А иногда Клэр брала с собой подружку, которую прельщала возможность прогуляться по пустому магазину, пока на улице зажигались фонари, представляя себя запертой в старом особняке. Магазин был нарядным, просторным и ухоженным: два этажа красиво оформленных гостиных, столовых и клозетов. Иногда Фиона просила Клэр выровнять дамские туфли, и через час выглядывала из кабинета и видела, что шпильки расставлены по цвету радужным спектром. Не реже она видела, как Клэр сидит на одном из диванов, уставившись в пустоту, не сделав ничего из того, что просила Фиона. На самом деле, это было не важно – она по большому счету просто придумывала ей задания – но школьные учителя говорили, что Клэр была такой и в классе: она могла перестать делать задание и отключиться от всех, начав рисовать деревья, не отрываясь от своего занятия даже на переменах. Однажды зимой случилась жуткая метель, и подружка Клэр по балетной студии, София, стала волноваться, что не сможет попасть домой. По крайней мере, они с Клэр с удовольствием изображали беспокойство. «Ты можешь спать на полосатой кровати наверху, – сказала Клэр, – а я лягу спать на Втородушке». Втородушкой она называла кожаный диван, который стоял в магазине уже второй год. София сказала: «Утром надо будет переодеться в новую одежду. Подобрать себе прикид». Однако София жила всего в шести кварталах от магазина, и в семь вечера Фиона позвонила миссис Нгуен и сказала, что с радостью проводит девочку домой. Она сказала подружкам, что пора идти. София немного похныкала, но Клэр хранила молчание. Только когда они отвели Софию домой и шли по Кларк-стрит, Клэр плюхнулась в снег на обочине и прокричала: «Ненавижу тебя!» Она не плакала, просто надулась, точно злобный красный шарик. Фиона в то время крутила роман с Дэном с йоги, и как раз тогда у них началась самая нервозная фаза. Дэн каждый день в обед писал ей электронные письма, а если в какой-то день письма не было – как в тот день – Фиона надумывала всевозможные напасти, как то: он внезапно воссоединился с женой, с которой разводился, или вдруг проснулся и решил, что Фиона ему надоела. Она была уверена, что любит его, что никого за всю жизнь не любила сильнее, но, когда они виделись, когда ему удавалось выскользнуть из дома, который он все еще делил со своей бывшей и детьми, и они встречались с Фионой в отеле или в ее магазине – они выключали свет и занимались любовью на том самом диване, который обожала Клэр, – она понимала, что в нем нет ничего особенного. Русый парень с приятными глазами и средним интеллектом. Словно из рекламы страхового агентства. Однако той зимой из-за него она словно блуждала в тумане, и когда Клэр плюхнулась в снег, Фиона могла только молча смотреть на нее. Будь они дома, она могла бы отчитать Клэр за такие слова. Но здесь разъяренная Клэр могла выскочить на дорогу или запрыгнуть в автобус. Фиона долго стояла между Клэр и улицей. Редкие прохожие улыбались ей сочувственно. Ветер кидал всем снег в лицо. Наконец, она положила руку на спину Клэр, и та закричала. Как она вообще почувствовала прикосновение через парку? Она завопила: «Оставь меня навсегда!» Какая-то женщина остановилась рядом, она нагнулась к Клэр и спросила с ямайским акцентом, мол, ее ли это мама. Клэр от неожиданности сказала да. Женщина распрямилась и сказала: «Просто берите ее и несите. Последний раз, пока она не слишком большая». И хотя Фиона ожидала, что Клэр будет брыкаться и кусаться, она наклонилась и обхватила ее, собравшуюся в комочек. Клэр прижала ноги к груди и не двигалась. Через квартал она разрыдалась на груди у Фионы, и к тому времени, как они подошли к дому, она так тряслась, что Фиона стала бояться, что это какой-то припадок. Почему она сразу не подняла ее из снега? Почему ей должен был это подсказать посторонний человек? Она положила Клэр на кровать, расстегнула молнии на их куртках и прилегла рядом, и Клэр не стала отпихивать ее в кои-то веки, пока Фиона касалась ее ледяными руками. В роддоме, после рождения Клэр, Фиона была так подавлена гормонами, и паникой, и тоской, и страхом, и виной, и отвращением, что, когда Дэмиан принес ей новорожденную – это невозможно крохотное, чуждое, пылающе-розовое тельце – Фиона сказала ему унести ее, на всякий пожарный. Ее осаждали кошмарные лихорадочные видения о том, как самка душит своего детеныша