Йель снял туфли, поставил их на коврик у двери, а потом вымыл руки, хотя уже мыл их после того, как убрал за Роско. – Завтра, – сказал он, – перед уходом я пробегусь по твоим делам, окей? – Ага. Той ночью Йель лежал на диване, слыша, как Терренс мечется в постели, всхлипывая и потея во сне. Йель закрыл глаза и стал представлять себя в вечер поминок, с верхней точки в доме Ричарда, из-под самого окошка в крыше. Как он разговаривает с Фионой, с Джулианом, как потягивает свою кубу либре. Снова и снова он представлял, как смотрит начало слайд-шоу, затем поворачивается и ставит ногу на первую ступеньку. Он представлял, как поднимается по лестнице. 2015 Фиона проснулась поздно, ее не мучило похмелье, но болело горло, отдаваясь уже в груди и носоглотке. А рука пульсировала болью с каждым ударом сердца. Серж отвез ее в такси к своему врачу, без записи (а также без страховки), и врач помазал ее йодом и аккуратно перевязал руку, дал таблетки от боли и выписал антибиотик. Счет составил двадцать три евро, и Серж настоял на том, чтобы оплатить его. – Сегодня у тебя выходной, – сказал он. – Обещай, окей? Если тебе хочется в люди, можешь зайти в студию Ричарда, и он проведет тебе экскурсию. Он может показать тебе видео на компьютере, так что ты увидишь перед выставкой! Но Фиона так не могла, не сейчас. Увидеть этот материал завтра будет событием, но не сегодня. Только не сегодня. Впрочем, она могла взять отдых на несколько часов, как бы ни претила ей эта идея. Она могла подождать звонка Арно, посмотреть, насколько сонливой она станет от этих таблеток. Если Клэр вообще не в Париже, разумней не бродить по улицам, а искать ее в интернете: «Курт Пирс + арест + Париж» (без толку), «как переехать во Францию американский гражданин» (хоть что-то по делу) и «Совместная осанна Париж» (тоже без толку). Когда Серж собрался в студию, она сказала ему, что слишком устала. На улице было прохладно, но она открыла балконные дверцы, вытащила стул и стала слушать звуки киносъемки. Сидя под правильным углом, она могла видеть толпу, осветительное оборудование, кран. Ей нужно будет узнать название фильма, пока она еще в Париже, чтобы потом посмотреть. Но она не представляла, насколько задержится или хотя бы каким будет ее следующий шаг. На коленях у нее лежала книга по истории Парижа, которую она купила. Она была не в состоянии читать ее, но фотографии оказались замечательными, выразительными: женщины с меховыми шарфами, мужчины, шагающие по стульям летнего кафе при наводнении, вход ночного клуба в виде разинутой пасти монстра. Она вспомнила, как Нора однажды сказала: «Для нас Париж даже не был Парижем. Это все была наша проекция. Он превращался для нас в то, что нам было нужно». Этот разговор случился на свадьбе, где Фиона сказала Норе связаться с Йелем, где она записала на салфетке: «Йель Тишман, Северо-Западный, галерея Бригга». Это была свадьба ее кузины Мелани, к северу от Милуоки, и Мелани специально пригласила Нико и Фиону, но не их родителей. Терренса она не стала приглашать – это был бы, пожалуй, слишком смелый шаг для Висконсина 1985 года – но к своему поколению она была лояльна. Фиона с братом пришли туда вместе, словно пара. Нико перед этим похудел, но Фиона ни о чем таком не думала. Он танцевал с ней, и с невестой, и с их ужасной кузиной Дэброй, и сидел с Норой, развлекая ее. На обратном пути, в его машине, он поднял с одного бока рубашку и показал ей россыпь жутких красных пупырышек, от которых у Фионы выступили слезы. «Это герпес», – сказал он. А когда она запаниковала, он сказал: «Чешется адски, но это той же природы, что и ветрянка. У любого, кто когда-либо переболел ветрянкой, может быть такая штука. Вирус живет вечно у тебя под кожей». Он не показывался своему врачу, как она узнала потом, только заглянул в пункт первой помощи, где ему дали каламин-лосьон и буклет. Через месяц, когда они с Терренсом были в магазине и Терренс спросил, сколько у него наличности, Нико уставился на десять долларов в одной руке и пять в другой и простоял так минуту, не в силах сосчитать. Еще через шесть недель его не стало. На поручень балкона присел голубь, и Фиона взглянула на него. Она была не готова смотреть видео Ричарда, но, может, она в силах совершить мучительное путешествие в прошлое через его фотоальбомы. Она закрыла балкон, налила стакан молока, глубоко вдохнула несколько раз. На полке стояли, наверно, двадцать альбомов, чему Фиона не придала значения в первый день. Ряды корешков из черной и коричневой кожи, цветных холстин. А также коробки, полные слайдов, но в них она не станет копаться. Когда она сняла с полки толстый красный альбом, оттуда выпала бумажка и спланировала на пол. Фиона попыталась взять альбом покрепче, чтобы оттуда не выпало что-то еще, но уронила его, и бумажки разлетелись повсюду. Пожелтевшие сложенные вдвое листочки, маленькие карточки, лавандовая страничка с зернистым фото мужчины. Это были похоронные объявления и молитвенные карточки. Фиона опустилась на колени и принялась собирать их в стопку. Это был вовсе не фотоальбом, она поняла это, увидев старую вырезку из «Чикаго во весь голос», некролог о ком-то, кто танцевал в театре Элвина Эйли. Господи. Она открыла альбом в самом начале и принялась вставлять вырезки в пустые кармашки. Кто-то по имени Оскар – она такого не знала – умер в 1984 году. Вырезка о Катсу Татами, за 1986 год. Здесь же был бюллетень Терренса Робинсона, любовника Нико. Как странно – она, должно быть, сама составила его, хотя не помнила этого. Джонатан Берд. Дуайт Самнер. Их было так много, так немыслимо много. В ее нынешней жизни как минимум раз в неделю кто-нибудь из посетителей ее магазина, узнав его направленность, говорил что-то вроде: «О, помню то время!» Фиона научилась сдерживаться, вжимая пальцы ног в пол, чтобы не меняться при этом в лице. Они говорили: «Я знал кое-кого, чей кузен это подхватил!» И добавляли: «А вы смотрели „Филадельфию”[87]?» И качали головами в возмущении. А что она могла ответить? Никто из них не хотел никого обидеть. Как она могла им объяснить, что весь город превратился в кладбище? Что каждый день они ходили по улицам, полным морального холокоста, убийственного пренебрежения и антипатии, и, когда они ловили холодное дуновение ветра, разве они не думали, что это призрак очередного мальчика, которого отверг мир? У нее в руке была пачка призраков. Она просмотрела бюллетень Терренса. По-видимому, они читали что-то из псалмов, но указания главы и стихов ни о чем сейчас не говорили ей. Она только помнила, что пел Эшер Гласс. Эшер произносил речи на собраниях ACT UP[88] своим голосом политика из черно-белого кино. Он врывался в городской совет, размахивая самодельным баннером с кровавыми буквами. Как-то раз они с другом приковали себя наручниками к забору губернатора Томпсона, и Эшера в который раз арестовали. Фиона знала, что Эшер был до сих пор жив и обитал где-то в Нью-Йорке. Не так давно она его видела в документальном фильме на тему «три декады СПИДа». Он выглядел вполне здоровым и таким спортивным, что не верилось, что у него тот самый вирус, который на ее глазах превращал людей в скелеты. Он поседел, лицо обвисло, и у него наверняка был начальный остеопороз или еще какие-то проблемы ВИЧ-инфицированных старше пятидесяти, но в том фильме он выглядел так, словно был готов выпрыгнуть из экрана в гостиную Фионы и таскать с ней коробки. Она тогда сказала неправду. Они не все поумирали. Кое-кто остался. Тринадцатого октября она устроила поминки по Нико, в одиночестве, у себя дома. Свечи, и музыка, и слишком много вина. Тридцать лет. Как могло пролететь тридцать лет? Но то было лишь началом самого страшного времени, когда весь город, который она знала, стал покрываться сыпью, натужно кашлять и дряхлеть на глазах. И, вопреки здравому смыслу, у нее никак не получалось избавиться от нелепого, нарциссического ощущения, что вина за всю эту эпидемию лежит на ней. Если бы она не нянчилась с Нико (недавно она плакалась об этом терапевту), не заботилась о нем в те первые годы, не привозила лекарства от аллергии, не показывала ему, что с ней все в порядке – не вернулся бы он домой, раньше или позже? Не дал бы слово встречаться с девушками? Он бы мучился дома, но постепенно привык. Провел бы еще пару безрадостных лет с родителями, как каждый второй гей на планете. И, возможно, он бы тогда не заразился. И не умер. За стольких из них ее мучила вина – за тех, кого она могла уговорить пройти тестирование раньше, за тех, кому она могла бы помешать уйти из дома в конкретный вечер («Давайте признаем, что это, как мы понимаем, иррационально», – говорил ее мозгоправ), за тех, для кого она могла сделать больше, когда они заболели. За тот вечер, когда она, без всякой причины, сказала Чарли Кину, что Йель был с Тедди. Почему, ради всего святого, она сделала это? Это была откровенная пьяная ошибка, но всем известно, что Фрейд говорил о таких ошибках. Иногда она себя чувствовала какой-то ужасной индуистской богиней, испепелявшей все, чего коснется. От болеутоляющих ее покачивало. Она могла бы остаться здесь, на этом бумажном кладбище. И, как знать, какие еще мины хранились на полке у Ричарда? Или. Прямо сейчас она могла пройтись десять минут и увидеть видеозапись с Нико. Живым Нико. Ее охватил ужас; настолько это было бы невообразимее, чем фотографии. Есть ли там звук? Когда она последний раз слышала голос Нико? Определенно, при жизни. Если кто-то и записывал его, это мог быть только Ричард. Вот что было на этих пленках. Она должна на это решиться. Серж сказал ей, на каком углу студия, но она не запомнила номер дома, а вывески, похоже, у Ричарда не было. Фиона осматривала подъезды, фасады, словно могла узнать нужную дверь, хорошенько прищурившись. Но не узнавала. Была ли она рада? По крайней мере, испытала хоть какое-то облегчение. А затем она увидела мотоцикл Сержа, припаркованный на широком тротуаре у стены здания. Она взяла себя в руки и сказала: – Ну, ладно. А затем почувствовала вибрацию телефона и услышала звонок. – Да? Она сорвалась на крик, и ей было все равно. Она зажала другое ухо. – Эй, успокойтесь, – сказал Арно. – Я спокойна. Что? – Можете приехать в Ле-Марэ? Думаю, у нас есть пара часов. Она обернулась в поисках такси. Такое совпадение было знаком, разве нет? Того, что ей не нужно было идти в студию и погружаться в прошлое. Она была здесь ради Клэр, не Нико. Она стремительно пошла прочь от студии Ричарда, как будто та была в огне. 1986 Йель едва не забыл наутро, что ему нужно на работу. Он почему-то решил, что сегодня суббота, и после того, как он сходил для Терренса в магазин за продуктами и в аптеку, а затем собрал свои вещи и вышел на цыпочках из квартиры, все, что было у него на повестке дня, это найти, где переночевать и, может, купить чистую рубашку. Но в десять часов, гуляя с больной головой по Халстед-стрит, он увидел парня в галстуке и понял, что сегодня пятница. По крайней мере, не нужно думать, где провести день. У него при себе была вещевая сумка, так что он просто сел в надземку и поехал в галерею, в помятой после сна на диване у Терренса одежде. Когда двери вагона почти закрылись, кто-то на платформе бросился к ним, словно собираясь просочиться в щель. И остался стоять там, сама опустошенность, пока поезд удалялся. Худой мужчина с темными волосами. На миг Йель подумал, что это Джулиан, но подбородок был не его, и Джулиан не вышел бы на улицу в десять утра. Йель задумался, что бы он сделал, если бы наткнулся на Джулиана. Ударил бы он его по лицу или обнял? Так или иначе, не Джулиан вызывал его ярость. Только Чарли. На полпути в Эванстон он решил, что, если бы увидел Джулиана, он бы, наверно, просто с ним разревелся. В кабинете Йеля уже работал Роман, сортируя и размечая копии, снятые в округе Дор, в библиотеке. Там было все содержимое обувной коробки. На столе его ждали две записки от Билла Линдси: в одной говорилось, что после ланча придут Шарпы посмотреть картины, в другой: «Кампо сказал да – спасибо тебе!» Йелю понадобилось несколько долгих секунд, чтобы вспомнить, что вчера утром, в машине, он дал номер Ричарда Кампо Биллу, предположив, что тот мог бы сделать им подешевле фотографии 8 × 10, которые им нужно будет отослать в Нью-Йорк. Йель пошел в туалет побриться и почистить зубы. У Терренса он этого не сделал, поскольку, проснувшись, обнаружил того скрючившимся на полу ванной, и когда Йель сходил за покупками, Терренс опять (или все еще) был там. Терренс пообещал держаться и сказал, что позже к нему зайдет Эшер. Теперь Йель сбрызнул водой рубашку и стал разглаживать складки рукой. Может, тест был неправильным. Разве не могли перепутать папки? На тестах не ставили имен, просто – что, числа? Коды? Что ж, код мог быть с ошибкой. Что, однако, не избавляло его от того факта, что Чарли был подлецом, а сам он – дураком, но все это станет неважно, если результаты каким-то образом окажутся недействительными. К тому же этот тест был совсем новым. Тедди всегда говорил, что не верит, чтобы каждый, у кого был вирус, заболевал по полной. Это было частью какой-то более масштабной теории заговора, которую Йель не помнил в деталях. Что-то о том, что не проведено долгосрочных исследований. Господи, неужели это стадия торга в его переживании горя? Но он еще даже не справился с гневом! Он посмотрел на свое лицо в зеркале, искривленное в детской гримасе. Портрет сосунка. Вернувшись за свой стол, он сидел, уставившись в бумаги, и не мог читать. Он ничего не ел после вчерашнего завтрака в Стерджен-Бэй, не считая жидкого ужина вчера вечером. Надо было купить себе банан, когда он выходил за продуктами для Терренса. Если он был инфицирован, лучшее, что ему оставалось, это налечь на еду, нажрать себе пузо, пока еще может. Сегодня вечером он съест шесть бургеров. Возможно, к ужину у него волшебным образом разыграется аппетит. Но где он собирался ужинать? В каком-нибудь паршивом ресторане. А что потом? Он не мог снова беспокоить Терренса. И не мог пойти туда, где станут задавать вопросы. Он подумал о доме Ричарда, о большой комнате для гостей, но сама мысль об этом доме вызвала у него дурноту. Когда-то он мог бы пойти к Нико. Возможно, его квартира все еще пустовала в ожидании новых жильцов, но где взять ключ? Еще у Йеля были старые друзья по Художественному институту, и кое-кто из них даже не знал про Чарли, но они были не настолько близки, чтобы вот так завалиться на ночь. Он чувствовал себя больным. Его бросало в жар, кружилась голова, болели суставы. Йель себя успокаивал, напоминая, что еще утром знал: вероятно, он внушит себе, что болен. Но мысль об этом не очень помогала. В полдень он медленно набрал свой домашний номер. Он полагал, что Чарли на работе – Чарли будет работать даже в ураган – но он надеялся, что дома окажется Тереза, которая могла бы хоть на какие-то вопросы ответить. Но в действительности он хотел не этого. Ему хотелось ей выплакаться и чтобы она ему сказала, что все будет хорошо. Если бы Тереза взяла трубку, он бы выпроводил из кабинета Романа. Но трубку никто не взял. И автоответчика у них не было, потому что Чарли уверял: если они его купят, он будет вечно забит истерическими посланиями от его сотрудников.