Кто-то постучался в его дверь, и он вспомнил про Сесилию, что она, конечно же, должна на него обрушиться. Разве она не приберегала его каждый раз на конец рабочего дня? Последние два дня больше всего он боялся именно ее визита. А теперь ему было все равно. – Входи, – сказал он. И, сняв с книжной полки две кофейных кружки, налил в обе скотч, даже не взглянув на Сесилию. Она долго смотрела на кружку, которую он протягивал ей, затем взяла ее и села. Она выглядела скорее выжатой, нежели озлобленной, и он внезапно проникся к ней страшным сочувствием. Еще недавно он думал позвонить ей с утра, а лучше даже передать записку – извиниться или предостеречь об опасности, либо и то, и другое, но что бы он ни думал вчера, теперь это стало пылью под колесами товарного поезда. На Сесилии был желтый брючный костюм, делавший ее особенно бесцветной. Ее волосы безжизненно висели. – Полагаю, ты знаешь, чем я занималась весь день. – Как там Чак? – Рвет и мечет. Йель, дело не в деньгах. Может, твои картины действительно стоят два миллиона долларов, но дело в том, что это удар по моей репутации. У него есть влияние на нового ректора, и он зачитал мне список всех попечителей, которым будет жаловаться. Они не отменят свои пожертвования, ничего такого, но это очень плохо скажется на мне, на моей работе. – Мне действительно жаль, что так получилось, – сказал он. – Я думала, мы друзья. Йель ничего не мог сказать на это, так что просто поднял свою кружку и стукнул об ее. Он полагал, у него достаточно убитый вид, чтобы она не подумала, будто он в праздничном настроении. Она отпила скотч и откинулась на спинку. – Плюс, прости за прямоту, – сказала она, – но большинству попечителей, им нет дела до искусства. Из картин не выстроишь новый фитнес-центр. Картинами не выдашь стипендии. – СМИ раструбят об этом, – сказал он. – Скажи им, мы только что сделали эту галерею. Через пять лет им будет все равно. Его мутило, он был рад, что сидит. Еда. Он опять забыл про еду. – Я правильно понимаю, – сказала Сесилия, и в ее голосе жалость к себе сменилась жесткостью, – что ты все еще не знаешь, подлинники это или нет? Йель медленно опустил голову лбом на стол, потому что это было единственное, на что у него оставались силы. – Если они не настоящие, – сказал он, – уволят меня, не тебя. Не Билла. Если они уже бесятся, просто скажи им уволить меня. Вали на меня. – Это что, пассивно-агрессивная тактика? Что это значит? – Я уволюсь, если будет нужно, лады? Подпишу, что надо. Скажу, что потребуется. – С тобой, похоже, что-то не так, Йель, – сказала она. – Я сейчас отрублюсь, Сесилия. И работа меня больше не волнует. Я хочу спать. Ты можешь уйти? Повисла тишина, а потом она сказала: – Нет. Потом он не мог толком вспомнить, как они вышли из его кабинета, но, по всей вероятности, он объяснил ей, что да, он собирается спать на рабочем месте, и нет, домой он пойти не может. Он помнил, как шел по Дэвис-стрит, обхватив одной рукой Сесилию для устойчивости. Она говорила ему, что у нее есть диван, что он раскладывался, но, возможно, в сложенном виде даже удобнее. Холодный воздух достаточно освежил его, чтобы он спросил себя, не совершает ли ошибку: вдруг она опять предложит ему кокаин и станет хватать за задницу. Но она что-то говорила о своем сыне, что он уже должен быть дома. Вероятно, ее поведение в округе Дор было срывом загнанной матери-одиночки, поддавшейся редкой возможности пошалить. А если до нее не дошло, что он действительно гей, когда он сидел на тротуаре на вечеринке «Говарда Брауна», рыдая на плече у Фионы, тогда с ней что-то не так. – У тебя наверно ноги окоченели, – сказала она. – У тебя нет ботинок? – Это мои счастливые туфли из первой поездки в округ Дор. В тот раз они сработали. Но удача отвернулась от меня. Он был рад, что Сесилия не стала его расспрашивать. Может, она поняла, что у него глаза на мокром месте, и ей не хотелось, чтобы у него случился нервный срыв. – Что думаешь насчет китайской кухни? – спросила она. Не успел он ответить, как в животе у него заурчала воронка голода. – За мой счет, – сказал он. – За причиненные неудобства. Сесилия жила на третьем этаже, ее квартира состояла из двух спален и гостиной вдвое меньше кабинета Йеля. Ее сын, Курт («Он меня почти не видит», – сказала она на подходе к дому), развалился на диване, когда они вошли, с домашкой на кофейном столике. Он взглянул сквозь Йеля – возможно, Сесилия нередко приводила домой мужчин – и сказал: – Мам, я доделал математику за все выходные. Можно посмотреть «Полицию Майами»? – Это Йель, – сказала она. – Он со мной работает. – Но мне можно? Я лягу в девять. – У нас гость, – сказала она. – Я не против, – сказал Йель. – Мне нравится этот сериал. Так что после еды – Йель уплетал одну порцию му-шу и ло-мейн за другой, довольный, что сам заплатил за них – и после того, как он не вникая расспросил Курта об уроках, спорте и друзьях, они уселись смотреть, как Дон Джонсон со своей стильной щетиной гонялся за контрабандистом вокруг жутковато голубого бассейна. Курт так живо на все реагировал, словно смотрел трансляцию спортивного матча. Вот как следовало Йелю проводить дни в течение ближайших трех месяцев, если ему суждено их пережить. Ему нужно смотреть