– Очень постараюсь, – сказал он. Они направились в ресторан – отпраздновать, как сказал Билл, хотя Йель считал, что, произнося это слово, он мог их сглазить – и в итоге заказали три бутылки вина. Они были единственными посетителями, пока не появилась свадебная компания – не на банкет после церемонии, а подкрепиться после банкета, на котором они съели только торт, как доложил Роман, отлучавшийся из-за стола поздравить молодоженов – и обе группы так засиделись, что под конец официанты принялись остервенело надраивать соседние столы, выразительно покашливая. Билл рассказал Йелю с Романом историю о том, как отец Долли, концертирующий пианист, однажды ухаживал за одной из дочерей Рахманинова. Он подливал Роману вино, едва тот успевал ополовинить бокал. Довольно скоро Билл настолько опьянел, что стал тараторить без умолку, обращаясь к одному Роману, так что Йель мог откинуться на спинку и предаться своим тревогам. Он был относительно трезв; ему предстояло сесть за руль. «Картины, – напомнил он себе, – могут оказаться подделками». Даже если все выгорит, все равно оставался риск, хоть и очень небольшой, что их неприятности с сегодняшним визитом к Норе и все эти словопрения были частью длинной, сумасшедшей аферы, которую возглавлял Фрэнк. Но чего ради эти люди ввязались бы во что-то подобное? Не из-за денег же. Йель никогда не умел принимать подарки судьбы. Его страх быть одураченным восходил по крайней мере к шестому классу школы, к тому дню, когда вывесили список баскетбольной команды и кто-то из однокашников вписал имя Йеля, тщательно подделав почерк тренера. Йель пришел на тренировку, не зная, что его подставили, и тренер посмотрел на него и сказал, без всякой враждебности: «Мистер Тишман, что вы здесь делаете?» Позади него команда смеялась, и фыркала, и хлопала друг дружку по спинам. Пока все бегали по кругу в качестве наказания, тренер спросил Йеля, не хотел бы он быть дежурным по инвентарю. Он не удивился, услышав отказ Йеля. За этим последовали тысячи мелких нападок в течение семи лет школы, тысячи случаев травли и подстав. И все это время Йель безнадежно пытался одурачить всех в главном, тщетно надеясь, что они купятся на его мнимую влюбленность в Хелен Эппельбаум, девушку из волейбольной команды, строившую ему глазки. Но они не купились, и Йель понял, что дурачить будут всегда его, а вот у него это никогда не получится. Вот почему на поминках Нико он не мог отделаться от ощущения, что стал жертвой злого розыгрыша. И, вероятно, похожие причины заставили Чарли в тот вечер подозревать еще худшее в свой адрес. Чарли в юности навидался всякого – английские школы были печально известны своими традициями. Но теперь Йель стал взрослым человеком, и даже если мир не всегда добр к нему, он напомнил себе, что может доверять тому, что видит и слышит. Очень часто вещи бывают именно тем, чем кажутся. Взять хотя бы Билла Линдси, перегнувшись через стол рассказывавшего Роману о профессоре искусствоведения, который «по-настоящему раскрыл меня, если ты понимаешь, о чем я». Взять хотя бы снег за окном, кружащий так безмятежно. Взять официанта, поглядывающего на часы. 2015 Фиона обошла столько, сколько смогла до вечера, решив, что даже если Клэр уже не в Париже, кто-нибудь из тех, кто знал ее, мог бы ей помочь. Она заходила в магазины для художников, студии йоги, обращалась ко всем прохожим, готовым выслушать ее. В ответ пожимали плечами, сочувственно улыбались, выражали смущение. Два человека пересняли фотографию своими телефонами и записали ее номер. Фионе стоило бы вернуться в штаты, где сейчас, по всей вероятности, находилась Клэр. Но, когда они с Арно обыщут квартиру Курта, она