– Я не знаю. Ну да. – Ты милый, Дэмиан. – Иди на вечеринку. Чао. Когда-то его манера прощаться казалась ей очаровательной, когда он был ее профессором и она еще толком его не знала. Что ж, подготовка к вечеринке – повод не звонить Сесилии. К тому же она и не чувствовала готовности для разговора с ней. Фиона хотела бы, чтобы Джейк не поехал с ними, не стоял сейчас в метро, держась за поручень двумя пальцами и глядел на нее сверху вниз. Ричард и Серж сидели позади нее, быстро болтая по-французски, так что Фионе не с кем было говорить, кроме Джейка, а с ним любой разговор грозил перейти во флирт. Единственное платье, которое она взяла с собой, бледно-голубое, было с низким вырезом – и, хотя она надела легкое пальто, пуговицы, как нарочно, не застегивались. Джейк пялился прямо в ее декольте. Выйдя в Венсене, они пошли пешком по темным тихим улицам, мимо магазинов и ресторанов, сменившихся прекрасными узкими домами, и тогда Джейк приблизился к ней и сказал на ухо: – Так это он, парижский Эванстон?[81] Она не смогла сдержать смех, но оборвала себя, чтобы он не решил, что смешно пошутил. От него пахло джином, интересно – выпил он у Ричарда или раньше? Она проверила телефон, хотя делала это всего две минуты назад и звук был включен. Да и вряд ли Арно мог звонить ей. Но она не могла не заглядывать в почту, не проверять пустой автоответчик. Ее вдруг осенило, что она может избавиться от Джейка, переспав с ним. Это было бы забавно, и она сбросит стресс, а он неизбежно и элегантно испарится. Если же он останется, покажется назавтра, она всегда может притвориться, что влюбилась, и спросить его, когда они увидятся в Чикаго. «Ты знаешь, – могла бы она сказать в такой ситуации, – есть шанс, что я еще могу родить». К тому же она сомневалась, что у него вообще получится, если он так пьян, как ей казалось. Он слишком растягивал слоги («Зацени эту лунууууу»), слишком долго смотрел ей в глаза, слишком медленно переставлял ноги. По-видимому, он напился не настолько, чтобы это заметили Ричард или Серж, но достаточно, чтобы раздражать Фиону. Почему ему можно идти по жизни пьяным? Почему у него бумажник-бумеранг? И вот ей пришлось с ним вдвоем тусоваться на этой чертовой вечеринке. Поначалу они оба держались рядом с Ричардом и Сержем, когда на входе их тепло встретила Коринн (в желтой тунике и колье из огромных деревянных бусин), проследила, чтобы им подали выпить, и позвала мужа из соседней комнаты. Борода Фернана Лекле, как и обещал Серж, поражала: белоснежная и вьющаяся, она ложилась ему на грудь, как у мультяшного Санты. Он излучал важность и, казалось, заполнял собой весь холл. «Не стесняйтесь все осматривать», – сказал он, и она сперва не поняла, зачем бы ей понадобилось такое позволение, а потом осознала, что весь дом ломился от поразительных произведений искусства, и гости обнюхивали все углы и задние залы, и даже верхние помещения, чтобы полюбоваться на приобретения Фернана и Коринн. Перед ванной висел Баския; в столовой доминировал портрет из тарелочных осколков Джулиана Шнабеля. Сперва люди пытались говорить с ней по-английски – Коринн, Серж, немецкий писатель, с которым ее познакомили – но вскоре все уже трещали по-французски, а ей пришлось разговаривать с Джейком. Они оказались на застекленной веранде в задней части дома, куда то и дело заглядывали гости, проверявшие, нет ли здесь чего съедобного или очередного ведерка с шампанским, а может, знаковых кубистических картин. – Я изучаю его творчество в интернете, – сказал Джейк. – Ричарда. Даже странно, сколько его фотографий мне знакомы, но я не знал, что они его. Ну, которые знаменитые. Тот триптих, я давно им совершенно восхищаюсь. Не представлял, что это Кампо. И, кажется, я видел кое-что с тобой. Да? Несмотря на бокал в его руке, он теперь выглядел более трезвым, чем в метро. Ей хотелось провалиться. – На мне было платье в цветочек? – Нет, ты была рядом с парнем – ты свернулась рядом с ним клубочком на больничной кровати. Фиона осушила бокал с шампанским, так что защипало в носу. – Ты спрашиваешь о личном, – сказала она. – Это искусство, но это моя жизнь. Это были мои друзья. – Я… слушай, я вообще-то ничего не спрашивал. Не думаю, что я задавал вопрос. – Тоже верно. – А что ты боялась, что я спрошу? Она задумалась. – Ты собирался спросить меня, кто это был, в кровати. – Эй, хочешь присесть? – Нет. Она посмотрела на людей, заглянувших в дверь веранды, но они говорили по-французски и даже не обратили на нее внимания. – Можно мне… послушай, у меня только один вопрос, и он не об этой фотографии, он о триптихе. – Господи. Что? – Извини! Извини. Давай найдем еду. Она была подавлена событиями, не имевшими никакого отношения к Джейку Остину и его любопытству, но он был