Клэр издала громкий сердитый вздох, значение которого Фиона не смогла определить. Фионе хотелось катиться отсюда кубарем, но весь смысл ее прилета в Париж – она и ее терапевт единодушно так решили – в том, чтобы любой ценой найти дочь. И держать объятия раскрытыми, даже если Клэр не захочет обнять ее. Быть родителем, а не ребенком. – Звони в любое время, – сказала она. – Я люблю тебя, родная. Клэр захлопнула дверь, ничего не сказав, даже не махнув рукой. 1986 В тот сентябрь Катсу Татами упал на улице. Кто-то отвез его в Масонскую реанимацию, где его определили в отделение СПИДа. Тедди сообщил, что Катсу вслух желал умереть раньше, чем его состояние позволит выпихнуть его в окружную больницу. Но он стабилизировался и оказался в окружной больнице. Там его почти сразу выписали, а когда на следующий день он стал задыхаться, ему сказали, что у них уже нет свободных мест. Он прождал две недели, но не в таком плачевном состоянии, чтобы его снова приняли в Масонскую реанимацию, и наконец его снова приняли в окружную больницу, хотя уже было слишком поздно, чтобы чем-то помочь. Йель понимал, что должен хоть раз навестить Катсу. Отчасти потому, что так будет правильно, отчасти потому, что в худшем случае его ожидает та же участь, и ему нужно заранее увидеть это и смириться с неизбежным. Однажды вечером он вытянул последний отрезок зубной нити Джулиана, как раз достаточно на одну чистку. Он постарался не видеть в этом плохого знака, но это было непросто. Он решил навестить Катсу следующим утром, пока не стало слишком поздно. У него были все шансы получить работу в Сент-Луисском университете, и он все еще числился в соискателях на обычную вакансию специалиста по развитию в университете Де Поля, в Чикаго, но он по-прежнему оставался безработным. Доктор Ченг сказал ему устраиваться на любую работу, которая предлагает страховку. «Чем больше компания, тем лучше, – сказал доктор Ченг, – чтобы вы не привлекали лишнего внимания». А пока он пользовался льготой COBRA[129], но его ресурсы быстро таяли. Он сможет делать взносы в лучшем случае до января, а затем ему придется выбирать между страховкой и едой. А пока доктор Ченг не станет вносить результаты тестов в медкарту Йеля. В его версии Йель обращался к нему только из-за больного горла. Когда Йель подаст заявление на новую страховку, его спросят про СПИД, но не про вирус. «Вы не солжете, сказав нет, – сказал доктор Ченг. – А потом, через месяц, когда вас оформят, вы снова пройдете тестирование. Официально». Но это было рискованно, и если выяснится правда – если правительство завладеет результатами анализов, анонимных, по словам доктора Ченга; или если Йель попадет в больницу с травмой и у него возьмут кровь и т. п. – тогда ему откажут в страховке пожизненно. И он закончит свои дни как Катсу, молясь, чтобы в окружной больнице нашлось для него свободное место. Йель позвонил Эшеру, надеясь услышать что-нибудь обнадеживающее, но Эшер только сказал: «Скорее найди работу». Ситуацию осложняло то обстоятельство, что теперь он не мог получить рекомендательное письмо от Билла Линдси. И то, что Йель проработал в Северо-Западном меньше года, не красило его портфолио. Сразу после своего положительного анализа Йель послал Роману записку по почте кампуса, а затем написал письмо Биллу на рабочий адрес: У меня есть особая причина полагать, что, если вы еще не делали тест на HTLV–III, вирус, вызывающий СПИД, то вам стоит о нем подумать. Надеюсь, вы также посоветуете пройти тест и жене; пожалуйста, не сомневайтесь, я не связывался с ней и не собираюсь. Он много дней думал о Долли Линдси, о том, как он мог бы связаться с ней. Он обсуждал это с Эшером, с Тедди, с Фионой. Они все, к его удивлению, скептически качали головами и говорили: «Не думаю, что у тебя есть такое право». Тедди высказал ему веский аргумент, припечатав цитатой из Канта. В августе он узнал от Сесилии, что Долли ушла от Билла. «Я видела ее в городе, – сказала Сесилия. – В магазине и на барахолке. Честно, Йель, я даже не думаю, что они спали вместе, как по-твоему?» Но от Билла он так и не дождался ответа, за исключением строчки, написанной его паучьим почерком, сопровождавшей стопку писем несколько личного характера, которые Йель получил от галереи: «Здорово слышать, что ты встал на ноги!» Йель бы так не сказал про себя. Он узнал от Донны, доцентки Билла, что тот передумал увольняться. Заглянув в окружную больницу, Йель решил, что не задержится там; Катсу еле ворочал языком от таблеток, и Йелю не терпелось поскорее убраться оттуда. В палате стояло множество коек, разделенных висящими простынями, так что тебя окружали звуки и запахи тридцати людей на разных стадиях умирания. У Йеля в голове не укладывалось, как хоть кто-то мог спать в таком месте, как у кого-то здесь могла остаться хоть малейшая надежда. Катсу сказал ему, заплетаясь: – Подмышки болят. Почему так подмышки болят? Йель принес ему молочный коктейль и оставил на тумбочке, чтобы он выпил его потом. Тедди говорил Йелю, что Катсу держит плеер под подушкой, чтобы его не украли, но на молочный коктейль наверняка никто не покусится. Уж точно не медсестра, которая старалась даже не смотреть на Катсу, когда меняла ему капельницу. Йель хотел привести сюда Эшера, чтобы тот поднял бучу, но чего бы он этим достиг? Месяц назад Йель подписал доверенность на Эшера, не сомневаясь, что Эшер во всяком случае должен знать, как орать на нужных людей. – Можешь попросить выключить свет? – спросил Катсу. Но огромные флуоресцентные лампы тянулись по всему потолку, и Йель был уверен, что их никогда не выключают, даже ночью. Он сложил две бумажные салфетки и положил на глаза Катсу, вместо маски для сна. Дома его ожидало нечто невероятное: письмо почерком Чарли, адресованное ему. Его чудные «Е» из трех черточек без вертикальной ножки. На голубой бумаге, синими чернилами. Чарли писал, что знает. Что Тедди и Эшер, и Фиона, все в один голос, заверяли его, что это не он виноват, но он хотел услышать это от Йеля. Чарли писал, как это ужасно – винить людей, а не сам вирус или официальные структуры, умывающие руки, но он ничего не мог с этим поделать и хотел знать правду. Потому что, пусть даже косвенно, он чувствовал свою ответственность. Йель понял, что Чарли хотел получить отпущение грехов. Но Йель не был готов к такой милости. Йель не ответил на письмо, но и не выбросил его. Полгода назад он мог бы сжечь его. Теперь же он разгладил его и положил под оловянную миску с мелочью на комоде. Он взял Роско, отнес к окну и встал рядом, глядя на реку, по которой скользил – невозможно медленно – речной трамвай. Довольно скоро он скрылся из вида. 2015 – Для танцев был лучше всего «Парадиз», – сказал Ричард. – Уверен, его тоже давно не стало. – Мужайся, – сказала Фиона. – Теперь это «Уолмарт»[130]. – Нет. Он повернулся к ней от раковины, с рук капала вода. Они были у него в студии, и Серж, примостившийся в углу на складном стуле, слушал их с изумлением. Сесилия сидела с Фионой за большим деревянным столом. На ней была бежевая водолазка, благодаря цельной простоте которой она выглядела защищенной – от городского хаоса, от ядовитых стрел родных людей. – Они словно пытались быть символичными, – сказала Фиона. – По крайней мере, это не штаб-квартира республиканцев, ничего такого. Ричард, слушай, остался «Старбакс» на углу Белмонт и Кларк. Там… там не так стерильно, как ты можешь подумать. Но не как раньше. Каждую зиму у них эта суповая прогулка. Ходишь от ресторана к ресторану и угощаешься супом. Все слоняются по улицам: геи, натуралы, дети в колясках. И суп. Это прекрасно. Ты бы не хотел, чтобы он остался прежним. Потому что тот драйв, что ощущался раньше, он был завозным, и кругом витало… ну, знаешь, кругом витало отчаяние. Даже до СПИДа. – Значит, он из этого вырос, – сказал Ричард. – Больше нет Бойстауна! – рассмеялся Серж. – Мальчики стали мужчинами. Теперь это Мэнстаун! Шутку никто не оценил. – Ты когда-нибудь задумывалась, – сказал Ричард, – до чего время неуловимо? Нет, она не думала. Совсем не думала. Она с трудом представляла, как вернулась бы в прошлое, потеряв опору под ногами. – А я думал, – сказал он. – Уверен, я бы закатывал глаза на эту джентрификацию, но слушай, милая, я уже старый и повидал немало всякого дерьма, и я тебе говорю: радуйся, пока есть время. Это тебе не игра. Лучшее не всегда впереди. Знаю, сейчас так кажется, но это иллюзия. Может, ты оглянешься назад через полвека и скажешь: «Тогда было последнее хорошее время». Фиона закатала рукава. Было так заманчиво считать разгульные восьмидесятые великой эпохальной битвой всей ее жизни и что она уже в прошлом. Даже ее работа в магазине, ее правозащитная и благотворительная деятельность всегда казались ей следствием прошлого. Люди по-прежнему умирали, только не так быстро, сохраняя чуть больше достоинства. Что ж, по крайней мере в Чикаго. Она считала одним из своих великих моральных изъянов то, что даже близко не испытывала такой же тревоги по поводу нестихающего кризиса СПИДа в Африке. Она все равно делала пожертвования в эти фонды, но ее беспокоило то, что она не сочувствовала всем сердцем, не проливала слез, не мучилась бессонницей. За прошлый год в мире умер от СПИДа миллион человек, и она ни разу не заплакала о них. Миллион человек! Она долго задавалась вопросом, не расистка ли она, или дело было в огромном Атлантическом океане? А может, все потому, что страдало не только африканское гей-сообщество, вирус убивал не только юных красавцев, напоминавших ей Нико и его друзей. Конечно, всякий альтруизм в какой-то мере обусловлен эгоизмом. И, может быть, у нее в сердце, в этой жизни, хватало места только для одной большой задачи, очерченной одним бедствием. Клэр, казалось, выросла в твердой уверенности, что самая великая любовь ее матери всегда была направлена на что-то, скрытое за горизонтом прошлого. – В этом разница между оптимизмом и наивностью, – сказала Сесилия. – Среди нас нет наивных. Наивные люди не прошли настоящих испытаний, поэтому думают, что с ними такого никогда не случится. Оптимисты уже прошли через многое, и мы продолжаем вставать каждый день, потому что верим, что в наших силах не дать этому случиться снова. Или убеждаем себя в этом. – Всякая вера – это заблуждение, – сказал Ричард. – Во Франции нет оптимистов, – сказал Серж. Студия Ричарда была L-образной формы: в одном конце располагались экраны, камеры и освещение, в другом – столы, компьютеры и кавардак, а посередине – где они были сейчас – зона отдыха с мини-кухней. В преддверии выставки здесь стало теснее, на полу валялись силовые кабели и упаковочный наполнитель. Фиона пришла сюда не затем, чтобы смотреть видеозаписи. Она ясно дала это понять – сейчас не время. Было воскресенье, два часа. Назавтра был запланирован vernissage Ричарда, но все подвисло в воздухе. Вблизи бельгийской границы ловили одного из предполагаемых террористов. Как только они все собрались в студии, они закрылись на замок. Радио на стойке передавало новости Би-би-си так тихо, что не расслышать, и Серж то и дело просматривал новости в «Твиттере», но особых изменений не наблюдалось. Ричард ждал звонка из Помпиду – будет ли завтра хотя бы открытие выставки, не говоря о торжественных мероприятиях. Даже если ему дадут добро, наплыва посетителей ждать не стоило. Помпиду располагался недалеко от концертного зала «Батаклан», все еще являвшего собой «сцену бойни», согласно новостям, хотя единственные фотографии, на которые осмелилась взглянуть Фиона, показывали охапки цветов и плюшевых мишек. Несколько важных гостей ехали в Париж издалека, и бог знает, какая судьба ожидала их рейсы и поезда. Вчера ближе к ночи позвонил Дэмиан и сказал, что Клэр прислала ему электронное письмо на его университетскую почту. Всего пять предложений, сообщавшие, что она в порядке и ему не стоит волноваться. Он продиктовал Фионе электронный адрес Клэр – Фиона, разумеется, не должна была ничего писать ей – и дважды прочитал ей вслух письмо. Без извинений, но и без злобы, без холодности. Как это отличалось от двух ее напряженных бесед с Фионой. Что ж, претензии Клэр в основном были обращены к ней, а не к Дэмиану. Детский психолог объяснил это еще много лет назад: дети нападают на того родителя, с которым живут, на которого могут положиться. И в ходе терапии выяснилось, что Клэр понимает гораздо больше, чем они надеялись, об измене Фионы. «Она считает, – сказал психолог, – что вы искали другую семью, лучше вашей». Фиона убрала бумажку с почтой Клэр к себе в тумбочку. Она устояла от искушения вписать ее себе в телефон. Наконец зазвонил телефон Ричарда, и он ушел к своему рабочему столу, где разговаривал прохаживаясь. Вернувшись, он покачал головой. – Не Помпиду, – сказал он. – На данный момент, если они позвонят, я откажусь. Хочу обождать неделю. Следующий понедельник – как думаете? Они могут пускать публику, когда им взбредет, но, если у нас вообще будет vernissage, нужно провести его правильно. Но слушайте, есть хорошая новость. Фиона, я говорил, что у меня для тебя сюрприз. Он был задуман на завтрашний вечер, но… вы понимаете. Фиона собралась с духом. У Ричарда бывали странные представления о том, что должно понравиться людям, и, если он собирался презентовать ей видео с Нико, она не сможет принять это. – Звонок был как раз по этому поводу, – сказал он. – Иди, подожди у двери, окей? Две минуты. Увидишь.