, шутки. – Фиона, я мало о чем так сожалею, – сказал Джулиан, – как о том, что уехал. Хочу, чтобы ты знала. Я думал облегчить всем жизнь своим побегом, а на самом деле я их просто бросил. Я подумать не мог, что их не станет раньше, чем меня. Даже в голову не приходило такое. И я знаю, от Ричарда… Знаю, что ты, в частности, заботилась о Йеле. Это должен был сделать я. С ним должен был остаться я. – С ним была и Сесилия, – голос Фионы осип, словно она молчала неделю. – Мы с Сесилией были в больнице. По очереди. – В основном, ты, – сказала Сесилия. – Но умер он один, – это были самые жестокие слова, которые могла сказать Фиона, не только для Джулиана, но и для Ричарда и Сесилии, и для себя. – Он умер совсем один. Джулиан положил свой сэндвич на стол и посмотрел на Фиону, поймав ее взгляд. – Ричард говорил мне, – сказал он. – Я знаю, как знаю и то, что это не твоя вина. Каждый мог умереть в одиночестве. Ты же понимаешь, среди ночи, если… – Это произошло не среди ночи. Сесилия положила прохладную ладонь на шею Фионе. Серж неслышно спросил Ричарда о чем-то, и Ричард так же ответил ему: – В Нью-Йорке. Должно быть, Серж спрашивал, где был Ричард, когда умер Йель. Карьера Ричарда в то время пошла в гору. Фиона, чтобы сменить тему, попросила Джулиана рассказать о последних трех десятках лет своей жизни. – Если ты спрашиваешь, каким образом я до сих пор жив, – сказал Джулиан, – я понятия не имею. Но он слегка лукавил. В восемьдесят шестом он отправился в Пуэрто-Рико и прожил там год, сидя на шее у старого друга, продавая футболки на пляже и покуривая дурь. – Я был совершенно уверен, что скоро умру, – сказал он. – А потом, когда я услышал о зидовудине, это было как… как если ты пытаешься утопиться, а кто-то бросает тебе веревку, и ты непроизвольно хватаешься за нее. Проблема была в том, что у Джулиана не было страховки, а этот препарат стоил больше, чем он зарабатывал за полгода, живя в Чикаго. Так что он отправился домой, в Вальдосту, в Джорджию, где мать, которая уже не чаяла его увидеть, с радостью пустила Джулиана жить в его детскую комнату и с не меньшей радостью потратила на лекарства деньги, полученные от отцовской страховки жизни, и перезаложила свой дом ради младшего сына. – Она была святой, – сказал он. – Леди старого юга. Она была создана для церкви и вечернего чая, но оказалось, что она также создана для решительных дел. Какое-то время она заставляла его не бросать работу – он устроился в местную кинокомпанию – поскольку отчаянно верила, что он выживет, и когда он поправится, ему будет ни к чему пробел в послужном списке. (Фиона вспомнила трогательный оптимизм Джулиана до диагноза, как он всегда верил, что эту болезнь вылечат, верил, что он вот-вот прославится. Должно быть, он перенял все это от матери.) Но ему становилось все хуже и хуже, несмотря на ее заботу, поскольку вирус выработал устойчивость к зидовудину. – У меня наверно оставалась последняя Т-клетка, и та ущербная, – сказал он. – Я весил сто восемь фунтов[133]. – Как раз тогда я тебя и увидел, – сказал Ричард. Фиона знала, что Ричард наткнулся на Джулиана в Нью-Йорке где-то в начале девяностых. Джулиан приехал туда с другом, посмотреть пару хороших представлений пока еще не умер. Он был в инвалидном кресле. Вот тогда Ричард и сделал ту самую последнюю фотографию с ним, третью часть триптиха. Ричард потом позвонил ей, а она позвонила Тедди, чтобы изумить его, что Джулиан продержался так долго. – Верно. И после этого я пролежал в больнице круглый год. Та поездка в Нью-Йорк была плохой идеей, в ретроспективе. – А дальше? – спросил Серж. Он единственный из всех доел свой сэндвич. – Дальше наступил девяносто шестой! Внезапно появились новые хорошие препараты! Несколько месяцев я даже не помню, настолько я был в отключке, а когда туман рассеялся, я снова был дома. Я мог шевелить руками и принимать пищу. И не успел я моргнуть глазом, как стал с выходить на пробежки. То есть это, конечно, случилось не сразу, но ощущение было такое. Долгое время – ты это оценишь, Фиона – долгое время я думал, может, я призрак. В буквальном смысле. Я думал, что, наверно, умер и нахожусь в каком-нибудь чистилище или на небесах. Потому что как вообще такое могло быть, понимаешь? Но потом я подумал: если это небеса, где же все мои друзья? Не может быть, чтобы здесь не было Йеля, и Нико, и остальных. Так что, похоже, это всего лишь старушка земля. И я все еще топчу ее. Серж извинился и вышел ответить на телефонный звонок. Он весь день переписывался с кем-то, и хотя никто из его знакомых, похоже, не пострадал, этого нельзя было сказать обо всех знакомых его знакомых, поэтому ему приходилось обсуждать безотлагательные и тревожные вещи.