И однако в этот момент ему захотелось поступить наперекор всему, что он делал раньше. Он посмотрел на дверь и подумал, что сейчас подойдет к ней, но вместо этого уселся боком на край кровати, подтянув одну ногу на матрас. Роман подсел к нему и прильнул спиной, прижавшись затылком к шее Йеля. Йель провел рукой вниз по рубашке Романа, нащупал ширинку, запустил руку внутрь. Только руку, только правую руку, извлек Романа из-за края трусов, и положил левую руку ему на грудь, удерживая на месте, чувствуя, как его сердце стучит о ребра. Он медленно поглаживал его, пока Роман не начал твердеть, и тогда Йель ускорил движения и усилил хватку. Когда он последний раз дрочил кому-то? Чарли не был особым любителем, но он определенно последний, кому Йель это делал, хотя с тех пор мог пройти и год, и два. Впрочем, под таким углом – Роман тесно прижался к нему, плечом к плечу, бедром к бедру, тяжело дыша, чуть не задыхаясь – это почти как дрочить себе. – Расслабься, – прошептал он, и Роман еще сильнее налег на него. Вставший член Йеля вжимался в поясницу Романа, но это было не главное. Главным было то, что Роман, похоже, нуждался в этом – как сильно, Йель не мог сказать, но догадывался – и Йель в этом тоже нуждался. Роман обхватил руку Йеля, сжимавшую его, и с низким стоном выплеснулся на комод, на неглубокие ящики с медными ручками, под самым телевизором. И не успели они перевести дыхание, как Роман вскочил, схватил с пола черную футболку и принялся вытирать ящики комода, словно кто-то мог войти и увидеть это. – Сядь, – сказал Йель. Он взял у Романа футболку и вытер все сам. Когда он управился – скатал футболку в комок и засунул в угол чемодана – Роман лежал на кровати лицом вниз, раскинув руки, точно на кресте. – Хочешь, чтобы я остался или ушел? – спросил Йель. Он не представлял, что бы выбрал сам, но Роман сказал, не поднимая головы: – Думаю, я хочу побыть один. Йель ушел в свою комнату, включил душ и вяло подумал, подрочить или нет, но пока вода согрелась, у него пропало желание. Он ощупал в паху лимфатические узлы, решил, что он слишком пьян для душа, лег на кровать и подумал включить телек и найти программу, на которой не будет гигантской физиономии Рейгана. Он заснул без ужина. Йель сидел за круглым столиком в утренней столовой – с похмелья, в висках ломота, во рту вата – когда миссис Вишня встретила в дверях Романа и провела к столику Йеля. Роман смотрел в пол и, раскрыв номер «Адвоката округа Дор», уставился в него, с красными ушами. Йель все утро спрашивал себя, какого черта на него нашло, о чем он думал, но в итоге решил, что должен держаться естественно и дать понять Роману, что все в порядке, что нормальным геям ни к чему заниматься с утра самоедством. – Сегодня мы должны выяснить детали, – сказал он. – Как бы нас всех ни увлекала история Ранко. Может, ему следовало что-то добавить, сказать доброе слово. Чтобы Роман не подумал, что он тоже избегает этой темы. Но до него стало доходить, как медленно теперь для них потянется время, какая натянутость их ждет на обратном пути и на следующей неделе. Он был так поглощен вопросами об инфекции и так доволен своими ответами на них, что забыл прошлым вечером более обыденные вопросы: угрызения, привязанность, ожидания, неловкость. Миссис Вишня принесла им тосты. – Правда ведь, президент вчера произнес прекрасную речь? – сказала она. – Это была просто поэзия. – Не сомневаюсь, – сказал Йель. – Вы не смотрели? – Я смотрел, – сказал Роман. – Вы правы. Поэзия. Всю дорогу к дому Норы Роман глядел в боковое окошко. Йель подумывал извиниться перед ним. Но это могло вызвать впечатление, что он воспользовался положением старшего. И что еще хуже: это, возможно, укрепило бы представления Романа о сексе как о чем-то, чего нужно стыдиться, за что нужно извиняться. Это могло отбросить его в развитии лет на пять. Сыграла ли роль неопытность и зажатость Романа в том, что Йель не смог устоять? Или он потянулся бы к любому в такой ситуации? Он так не думал. Он бы не потянулся к тому, кто мог причинить ему боль. Забавно, что Чарли считал Романа не представляющим опасности как раз в силу его невинности. Может, Чарли совсем его не знал. – Сегодня вам нельзя с ней слишком много говорить, – сказала Дэбра. Йель ее заверил, что они просто соберут недостающие сведения. Дэбра уселась с вязаньем на лестнице, но могла видеть комнату через дверь. Йель подумал, что переел на завтрак. Или, может, недоел, чтобы нейтрализовать остатки земляничного вина, бурлившие у него в животе. Нора выглядела усталой. Ее кожа, и раньше бледная, отсвечивала голубым, а глаза порозовели. Когда Йель сказал ей, что им, прежде всего, нужны датировки остальных работ, она не стала упрямиться. – Они все до двадцать пятого, я думаю, – сказала она. – Под конец я уже мало позировала. К двадцать пятому я была помолвлена с Дэвидом. Роман сел на диван с Йелем, но как можно дальше. У него была стопка ксерокопий, которые всю прошлую неделю он упорядочивал, подписывал, датировал и индексировал. Нора предложила им распределить письма по именам корреспондентов: «Тогда я смогу составить их в одну картинку». Так что, пока Роман листал бумаги в поисках писем Модильяни, Йель взял блокнот и ручку и спросил Нору, помнит ли она точно, когда вернулась в Париж. – Пожалуй, что где-то весной девятнадцатого. Мне было двадцать четыре, и я себя чувствовала ужасно взрослой. В Филадельфии я считалась старой девой. – Что случилось с Ранко? – сказал Роман, и Йелю захотелось задушить его. Ему и самому хотелось это узнать, но сперва он должен был выяснить общие сведения. Йель не сразу вспомнил, что прошлой ночью Ранко снился ему. Он был заперт в своем замке, а Йель пытался дозвониться ему, чтобы тот выбрался и увиделся с Норой, пока она не сожгла его картины. Йель осознал, что номер, который он набирал, был номером офиса «Во весь голос». – Что ж, – сказала Нора, – этот вопрос и меня волновал. Я ни слова от него не слышала, ни единого письма. У меня уже мысли пошли, пусть бы он умер, лишь бы не думать, что бросил меня, а потом стала думать, пусть бы он ненавидел меня, лишь бы был живой. Не думайте, что я все время сохла по нему. У меня в Филадельфии было несколько поклонников, но замуж я ни за кого не собиралась. Мальчишки, с кем я росла, ушли на войну, так что мне приходилось довольствоваться теми, кто остались… ох, божечки, был у меня и торговец обувью! После всех этих одержимых молодых художников. Я с ума сходила от скуки. Йель начал было спрашивать, как она стала позировать, но он слишком медлил – в голове была каша – и Нора снова ушла от вопроса. – Вам надо понимать, мы ведь не знали, кто жив, кто умер. Мои друзья по Коларосси, даже профессора. А помимо войны, был еще грипп! Иногда приходило письмо: такой-то получил ранение в бою. А потом выяснялось, что он умер в лазарете, и ты гадала, от ран или от гриппа. Но новости доходили редко. Вы там, милый мой, писем от Моди особо не найдете, – сказала она Роману. Но Роман продолжал искать. Йель подумал, что он просто прятался за бумагами, избегая его взгляда. – Я вернулась в Париж, а Парижа и нет. Не самого города, а просто… не знаю, сумею ли объяснить. Мальчишек не было, наших однокашников, а кто был, те без рук, без ног. Один студент-архитектор вернулся целым, только голоса лишился от горчичного газа, так и остался немым. Все той весной бродили как потерянные. Бывало, встретишь в кафе друга, и даже если вы едва знакомы, подбегаешь к нему и целуешь, и обсуждаешь, кто еще умер. Не знаю, с чем сравнить такое. Кроме как с вами. Йель потерял логику. – Сравнить что? – Да вас! Ваших друзей! Не знаю, что это, если не война! Роман застыл – Йель видел краем глаза, как пальцы Романа замерли над бумагами – и Йелю захотелось заверить его, что он не мог ничем заразиться от его руки. А может, Роман переживал, что Нора, говоря «вы», имела в виду и его. – Поэтому я вас, голубчик, и выбрала, – сказала Нора, – и хочу, чтобы все это вам досталось! Как только мне Фиона про вас рассказала, я решилась. Я понимаю, что у вас всем заправляет мистер Линдси, но именно вы проследите, чтобы все было исполнено, как надо. У Йеля не было таких официальных полномочий, но он кивнул и сказал: – Конечно. – Потому что вы поймете: это был город-призрак. С кем-то из тех мальчишек я очень дружила. Я училась с ними бок о бок два года. Я околачивалась с ними, вытворяла всякие глупости, присущие молодости. Я могла бы сказать вам их имена, но вам это ничего не даст. Если бы я вам сказала, что на войне погиб Пикассо, вы бы это поняли. Хоп – и вот вам «Герника». Но я вам скажу, что Жак Вайсс убит в битве на Сомме, и вы даже не поймете, что