сможет его прижать, с помощью детектива или без. Каким бы здоровым Курт ни был, она от него не отвяжется, пока он не заговорит. Под конец она снова пришла на Пон-де-Ляршевеше. Снова почти пустой. Его перила по-прежнему были увешаны замками, как и на видео, но отдельные секции были очищены от замков и закрыты фанерой. На тротуаре красовался гигантский рисунок сердца с надписью белым на красном, по-английски: «Наши мосты больше не выдержат ваших знаков любви». В правом предсердии изображался перечеркнутый замок. На другой стороне моста мужчина перевесился через перила, глядя на шедший по реке теплоход. Фиона прислонилась к перилам спиной, повернувшись лицом не к реке и не к Нотр-Даму, а к самому мосту. День был холодный, туманный. Сколько она сможет простоять здесь, ожидая и наблюдая, пока кто-нибудь не решит, что она хочет покончить с собой? Когда мост опустел, она кричала в сторону реки имя Клэр. Совершенно бесполезный поступок, в том и прелесть – сделать для разнообразия что-то заведомо бесполезное. Она опять устала и проголодалась, и пора было возвращаться к Ричарду и звонить Дэмиану, пока еще не слишком поздно в штатах. А еще нужно было позвонить в свой магазин и убедиться, что Сьюзан со всем справляется. Она прокричала имя Клэр десять раз. На удачу, хотелось ей верить. Начиная с пятого класса, Фиона почти каждую субботу садилась на поезд и ехала к Нико, а родители думали, что она посещает клуб девочек-скаутов. Вожатые никогда не беспокоились, если кто-то не приходил, так что Фиона появлялась там лишь изредка (первое и последнее собрания в году, выездные занятия), чтобы ее не отчислили. Но чаще всего по субботам она ехала на метро до Эванстона, а затем надземкой – до Белмонта. Она везла брату через весь город рюкзак, набитый тем, что она таскала из шкафов и холодильника дома в Хайленд Парке. Полпачки сыра, кусок масла, остатки чили, пакетик крекеров. Как-то раз привезла ложки, потому что у Нико их не было. Вещи из его комнаты – понемножку, чтобы не заметили родители: носки, фотографии, кассеты. Она бы хотела привезти его пластинки, но они не помещались в ее рюкзак – к тому же, пластинок хватало у его приятелей. Только годы спустя до нее дошло, что они, по большому счету, не нуждались в большей части тех вещей, что она привозила. И ложки они могли украсть из ресторана. Они жили вскладчину и не голодали. Всего их было пятеро, иногда шестеро-семеро, в одной комнате над баром на Бродвее. Почти все подростки. Фиона выяснила только потом, когда Нико уже умирал, что некоторые из них занимались проституцией. Нико работал упаковщиком в супермаркете, и это, вместе с деньгами тети Норы и несколькими долларами, которые Фиона умудрялась всучить ему (она всю неделю крала мелочь, чтобы хватило на билеты, а остаток отдавала брату), удерживало его от панели. По крайней мере, так он говорил ей. Она понимала, что он бы в любом случае не признался ей, чтобы она не винила себя за то, что сделала недостаточно, хотя была всего лишь девчонкой и делала все, что могла. Она стучалась к нему, и он распахивал дверь со словами: «Воришка-крутышка!» Каждый раз было ощущение Рождества – смотреть, как он открывает ее рюкзак и вынимает подарки, один за другим. Его друзья толпились рядом, громко одобряя штуки вроде ложек. Однажды она умудрилась раздобыть бутылку вина. Они были в восторге. Один из них – Джонатан Берд? – сочинил про нее песенку. Хотела бы она ее вспомнить! К тому времени, как она перебралась в город после школы, Нико жил в отдельной квартире, но многие из тех ребят продолжали заглядывать к нему и все так же звали ее воришкой-крутышкой, пересказывая эти истории друзьям. «Эта девчонка была