и пожирает. Фиону, как оказалось, действительно лихорадило, и когда она пришла в себя, через пять часов, Клэр успели дать бутылочку. Фиона была в бешенстве – во всех книжках говорили не делать этого – но, когда ей принесли Клэр для обучения кормлению, у нее ничего не получилось. Клэр не брала грудь, а у Фионы не было молока. Медсестра заверила Фиону, что молоко приходит, когда младенец берет грудь. Но Фиона, столько плакавшая и потевшая, не могла представить, чтобы ее тело выделяло что-то, кроме соляного раствора. «У тебя столько всего происходит, – сказал Дэмиан. – Уверен, это что-то психологическое». Он сказал это, чтобы подбодрить ее, но Фиона восприняла это как приговор: это была ее вина, а не просто сбой в организме. Она так и не смогла кормить грудью, несмотря на старания трех консультантов по грудному вскармливанию. Клэр страдала недовесом и кусала грудь Фионы до крови, так что у нее началась опасная инфекция, и в итоге было решено прекратить дальнейшие попытки для общего блага. И не сказать, что это было так уж важно! Целые поколения прекрасно вырастали на смесях. Фиона не скупала все руководства Ла Лече[109] по детскому питанию. Но в тот вечер, когда она лежала на кровати с восьмилетней Клэр, ей вспомнилось с поразительной ясностью, какую обреченность она почувствовала от понимания, что этот младенец никогда не сможет получить от нее утешения – что ей нечего дать дочери, ни в тот, первый день, ни потом. И она снова вспомнила это теперь, глядя из окна Ричарда на заходящее солнце, и ее настигло то же абсурдное чувство, что и в тот зимний вечер, когда Клэр было восемь – что они уже упустили свой шанс, навсегда. Что их разлад случился не вчера, а давным-давно, и они до сих пор ощущают его отголоски. И лучшее, на что они могут надеяться – это чтобы рана хорошенько затянулась. 1986 Йель ничего не сказал Биллу о своем проколе с Дэброй. Он сообщил ему, что Нора назвала несколько главных дат и поделилась общими сведениями, но с конкретикой у нее было неважно. – Роман все это напечатает для тебя, – сказал он. – В том числе массу историй о Ранко Новаке! Он картинно хохотнул, и ему стало от этого противно; он неожиданно проникся Ранко. На столе его ждала записка от Эсме Шарп, он позвонил ей и в итоге обмолвился, что ему негде жить, и она настояла, чтобы он переночевал у них, в башне Марина-Сити, на пятьдесят восьмом этаже, поскольку Эсме с Алленом проводили всю зиму в Аспене. – Оставайтесь сколько хотите! – сказала она. – Можете поливать денежное дерево. Это было достаточно далеко от Бойстауна, чтобы Йелю не грозило натолкнуться на Чарли. Он хотел бы увидеть его в ближайшее время, хотел бы наорать на него, выпалить все, что еще не прокричал, но только когда он будет к этому готов. Ему не хотелось наткнуться на него у банкомата. Эсме подчеркнула, что он может спать в хозяйской спальне, но Йель устроился в небольшой гостевой комнате, с балкончиком и полками книг по архитектуре. На кухне была стойка с вином, и Эсме сказала, что его «лучше допить прежде, чем я до него доберусь». В гостиной стояла лучшая стереосистема, какую Йелю доводилось слушать, и полка с CD: классика, опера, мюзиклы и Синатра. На своих устройствах он бы слушал The Smiths, и это нисколько не помогло бы ему; если ему, возможно, осталось жить всего несколько лет, не лучше ли слушать Бетховена? Из окон открывался вид на реку и башню Сирса[110]. Ночью город под ним превращался в плеяду желтых и красных огней. Когда-то давно, когда Чарли впервые взял его в «Бистро», на этой же улице, он зачарованно взирал вблизи на две башни Марина-Сити, на гигантские лепестки, оказавшиеся стилизованными балконами. Теперь же, стоя на балконе, Йель поражался, какие низкие здесь перила, как легко высокий человек мог потерять равновесие и перевалиться через край, как легко было встать на них и прыгнуть. Он не собирался делать этого, даже если тест на вирус окажется положительным. Потому что ВИЧ-инфекция не означала, что ты заболеешь в текущем году или в следующем. Он думал, что если ему суждено ослепнуть, тогда бы он мог решиться на это. Если бы он не мог прожить день, чтобы не обосрать себе штаны. Тем летом они с Чарли встретили одного парня в баре, который рассказал им о своем любовнике, поклявшемся покончить с собой, когда не сможет танцевать. А потом, когда он не