телек и ходить в кино – одурманивать себя бессмысленными развлечениями. Тогда у него не останется сил ненавидеть Чарли или скучать по нему, как и тревожиться о своем здоровье. После того, как Курт лег спать, Йель снова достал скотч, а Сесилия принесла из кухни две стопки красного цвета, с белыми силуэтами греческих атлетов. Он рассказал ей обо всем в подробностях. Потому, что ему нужно было выговориться и потому, что она не входила в круг друзей Чарли, и, может, еще потому, что это было жалкой попыткой жертвоприношения. Загубив жизнь Сесилии, он мог хотя бы выложить перед ней на стол свою собственную, тоже загубленную. Она сидела и кивала, ужасаясь в нужные моменты. Она была хорошим человеком. Она больше не вспоминала ни свою работу, ни свое недовольство, ни свой ужасный день. И тогда Йель решил для себя, что твердый панцирь помогал Сесилии защитить мягкую сердцевину. – Я могу уйти, если хочешь, – сказал он. – С чего мне этого хотеть? – Ну, у тебя же ребенок и вообще. Если у меня ВИЧ… Ты понимаешь. Сесилия взглянула на него обиженно. – Я не думаю, что ты собираешься заняться сексом с моим сыном, – и добавила быстро. – Шутка! – Я понял. – Не вижу, в чем тогда проблема. Я довольно-таки в теме. Я не боюсь допить за тобой апельсиновый сок. – Спасибо тебе, – сказал Йель. – Не могу поверить, что ты так добра ко мне. – Слушай, я знаю, какой занозой могу быть. Чтобы выдержать на моей работе, мне, как женщине, приходится выпускать колючки. Но на самом деле ты мне искренне нравишься. Она подлила ему скотч, и он был этому рад. – У меня давно уже не было такого дня, – сказал он, – который разрубает жизнь надвое. То есть вот у меня заусенец на пальце, он был и вчера. Это тот же заусенец, а я совершенно другой человек Скотч развязывал ему язык. Он не совсем понимал, почему доверяет Сесилии, но доверял. Все, что их связывало, это взаимная неловкость. Что ж, разве не на этом основана дружба в студенческих братствах? Если ребята хорошенько заблюют друг друга пивом, то они – кореша навек. – У меня бывали такие дни, – сказала Сесилия. – Не настолько плохие, но дни-до и дни-после, – Йель не знал подробностей развода Сесилии, но верил, что она понимает, о чем говорит. – Смена обстановки – это даже хорошо. Чтобы все вокруг не напоминало о прошлом. Ну, знаешь, если бы ушел он… – Точно. – Тогда бы ты остался среди его вещей. Это Чарли был окружен вещами Йеля. Чарли сидел на кровати, на которой они спали, и рядом была подушка Йеля, а в шкафу одежда Йеля. Но Йель не чувствовал к нему жалости, только удовлетворение. Пусть он помучается. Пусть ненавидит себя, публикуя лицемерные статьи о важности предохранения. Но Йель не позволял себе подумать: пусть он болеет. Конечно, он этого не хотел. Может, ему хотелось, чтобы Чарли помучился, пока врачи не возьмут свои слова назад и не скажут, что его диагноз был ошибкой. Он бы хотел, чтобы Чарли попереживал полгода, пока ученые внезапно не объявят о лекарстве. – Эта болезнь, – сказал он Сесилии, – возвеличила все наши ошибки. Какие-то глупости, которые ты делал в девятнадцать, просто забыв об осторожности. А теперь получается, что это самый важный день в твоей жизни. То есть мы с Чарли могли бы пережить это, если бы он просто изменил мне. Я бы, может, даже не узнал. Или мы бы поругались и помирились. Но у нас взорвалась атомная бомба. И этого не исправишь. – Он ведь, наверно, нуждается в тебе, – сказала она тихо. – То есть, когда он заболеет, ты не думаешь, что это может изменить положение вещей? – Я могу заболеть раньше него. Эта хрень развивается непредсказуемо. И если я окажусь первым, я не уверен, что он тот человек, чью руку мне захочется держать. – Логично. Он не был в этом уверен, пока не высказал вслух. – Можешь оставаться, сколько тебе нужно, – сказала Сесилия. – Несколько дней, недель. Курту пойдет на пользу мужское присутствие. Бог свидетель, от его отца проку нет. Прежде чем ложиться спать, он позвонил домой. Первые пять раз никто не отвечал. На шестой ответила Тереза. – Уверена, тебе много всего хочется сказать, Йель, – сказала она, – но, если ты звонишь не затем, чтобы все уладить, это не подходящий день. – Да? А мне как-то кажется, подходящий. Но у него заплетался язык. – Сегодня и так был тяжелый день, и он уже спит. Йель переживал, что, если он будет ждать, его гнев уляжется. Ему нужно было наорать на Чарли сейчас, а не когда он успокоится и все взвесит. Только он не успокаивался. Каждые несколько минут это накрывало его с новой силой. Каждые несколько минут у него поднималось давление. На следующий день, в субботу, Йель пошел в кино. Он посмотрел «Шпионов как мы» и «Из Африки»[89], но они не настолько увлекли его, как он надеялся. Его больше интересовали люди в кинозале, парочки, и подростки, и одинокие киноманы, у которых были совершенно нормальные дни. У него самого были тысячи нормальных дней. Теперь же это казалось чем-то совершенно странным – прожить нормальный день. Ходить по улицам, не обращая ни на что внимания, просто являясь частью мира. Это казалось полнейшей нелепостью для кого бы то ни было, проживать нормальные дни. В тот вечер он сыграл в морской бой с Куртом и настоял на мытье посуды. Пока он был занят этим, Сесилия сказала: