Теперь Фиона набрала номер Сесилии и слушала гудки, а когда включился автоответчик, она позвонила снова. Серж появился в ее комнате с подносом: хлеб, виноград, несколько ломтиков мягкого сыра. Высокий тонкий бокал воды. Наконец Сесилия ответила, сухим, уставшим голосом. – Ну, я с новостями, – сказала Фиона. – А мне они понравятся? – Да. Серж поставил поднос и присел в изножье кровати, вслушиваясь. Фиона не возражала – это давало ей возможность смотреть кому-то в глаза во время разговора. – Курт в порядке, – сказала Фиона. – Я с ним даже говорила. Кажется, он ничего не употребляет. И он был трезвым. И здоровым, и все такое. Она сообщила, что он живет с кем-то, не с Клэр, но не стала говорить, что он женат. Как и то, что он был арестован. А затем она сказала: – Мы нашли Клэр. Я увижусь с ней завтра. Возможно, я тороплю события, но тебе надо подумать о вылете. Сесилия вздохнула долгим, усталым вздохом. Фиона представила ее в банном халате. – Я понимаю, зачем тебе там быть, – сказала она. – Я люблю Курта, но он взрослый человек, и я уже не считаю себя его матерью, не в той степени, как раньше. Этому было свое время, и оно прошло. – Да, – сказала Фиона. – Но мне нужна твоя помощь, – она впилась ногтями в колено. – И у нас есть внучка. 1986 Йель испытал облегчение, когда наконец выехал в Висконсин в понедельник, погрузив в багажник все свои вещи. На пассажирском месте сидел Роман, дороги блестели, на фоне неба вырисовывались черные деревья. На «ниссане», взятом напрокат, пахнущем искусственной сосной, они направлялись в Париж 1920-х. Йель представлял, что за каждый час пути они отматывают пятнадцать лет в прошлое. Они достигли Стерджен-Бэя, когда сгорел «Гинденбург»[100]. Подъехав к дому Норы, Йель ощутил себя на пороге парижского кафе, освещенного газовыми лампами. Когда-то он обвел дату 26 января в своем карманном календарике – он не помнил, чтобы делал это, значит, скорее всего, был пьян – и за последние недели несколько раз пересчитывал сроки. А сегодня было двадцать седьмое. Двенадцать полных недель и один день после поминок Нико. Если в тот вечер Чарли действительно заразился, тогда Йель мог подхватить вирус вскоре после этого. Он мог подождать до конца марта, три полных месяца после последнего секса с Чарли, или мог взвести курок сейчас. Потому что, даже если он заразился при последнем контакте, любые антитела, по словам двух разных операторов горячей линии «Говарда Брауна» в два разных вечера, могли проявиться уже сейчас с вероятностью 80 процентов. И некоторые врачи полагали, что сразу после заражения скорость распространения наивысшая – Йель это знал благодаря нескольким полезным статьям в газете, которую печатал один засранец, вполне возможно, виновный в его скорой смерти. Йель попытался разговорить Романа и спросил его о детстве. – Это не то, что ты себе рисуешь, когда слышишь о Калифорнии, – сказал Роман. – Партия Доннера[101] застряла в Траки[102]. – Они застряли в Калифорнии? Йелю это показалось абсурдным. – Каннибализм и лыжный спорт. Вот что нам досталось. Йель спросил, считает ли он все еще себя мормоном, и Роман скорчил рожу и ответил не сразу. – Они всячески стараются помешать тебе уйти. Это как пытаться отписаться от рассылки «Коламбия-хаус»[103]. – Ха! Они шлют тебе простыни листовок? – Ага, – сказал Роман. – Ты получаешь одиннадцать лет вины всего за доллар. Йель спросил, почему он почувствовал побуждение оставить церковь, но Роман только пожал плечами. – Кое с чем у меня были нелады, – сказал он. И Йель решил не настаивать с расспросами. Он помнил то чувство, когда кажется, что другой знает о тебе что-то особое – такое, в чем сам ты еще не можешь себе признаться, и ему не хотелось, чтобы Роман испытывал нечто подобное. Ему вспомнилась одна пожилая кассирша в супермаркете, которая смотрела на него-подростка с самым скорбным видом. Он стал задумываться о своих покупках – жвачка выдает в нем гея? – и довольно скоро он стал находить поводы ездить в другой магазин, за шесть миль к югу. А еще был мистер Ирвинг, его школьный психолог, который заботливо, наморщив лоб, спрашивал Йеля, планировал ли он поступать в колледж с «космополитичным духом». Отношение тех двоих он воспринимал больнее, чем насмешки сверстников, которые просто называли его педиком и засовывали женские тампоны в его школьный шкафчик. Потому что так поступали и с другими ребятами. У любого могли взять трусы и бросить в бассейн, любой мог заниматься, день за днем, по учебнику, на который кто-то помочился. Но только на реальных педрил смотрели с жалостью взрослые. И хотя Романа с трудом можно было считать подростком – он был всего на несколько лет моложе Йеля – Йель оставил эту тему. – Наша главная задача, – сказал он, когда они остановились заправиться в Фиш-крик, – помимо установления связей с готовыми картинами, это датировка. Надо помочь ей вспомнить хотя бы годы для работ без дат. Я понимаю, ей хочется рассказывать нам истории, но Билл будет беситься, если мы вернемся без хронологии. Почти все работы были