– Одна я? – Одна ты. Она взглянула на него скептически, но вышла в прихожую и на маленькую лестничную площадку, откуда было видно улицу через стеклянную дверь. У нее побаливал живот. У нее побаливала голова. Мимо прошел темноволосый мужчина в синем пальто, глядя в свой телефон, затем шагнул назад и повернулся лицом к двери. Он широко ей улыбнулся. Одних с ней лет, со странными скулами – его лицо было каким-то неправильным, перекошенным, перемешанным. Затем его черты перестроились, и снова перестроились, и вместо того, чтобы открыть дверь и впустить его, Фиона попятилась, потому что увидела призрака. Невозможно, но это был Джулиан Эймс. И, поскольку он продолжал ей широко улыбаться – что еще ей оставалось делать? – она наконец подалась вперед, с трудом открыла замок и стала толкать дверь, тогда как надо было потянуть, чтобы впустить его. Он взял ее за руки, приблизился лицом к ее лицу. – Ну и ну, – сказал он, – кого я вижу! 1988, 1989 У Чарли воспалилось веко. Йелю сказал об этом Эшер и добавил: – Я не собираюсь сообщать тебе обо всех мелочах, но я подумал, что скажу тебе и спрошу, как часто ты хочешь узнавать новости. В целом врачи говорят, это уже определенно можно считать стремительным развитием. Они ехали в «шеветте» Эшера по Лэйк-шор-драйв, и им приходилось перекрикивать рев мотора. Йель стал опасаться общественного транспорта – микробов на поручнях, кашляющих людей – хотя и продолжал периодически им пользоваться. Но сегодня он устал, зидовудин вызывал слабость в ногах, поэтому попросил Эшера подбросить его до дома от группы поддержки. К тому же это был первый весенний день, когда можно было ехать с открытым окошком, а озеро казалось блестящим сланцем, по которому можно дойти до самого горизонта и спрыгнуть с края мира. – В основном мне передают, как он наркоманит, – сказал Йель. – Типа это должно доставлять мне какое-то извращенное удовольствие. Эшер включил радио, но там передавали одну рекламу. – Задушить его охота, – сказал он. – Он мог бы столько хорошего сделать на эти деньги. Около года назад, благодаря внезапному распространению телефонов доверия, различные компании стали вкладывать уйму денег в их рекламу, и газета Чарли впервые стала приносить приличный доход – более приличный, чем Йель когда-либо ожидал от голубой газеты. Кроме того, Чарли продал свою турфирму – точнее, перезаложил ее, намереваясь провести остаток жизни хоть и не в покое, зато в роскоши. И в итоге, похоже, спустил все деньги на кокс. Йель не ожидал такого, учитывая, что Чарли, по крайней мере, в прошлом, смотрел весьма критично на наркотики – и вместе с тем ничуть не удивился. Но газета тем временем разваливалась, точнее, теряла сотрудников. Рафаэль переметнулся к «Прожженным», Дуайт умер, а Глория, хоть и оставалась, но не разговаривала с Чарли. Пришли новые люди, но, как слышал Йель, они ненавидели Чарли, причем взаимно, и в целом это был кошмар. Одним из самых неожиданных последствий кокаиновой зависимости Чарли стало то, что после того давнего, первого письма Йелю, он принялся примерно раз в месяц писать ему маниакальные восьмистраничные послания. Йель подозревал, что подобные письма получает не он один, но только для него, по всей вероятности, Чарли составлял безумные списки с названиями вроде «Какие сны мне снились о тебе» и «Все книги, которые ты оставил». Некоторые из этих писем отличались черным юмором. «Способы покончить с собой в случае победы республиканцев на осенних выборах», в числе которых был такой: дать пиявкам высосать всю его кровь и подать их республиканцам на банкете в честь инаугурации. Чарли ни разу не предложил встретиться. После того первого письма – крика об эмоциональной помощи – он вообще ни о чем не просил. Йель стал для Чарли образом для литературных упражнений, застывшим воспоминанием, от которого всегда можно оттолкнуться. Он также ни разу не извинился, при всем своем многословии. Его письма были просто списками, а после их сменили подробные отчеты о его днях, написанные неровными печатными буквами, проминавшими бумагу: что он ел, сколько весил, проблемы с пищеварением, сюжеты фильмов, которые он смотрел. Он строго придерживался викторианской диеты, и доктор Винсент побуждал его есть больше белковых продуктов. Тереза снимала жилье неподалеку от него, и, похоже, Мартин не оставлял его ни на минуту, хотя Чарли избавил Йеля от подробностей их интимной жизни, если таковая вообще имела место. Иногда письма Чарли были вовсе не о нем. Один раз, без видимой причины, он исписал пять