смог танцевать, он решил подождать, пока не сможет есть. А когда он не смог есть, он сказал: «Когда не смогу говорить». «Он этого так и не сделал, – сказал парень. – Он боролся до последнего вздоха. И о чем это вам говорит? О чем это вам говорит?» У Йеля с Чарли не было на это ответа, как и у того парня. Дни шли за днями, и вероятность достоверного анализа крови повышалась. Удачный исход еще не был бесспорен, но неудачный казался все менее вероятен. И в любом случае, он будет знать наверняка. Ему бы хотелось щегольнуть своей решимостью перед кем-нибудь из друзей, если бы те из них, кто знали Чарли, не ненавидели его, а те, кто не знали, заслуживали доверия. На самом деле, он ни с кем не виделся после встречи с Тедди в прачечной. Как-то вечером Йель шел от стоматолога по Бродвею – он записался к нему еще в прошлой жизни – и ему встретился Рафаэль из редакции «Во весь голос», с другом. Рафаэль был пьян – он поцеловал Йеля в щеку и укусил за другую – но по-настоящему поговорить у них не получилось. Роман появлялся в галерее, как обычно, во второй половине дня по средам и пятницам – и, к счастью, когда он пришел в первый раз в кабинет Йеля, там как раз пылесосила Дженис, уборщица, и благодаря шуму возможности что-то сказать не было, он смог просто помахать в знак приветствия. Роман занимался своей привычной работой, разве что более нервозно. Через каждые полчаса он прикладывался лбом к столу, и Йель не решался спросить, что его угнетало: расшифровка писем Норы, обработка заявок на гранты или кризис более экзистенциального свойства, как-то связанный с Йелем и с собственной душой. В любом случае, Роман был последним человеком, с которым Йель стал бы обсуждать свой страх перед инфекцией. Субботним вечером Йель увидел Джулиана в «Острове сокровищ». Он мог бы заглянуть в супермаркет около Марина-Сити, но он терпеть не мог привыкать к новому магазину. И, может, ему все-таки хотелось наткнуться на кого-нибудь. Джулиан покупал сэндвич с говядиной в полиэтилене. Выглядел он лучше, чем две недели назад, по крайней мере, не был таким бледным. Увидев Йеля, он застыл на месте, словно ему дали под дых, и только когда Йель подошел к нему и сжал плечо, он расслабился и поздоровался. – Тедди тебя кормит, – сказал Йель. – Хорошо выглядишь. Джулиан глянул вдоль прохода и сказал шепотом: – Я с ним задыхаюсь. Ты замечал, что он всегда в движении? То есть всегда. И он как бельмо на глазу, то есть я просыпаюсь утром, и он тут как тут. Слушай, никому ничего не говори, но я отсюда сваливаю. Из этой страны. Йель воспринял это не вполне серьезно – Джулиан был склонен к театральности – но он как будто не шутил. – Куда? – сказал Йель. – Я сделал паспорт два года назад и ни разу им не воспользовался. Серьезно, я сюда не вернусь. Вещи у меня с собой, – Джулиан обернулся, показав Йелю рюкзак. – Я даже не знаю, куда направляюсь. С квартиры я съехал. – Ты не собираешься в Таиланд или типа того, а? Ты будешь осторожен? – Слушай, – сказал Джулиан. – Поговаривают, ты нашел жилье. Что, если… Мне бы типа на три ночи, просто собрать шмотки до отъезда. Если останусь у Тедди, он обколет меня и привяжет к кровати, клянусь. Я понимаю, ты меня ненавидишь. Я это понимаю. А как иначе? Я сам себя ненавижу. Тебе надо… Надо пустить меня, а потом выбросить из окна. Ты можешь отказаться. У Ричарда я больше не останусь, там слишком стремно. Я мог бы заплатить тебе. Было почти унизительно, с какой радостью Йель согласился. Джулиан был едва ли не последним человеком на свете, с кем бы ему хотелось проводить время, но это был хоть кто-то, и ему не придется сидеть, уставившись в телек одному, несколько ближайших дней. Йель спросил себя, не обернется ли это тем, что ему придется за ним ухаживать, и какие наркотики у него в рюкзаке, но то, что Джулиан обратился к нему с просьбой, ощущалось как триумф. Год назад он бы подумал о микробах, но теперь это его не заботило. – Тебе еще нужны какие-то вещи? – Я не могу вернуться туда. Ни на секунду. А ты не говори никому, где я, окей? И вот Джулиан взял и понес сумки Йеля с продуктами до самой надземки, и дальше, до скоростного лифта и в квартиру. Они ели пиццу и пили пиво за столом в столовой, а потом выключили свет и смотрели в окно на ночной город. – Это как в «Джетсонах»[111], – сказал Джулиан. – Типа тебя должна ждать у окна