потеряли. Это… знаете что – это подготовило меня к старости. Мои друзья умирают один за другим, многих уже нет, но я через это уже проходила. Йелю как-то не приходило в голову, что у Норы еще оставались друзья. Он почему-то всегда считал, что друзья – это те, кого ты встретил в молодости и с кем всегда идешь бок о бок. Может, поэтому одиночество было ему так невыносимо. Он не мог представить, как пойдет и найдет себе новую компанию. У него в голове не укладывалось, что Нора после всего этого прожила еще семьдесят лет и столько всего повидала без своих первых друзей, своих сородичей. – Всякий раз, – сказала Нора, – как я с тех пор бывала в галереях, я думала о том, каких картин там не хватает. Моих картин-невидимок – понимаете? – которых не видит никто, кроме тебя. Но кругом столько счастливой молодежи, и ты понимаешь, что – нет, они не чувствуют себя обделенными. Они не видят этих зияющих пустот. Йелю хотелось, чтобы Романа здесь не было, и они с Норой могли бы вместе оплакать свои утраты. Она смотрела на него влажными глазами, удерживая его взгляд, словно выжимала его. – А Ранко нигде не было? – спросил Роман. Нора моргнула. – Ну, никто не знал, где он был. Кто-то из моих друзей все еще был в Коларосси, но у меня не хватало денег вернуться туда; я скопила только на путешествие. Я жила с русской девочкой, с которой училась раньше – ужас, чего я от нее набралась. Были платные вечерние курсы для публики, и кое-кто из преподов тайком пускал нас. Я думала ездить по городу и писать, что увижу, но я была сама не своя. Я хотела рисовать мальчишек с оторванными руками, но не могла себя заставить. Так что среди всего этого сыр-бора я села и стала рисовать фрукты. Те же безмозглые этюды, которые задавала детям в Филадельфии. – И тогда вы встретили этих художников? – подсказал Йель. – В тот год или позже? – Тем летом и осенью. Роман взял у Йеля блокнот и открыл в самом конце – у него там была таблица с цветовой разметкой и всем прочим. – Модильяни вернулся в Париж весной тысяча девятьсот девятнадцатого, – сказал он. – С Жанной Эбютерн и их дочерью. Йель почувствовал запах пота Романа – он не был ему неприятен, но после вчерашнего вызывал неуместное чувство интимности. – Фантастика, – сказала Нора. – Ну а в январе умер и он. Так что это должно вам обозначить временные рамки, да? – она казалась довольной собой. – Моди учился в Коларосси и заглядывал туда покрасоваться. Он выглядел как оперный злодей и уже был знаменит. Изо рта у него воняло, зубы никудышные, но когда я его видела, благоговела. Я заметила его в коридоре с нашим преподом и под каким-то предлогом задала вопрос. Он первый попросил меня позировать. Дело вот в чем: я хотела быть музой. Стремилась ощутить связь с моим искусством, в котором я была бессильна выразить свои утраты. И раз уж я не могла живописать их, может, кто-то смог бы написать мою душу. И это было, конечно, попыткой себя обессмертить. У Йеля был миллион вопросов, в том числе об отношении музы к сексу с художниками, но он спросил о другом: – Так это была весна? Лето? Он попробовал представить, как шестьдесят лет спустя кто-нибудь стал бы расспрашивать его о жизни в мельчайших подробностях: Что он сделал раньше – прошел тестирование или подрочил Роману? Кто умер первым: Нико или Терренс? Где жил Джонатан Берд, когда заболел? Когда именно умер Чарли? Где вы были, когда узнали об этом? Когда умер Джулиан? А что насчет Тедди? Ричарда Кампо? Когда вы впервые почувствовали себя больным? Он был бы величайшим счастливцем в мире, если бы дожил до такого момента, последним из всех, и пытался вспомнить, как все было. И несчастнейшим из смертных. Роман вдруг закричал. Это был пронзительный крик, точнее, серия криков, вылетавших пулеметной очередью. Как только Роман оторвал ноги от пола и забрался на диван, Йель понял, в чем дело. Дэбра, по-видимому, тоже, поскольку ворвалась в комнату со шваброй. – Куда побежала? – сказала она. И Роман широко замахал рукой в сторону стены, полки, столовой. – Простите, – сказал он, – но я ненавижу мышей. Йель понимал его чувства, но такая бурная реакция побуждала его к сдержанности, и он спокойно предложил свою помощь. Когда Дэбра огляделась и стукнула ручкой швабры полку с пластинками, надеясь выгнать мышь, Роман сказал: – Не знаю, что со мной такое. Я не спал прошлую ночь.