страниц о трансвестите по имени Ванда Луст, умершем еще до того, как Йель приехал в Чикаго. Йель обычно выжидал несколько дней, прежде чем распечатать письмо. Наконец, садясь субботним утром за кофе, он сжимал в руке пухлый конверт и засовывал палец под клапан. Он ни разу не ответил ему. Не из вредности или упрямства, а потому, что не представлял, с чего начать. Впрочем, эти письма смягчали его отношение к Чарли, хотя бы слегка. Теперь он виделся ему не столько негодяем, сколько жалким нытиком, каким Йель всегда на самом деле и считал его. За последние два года он несколько раз видел Чарли издалека. Ему представлялось, что и Чарли не раз видел его, когда Йель бывал слишком рассеян, чтобы заметить это. Ему представлялось, что у Чарли сбивалось дыхание, он поворачивался и уходил с вечеринки, из бара, с совещания под надуманным предлогом, как это делал и Йель. Йель пытался представить воспаленное веко. Припухшее, надо думать. Красное. У него самого от этого заслезились глаза. «Шеветта» съехала с шоссе, и мотор стал гудеть потише. – Думаю, он напуган, – сказал Эшер. – Я… окей, я просто скажу это. Он хочет увидеть тебя. – Сомневаюсь. – Нет, он сказал мне. Несколько раз. Видимо, подразумевается, что я должен тебе это передать Йель хотел прислониться головой к окну, но поскольку стекло было опущено, он вынырнул макушкой в бурный воздух. – Подумай об этом. Я просто забрасываю тебе мысль. – Если он хочет извиниться, это одно. Я… Я подумаю о том, чтобы дать ему возможность закрыть гештальт. Но я не горю желанием держать его за руку. – Я понимаю. В пепельнице Эшер держал печать «GAY $» и подушечку с красными чернилами, и Йель подумал, продолжает ли он ставить эту печать на всех своих деньгах. Он взял ее в руку, провел большим пальцам по буквам. Положил обратно – чтобы Эшер мог высказывать свой гражданский протест каждый раз, расплачиваясь в «Макдоналдсе». Йелю во всяком случае было о чем поговорить с Чарли, что рассказать, чтобы не молчать. То обстоятельство, что он не ответил ни на одно письмо Чарли, подразумевало, что у него набралась масса новостей. Чарли мог не знать о том, что Фиона поступила в колледж; ей сообщили об этом только на прошлой неделе. Ему, несомненно, уже передали, что Йель работает в Де Поле, в отделе по привлечению средств, но он едва ли знал, какая это зеленая тоска, как там все вертелось вокруг денег – ни искусства, ни красоты. Йель прошел собеседование на страховку, покрываясь потом, ответил отрицательно на вопрос о СПИДе. Доктор Ченг предъявил страховое требование на зидовудин пять месяцев назад, и оно все еще рассматривалось. Страховая компания хотела знать имена всех врачей, лечивших его за последние десять лет, и Йель волновался, что с ним поступят так же, как с Катсу – раскопают какую-нибудь болячку столетней давности или дерматолога, которого он забыл указать, после чего обвинят его в сокрытии информации. У страховщиков был на все про все целый год, тем временем Йель платил тысячи долларов из своего кармана, надеясь, что они в конечном счете вернутся к нему. Но у него, по крайней мере, была работа, рабочее место, за которое можно держаться. Он мог рассказать Чарли, что Билл отложил выставку Норы, самое раннее, на осень девяностого, и хотя Йель был в отличной форме – спасибо, что спросил – он боялся, что не дождется ее. Он мог сказать ему, что Нора умерла прошлой зимой; что он так надеялся, что сможет хотя бы послать ей фотографии с выставки, если ее не смогут доставить в галерею Бригга, как они мечтали. Но Чарли, вполне возможно, уже не помнил о Норе. Он мог рассказать ему, как его лимфатические узлы распухли прошлым летом, но потом снова пришли в норму, и его Т-клетки были лучше некуда, и он пил витаминные коктейли и занимался визуализацией. Он мог поделиться, что доктор Ченг сказал ему, что он не должен – ни при каких обстоятельствах – держать у себя кота с его лотком, и Роско теперь живет у Сесилии с сыном. Он мог бы сообщить, что наконец съехал из башни Марина-Сити и живет теперь на съемной квартире в Линкольн-парке, где со стен осыпается краска, но есть отдельная стиралка. – Отвезти тебя на собрание DAGMAR[131] на следующих выходных? – сказал Эшер. Йель никогда не понимал целей DAGMAR, отчасти потому, что значение последней буквы у них постоянно менялось: Рейган, республиканцы, репрессии, ретрограды. Каждый раз, как их не спросят, это уже что-то новое. – Они теперь, кажется, против рододендронов? – сказал Йель. Он вдавил печать Эшера в левую ладонь; остался легкий