подходящим мальчиком для битья. Поэтому она подошла вплотную к нему и заговорила громким голосом: – Это был Джулиан Эймс. На триптихе. Он был прекрасный человек, актер, и Ричард снял первое фото, когда все было зашибись, а второе – когда Джулиан был в ужасе, потому что знал, что болен, а потом он снял третье, когда он весил примерно сотню фунтов[82]. – Эй, извини, я… – Мой брат умер в этой дурацкой больнице, куда его положили родители, где все его боялись и никто не знал, что с ним делать, черт побери, и Джулиан приходил туда каждый день. Он был не круче всех, но он был чутким и чувствовал какие-то вещи лучше других. Ты, ты совсем отупел от выпивки, да? А некоторые вообще-то чувствуют. И там была эта медсестра, которая разносила еду, но она не входила в палату. Хотя он все равно не мог ничего есть. – Это ужасно. – Заткнись. В общем, в половине случаев это было неважно, потому что Нико был в отключке. Мы поняли только в самом конце, что у него была лимфома центральной нервной системы, а эти идиотские врачи не заметили ее и пичкали его стероидами, что было хуже всего. Но сперва это уменьшило опухоль мозга, так что пару дней у него были эти просветы. Он приходил в себя на десять минут, а потом снова проваливался. И вот у него такой просвет, и тут приходит медсестра и стоит в дверях, с таким важным видом, и начинает читать меню. Со мной там был Джулиан, и Нико пришел в себя, и сестра читала: «Спагетти с тефтелями». И Джулиан встает в ногах кровати Нико и повторяет это своим театральным голосом, словно играет шекспировского короля, а потом показывает… это было что-то между пантомимой и импровизированным танцем. Все это про спагетти, которое накручиваешь на вилку и затягиваешь в рот. А сестра тупо стоит с таким видом: вот поэтому вы все и болеете, только посмотрите на это гомиковское кривлянье. Джулиан подошел к ней вплотную, и заглянул в меню, и объявил, что там было дальше, там был куриный салат, и он станцевал куриный танец. И так он проделал со всем меню, пока там стояла медсестра. – Поразительно. – Нет. Было грустно и ужасно. Это был последний раз, когда мой брат пришел в себя. – Можно спросить, что с ним случилось? С Джулианом. – А что, блядь, по-твоему, с ним могло случиться? – Фиона, ты… – Он был актером, без семьи и медицинской страховки, если бы он хотя бы остался в Чикаго, то мог бы рассчитывать хоть на какую-то серьезную помощь, если бы продержался, пока не появились нужные лекарства, но он уехал и умер один, и я даже не знаю, где. – У тебя кровь идет. – Что? – На руке. Она опустила взгляд. Пустой бокал из-под шампанского, который она крепко сжимала, треснул. По запястью правой руки стекала и капала кровь, как и по ножке бокала. Когда она разжала пальцы, бокал развалился, осыпавшись на пол. Комната подернулась серым по краям, и загудели голоса. Рядом была Коринн, держа у нее под рукой полотенце, направляя ее к маленькой ванной с обоями и золотыми кранами, сажая ее на закрытый унитаз. Затем муж Коринн склонился перед Фионой с пинцетом и принялся медленно вынимать осколки, усеивавшие ее ладонь. – Мне так неловко, – сказала она, когда зрение прояснилось, и Коринн ушла вытирать с пола кровь и стекло. – Вот еще глупости, – сказал он бесстрастным и глубоким голосом. От его склоненной головы с белыми, прилизанными волосами, веяло чем-то монаршим. «Фернан, – вспомнила она. – Фернан, важный критик». Все вокруг здесь было словно из чужой жизни. Этот человек, эта комната, эта кровь. Он мягко массировал мякоть ее руки, всматриваясь в ладонь сквозь очки. – Спасибо вам, – сказала она. – Вы раньше делали это? – Я просто нахожу частицы света. Фиона представила свою ладонь, усеянную тысячей блестящих стекляшек, которые она может носить в себе вечно. Должно быть, все ее тело такое. Должно быть, ее кожа может резать людей, касающихся ее. Ей хотелось сказать ему что-нибудь приятное, но она не хотела сидеть здесь и бесконечно повторять слова благодарности. – А вы рисуете? Помимо критики? У вас такие уверенные руки. – Я изучал живопись, – он поднял на нее взгляд и улыбнулся, и она почувствовала, что могла бы остаться в этой ванной навсегда, отдавшись его заботе. – Ужасная идея. Критики не должны уметь рисовать. В двери появился Джейк. У нее не было сил попросить его уйти. Фернан добавил антисептика ей на кожу плоским ватным тампоном. – Я посещал Академи-де-Боз-Ар[83], – сказал он. – Очень… ох, старомодную. Фиона оживилась. – А вы еще там? Преподаете? – Нет, – он хохотнул. – Это не мое. – Я просто, – сказала она и запнулась, когда он вцепился пинцетом в основание ее среднего пальца, – моя семья всегда пыталась выяснить про одного художника, который там учился. Он был другом моей двоюродной бабки и умер молодым. – В каком году?