подписаны, но датированы немногие. Что особенно удручало в отношении Модильяни. – Мне нужно вернуться к пятнице, – сказал Роман. Но был только понедельник, и хотя Йелю хотелось остаться в Висконсине навсегда, подальше от Чикаго, подальше от Чарли, он сказал: – Я думаю, это займет всего два дня. Большие планы на выходные? – Она и правда умирает? Роман тер скребком ветровое стекло, а Йель заливал бензин. Роман был в черном пальто и черных джинсах – Йель всегда видел его в только в черном – и вне городского окружения это придавало ему неуместный, депрессивный вид. – Застойная сердечная недостаточность, я так понимаю, может атаковать совершенно неожиданно. Нужно иметь в виду, что каждая встреча с ней может оказаться последней. Так что сперва рисуем общую картину. Потом – цветистые детали. Вернувшись в машину, Роман сказал: – Я хочу знать, как вы смогли так быстро завоевать ее доверие? Йель хотел сделать вид, что причина ему неизвестна, но вместо этого сказал: – Думаю, я напоминаю ей внучатого племянника. Мы были близкими друзьями. Он умер в октябре. – О. – У него был СПИД. Роман отвел взгляд в свое окошко. – Сожалею о твоей потере. Они поужинали в Эгг-харборе и вселились в тот же отель, что и прежде. Нора сказала им, что «лучшее время» у нее по утрам, поэтому – без Билла Линдси с его бесконечными возлияниями – они рано разошлись по номерам. Йель слышал через стену в ванной, как Роман чистит зубы, сплевывает воду. Раковины, наверняка, располагались вплотную друг к другу. Йель мог бы пожелать Роману спокойной ночи прямо через стену, но к чему такая фамильярность? Нора ожидала их, сидя перед слабо горевшим камином. В руке у нее был баллончик с распылителем, кресла-каталки поблизости не наблюдалось. – Давайте сделаем вам кофе, – сказала она, и Дэбра затопала на кухню с видом нерадивой официантки. – Роман, – сказала Нора, ставя ударение на второй слог, словно он был испанцем, – будь молодцом, помоги бабушке, – и протянула ему баллончик. – Дэбра считает, это ни к чему. Это мятная вода, от мышей, – Йель с Романом оглядели комнату, но грызунов не заметили. – Это их отпугивает. Ты мог бы распылить вдоль половиц? И оконных рам. – Я… конечно, – сказал Роман и положил блокнот и ручку на диван, рядом с Йелем. Йелю хотелось подойти к делу постепенно, логическим путем; у него в уме было несколько вариантов завязки беседы, но ни один из них не включал опрыскивание грызунов мятой. Он стал рыться в своей папке, ища список работ, но Нора заговорила первой. – Я довольно-таки переживаю, – сказала она и выразительно посмотрела на Йеля, словно он должен был знать, в чем дело. – Те бумаги, что мы подписали. Нужно было попросить Стэнли объяснить их мне получше. – О! Там что-то… – Все, что мы говорили о том, чтобы все работы выставлялись на равных, этого там не было. Роман стоял у камина и крутил распылитель, пытаясь найти нужный угол. А с кухни слышалось, как булькает кофе и гремит посудой Дэбра. – Верно, – сказал Йель. – Верно. Это нормально. В редких случаях делают индивидуальный договор дарения, с конкретными условиями, но с ними много возни. Я могу вас заверить, что не забыл ваши пожелания. – Слушайте, – сказала она, – я не дурочка. Я понимаю, что работы Ранко – это не то, что вы бы выставили при других обстоятельствах. Но они не плохи. – Мне так нравятся две картины! – сказал Роман, распыляя мятную воду вдоль полки с пластинками. – Перспектива слегка смещена, да? Как бы такой пробный и при этом стихийный ход. Но в хорошем смысле, словно он был на пороге некой находки. Роман до этого не говорил ничего подобного, и Йель так и не понял, сочинял ли он на ходу или просто раньше помалкивал об этом в галерее, зная настрой Билла. – Мне нравится ваш стажер, – сказала Нора. – А вот босс ваш у меня восторга не вызывает. – Я на вашей стороне во всех отношениях, – сказал Йель и хотел добавить что-то еще, но Нора снова заговорила. – Я собираюсь рассказать вам о Ранко. Я понимаю, у вас своя повестка, но про Сутина вы сможете узнать в библиотеке. Историки искусства расскажут вам побольше моего о большинстве этих картин. Однако вы вряд ли найдете что-то о Ранко, и я должна восполнить это, пока еще могу, – а потом добавила, как бы вдогонку: – И про Сергея Муханкина тоже. – Мы можем пройтись по работам хронологически, – сказал Йель, – и когда дойдем до Ранко, вы сможете сообщить нам нужные сведения. У меня в машине несколько каталогов, которые… – Нет, – она замотала головой, как строптивая девочка, которая вдруг оказалась главной. – Сперва я вам расскажу самое важное, потом что-то еще и так дальше. И первым делом – о довоенном времени, когда Ранко не дали получить При-де-Ром. – Не дали? – Мебель двигать не надо, – сказала она Роману, – но, если распылите под диваном, должно подействовать. Йель поднял ноги, пока Роман распылял под диваном. – Он был сербом, – сказала она. – Но родился в Париже, вырос там. Роман должен был делать заметки, но ввиду его занятости Йель схватил блокнот. В комнате пахло перечной мятой, приятно и стерильно.