след красных чернил. – Тебе станет лучше, – сказал Эшер. – Из моих знакомых все равнодушные к политике просто не высвободили свой гнев. А как высвободишь, станет намного легче. Слушай, прямое действие… прямое действие – это третья самая приятная вещь на свете. – А вторая? – Снять мокрые плавки. – Хах. Йелю вообще-то хотелось сказать да, но в присутствии Эшера его охватывал мандраж. Это не шло на пользу его нервной системе. К тому же прямое действие применительно к протестам подразумевало лежание на асфальте, глотание перцового аэрозоля, надевание наручников и посадку в патрульную машину, где летом закрывали дверцы и включали печку. Йель и в школе-то не мог отбиться от мальчишек в раздевалке. Разве сможет он постоять за себя в присутствии Эшера, против чикагских копов в третьем поколении? Он сказал, что подумает об этом. Он сказал, что у него уйма дел по работе. Единственным местом, где он регулярно видел Эшера, была группа поддержки. Эшер всегда показывался с получасовым опозданием, ослабляя галстук. Если Йелю удавалось занять место рядом с собой – обычно он клал там свое пальто, а потом как бы невзначай убирал его – Эшер садился с ним, пожимая ему шею сзади. В остальных случаях он стоял за спинами остальных, отказываясь от предложения терапевта сесть на один из стульев, стоявших у стены. Когда Эшер брал слово, он не делился чем-то личным, своим диагнозом или его последствиями – он толкал речь. Он никогда не одобрял тестирования, но в прошлом году он вдруг резко похудел, у него начались проблемы с желудком, и врач настоял на анализе Т-клеток. Его показатель был ниже сотни. Почти на каждом собрании он разражался гневом из-за стоимости зидовудина. Словно производители были во всем виноваты, словно с этим можно было что-то поделать. Он начинал орать, что это самое дорогое лекарство в истории. «По-вашему, это случайность? По-вашему, это не ненависть в чистом виде? Десять тысяч долларов в год! Десять тысяч ебаных долларов!» Он никогда не давал волю слезам, никогда не рыдал об умершем друге, о том, что все они умрут, или о комплексе вины выживших. После собраний Эшер советовал Йелю сойтись с кем-то в группе. После краткой интрижки с Россом, рыжим парнем из Марина-Сити – в основном, они просто ужинали, поскольку Росс, проходивший тестирование в первый рабочий день каждого третьего месяца, до смерти боялся любой близости, кроме поцелуев – Йель практиковал воздержание. «Взять Джереми, с подбородком, – сказал как-то Эшер, когда они пили кофе после собрания. – Без груза прошлого, твой ровесник, изумительные руки. Я сужу по предплечьям, но экстраполирую. Вы оба положительные, он живет в квартале от тебя и финансово независим. Я не предлагаю вам съехаться, но вы можете обменяться биологическими жидкостями и получить удовольствие». Биологические жидкости – последнее, о чем хотел думать Йель. «А что, если существуют разные штаммы вируса? – сказал он. – Некоторые думают, что можно подцепить…» «Это полное дерьмо. Власти хотят контролировать твою сексуальную жизнь, причем даже тогда, когда уже слишком поздно. Нет причин отказываться от секса. Просто твой круг партнеров должен поменяться». Теперь же, в машине, Йель задумался, не затем ли Эшер звал его на собрание DAGMAR, чтобы свести там с кем-нибудь. Он хотел спросить его об этом, а еще сказать, что не знает, обижаться ему или радоваться, что Эшер всегда проявляет такой интерес к его сексуальной жизни, однако ни разу не сделал шага ему навстречу. Не то чтобы Йель давал ему такой повод. Не то чтобы он мог. – Окажи мне услугу, – сказал Эшер, – раз уж я тебя подбросил. Либо ты идешь на собрание, либо к Чарли. Он отвел глаза от дороги и поймал взгляд Йеля, и лицо Йеля перестало повиноваться ему. Собрав все силы, он постарался беспечно улыбнуться. – Может, я свяжусь с его мамой. – Неужели это действительно проходит? – сказал Эшер. – Что проходит? – Любовь. Она исчезает? Йель посмотрел на свою руку, лежавшую на подлокотнике, чтобы собраться с мыслями, но Эшер неожиданно затормозил. – Ну, – сказал Йель, – мы этого никогда не хотим. Но любовь проходит, разве нет? – Я думаю, это самая грустная вещь на свете – разлюбить кого-то. Не возненавидеть, а разлюбить. Он не пошел к Чарли тем вечером, хотя именно тогда он, наверное, понял, что все же навестит его. Он сделал это через полтора года, в октябре 1989-го, когда Чарли – пусть это никак не было связано с той глазной инфекцией полуторалетней давности – ослеп. Тереза встретила Йеля у лифта. Она состарилась на миллион лет.