летающая машина. Прошло почти две недели после того, как Джулиан обрил голову, и белые проплешины успели зарасти. Но все равно он выглядел так некрасиво. Уши торчали, лоб казался широким и бледным. – Я хочу тебе сказать, – произнес Йель, – что не злюсь на тебя. Я злюсь на Чарли, и на мир, и на правительство, но на тебя трудно злиться. – Это потому, что я так жалок. Нет, это правда. Я недавно это понял. Когда ты унылое говно, никто к тебе не чувствует ничего, кроме жалости. – Я не считаю тебя жалким, – сказал Йель. – Подожди, пока я буду весить восемьдесят фунтов[112]. Хотя ты этого даже не увидишь, потому что меня здесь не будет. Я это решил. Ненавижу, чтобы меня жалели. Я бы хотел, чтобы ты просто злился на меня. Чтобы бил ногами по башке. Никто не хочет злиться на меня, один только Бог. – Бога ради, – сказал Йель. – Ты можешь оставаться у меня, только выключи Джерри Фолуэлла[113], окей? – Не могу отделаться от ощущения, что Бог наконец догнал меня, преследуя от Джорджии. Я пытался выстроить идеальную жизнь и приехал сюда, и все было прекрасно, так хорошо, что следовало понимать. Следовало ожидать такого. – Я понимаю, но это… ты впускаешь в свою голову слишком много всякого дерьма. – Я тебе рассказывал про «Мир Диснея»? Не когда я там работал, а про то, как первый раз туда попал. Йель ответил, что не рассказывал, и принес еще пива. – У них там такая тема, называется «Ночь выпускников», когда парк открыт всю ночь для ребят, заканчивающих школу. А Вальдоста прямо в соседнем штате, так что Ассоциация родителей пригнала нам автобусы и всем купила билеты. Заходи на любые карусели без очереди, и живая музыка играет. Главное, не спать всю ночь. У всех были фляжки. И сперва я держался со своей компанией, всеми этими девочками из театра, думавшими выйти за меня замуж, а потом стал замечать трех парней из какой-то другой школы. Таких красавцев. И таких голубых, просто махровых геев. Я таких в Джорджии никогда не видел. Мы стоим за ними на «Космическую гору», и один из них, паренек с серьгой, обращается ко мне и говорит, мол, они потом идут перекусить – не хочу ли я тоже? Так что после карусели я иду с этими ребятами, ем с ними мороженое, а мои друзья исчезли. И парень с серьгой хочет, чтобы мы пошли на вагончики. Это вообще даже толком и не аттракцион, ты как бы едешь в этой кабинке по рельсам, но медленно. В общем, его друзья садятся в одну кабинку, а мы с ним в следующую, хотя могли бы уместиться все в одной. И для меня на тот момент просто находиться рядом с тем парнем – самая волнующая вещь за всю мою жизнь. Я в ужасе. В общем, мы едем через разные здания и в какой-то момент въезжаем в темноту. И это должно было длиться всего несколько секунд, но мы застряли. В темноте. Все кричат и смеются. Йель не был уверен, что будет дальше – порнушка, романтика или что-то страшное – так что он просто сказал «о боже», что отвечало всем трем вариантам. – И что ты сделал? – Ничего. Этот парень встал на колени и расстегнул мне ширинку и отсосал. Это были самые изумительные две минуты в моей жизни. То есть было жутко стремно, что сейчас включат свет, но я с трудом мог думать об этом. Вагончики тронулись через типа полсекунды после того, как я застегнул ширинку. – Это… ух ты. – Ну да. И что я вынес из всего этого, кроме того, что я определенно гей, это то, что в мире есть хорошие места, и есть плохие. «Мир Диснея» был хорошим местом, а Вальдоста – плохим, и я должен был вернуться к Диснею, как можно скорее. И я это сделал. А потом, через пару лет, я решил, что надо двигать в большой город, и перебрался в Атланту, а потом решил выбираться с юга, в город побольше, на большую театральную сцену. Типа чем дальше я уходил от Вальдосты, тем безопасней чувствовал себя. Это была лестница, шедшая все выше, и выше, и выше, так? И она закончилась в каком-то особняке в Сан-Франциско. Но посмотри на меня. Я себя чувствую таким идиотом. Потому что думал, что у меня когда-нибудь будет по-настоящему хорошая жизнь. – Если останешься здесь, – сказал Йель, – у тебя будет лучшая жизнь, чем если уедешь. Тебе надо оставаться там, где тебя любят. Разве ты не попадаешь в ту же ловушку? Думая, что где-то там лучше, чем здесь. – Я в смысле, где-то есть места теплее. Вот я о чем. Если мне придется умереть, я хочу умереть там, где мое лицо будет заливать солнце.