Робин Гудом!», – говорили они. Джеймс, Родни, Джонатан Берд. Джонатана она бы не вспомнила, если бы он не умер первым. Он умер не от СПИДа, потому что тогда еще не придумали этого акронима; он умер от GRID[79]. Буква «Г» означала геев, остальное она забыла. В один день Джонатан был здоров, на следующий стал кашлять, через неделю лег в больницу, а на следующий день его не стало. И только сейчас, на этом мосту, в холодные перила которого она вцепилась обеими руками, только сейчас Фионе пришло на ум, что, возможно, все те годы ее мать знала, куда она ездила по выходным. Когда она стала постарше и девочки-скауты перестали служить подходящим оправданием, она сочиняла истории, что встречается с подружками на катке или они вместе делают домашку. Может, мать неспроста оставляла свой кошелек на виду. Выкрикнув на ветер имя Клэр последний раз, она услышала, как город бросил ей обратно собственный голос с влажным воздухом, и вспомнила, как ее мать звала и звала Нико, крича во двор, когда они были детьми. Может, она так никогда и не перестала его звать? И так и не перестала оставлять повсюду монеты, надеясь, что они найдут дорогу к ее мальчику? После смерти Нико мать пила все двадцать лет своей жизни. Фиона понимала, что она раздавлена, но не могла простить ее. За то, как они поступили с Нико – мать и отец. В тот вечер, когда отец выгнал Нико из дома, мать стояла рядом, заломив руки, и рыдала, но ничего не сделала. Она даже не дала сыну денег. Она спустилась в подвал и принесла его спортивную сумку, словно делая одолжение. Шли годы, и Фиона навещала родителей все реже. И она не давала им видеться с Клэр. А ведь Клэр, наверное, пошло бы на пользу, будь у нее бабушка и дедушка, семейное гнездо, большая семья. Наши мосты больше не выдержат ваших знаков любви. Ну и хер с вами. Она отцепила руки от перил. И пошла назад, к Ричарду – поднимаясь по лестнице, она чувствовала запах жареного чеснока. 1986 Утром они поели приторный вишневый коблер, Билл мучился похмельем, и смотрели, как валит снег. – Он вряд ли прорвется, – сказал Роман. – Юрист. – Я больше переживаю, – сказал Йель, – что не приедут остальные. Скажут, что надо подождать, пока перестанет снег, мы просидим здесь еще три дня, и все развалится. Даже задержка на день была чревата происками Фрэнка, вмешательством Сесилии, телеграммой от ректора университета. – Боже правый, – сказал Билл. – Не рановато звать похоронную бригаду? Роман промямлил извинение. Его волосы свисали влажными прядями. Одна прядь оставила потек на очках. – Я в смысле, – сказал он, – никто ведь еще не звонил, так? Это хорошо. Это хороший знак. Они втроем подъехали к банку в 9:50 и ждали в машине до открытия. В десять они вошли в холл, пытаясь согреться. Йель ругал себя за то, что приехал в туфлях Нико, которые промокли в снегу, и теперь он был в мокрых носках. Но в прошлый раз эти туфли принесли ему удачу, а Йель был суеверен. Почему он не взял вместо них его шарф? Шарф мог даже сохранить запах Нико, запах брюта и сигарет. Любимой шуткой Нико было убеждать людей, что Карли Саймон пела о нем[80], о его абрикосовом шарфе. «И я так тщеславен! – говорил он всегда. – Так что, сами понимаете, это правда!» («Этот шарф не абрикосовый, – возражал всегда Чарли. – Он серовато-оранжевый». На что Нико отвечал, что всем известно, что англичане – дальтоники.) Йель избегал смотреть на часы над стойкой. Да, снегопад, да, семья Норы настроена враждебно, но, если сделка не состоится сегодня, это будет его неудача, его позор. Похожие чувства, хотя и в гораздо меньшей степени, он испытывал, выбирая фильм для совместного просмотра: пусть он не мог контролировать происходящее на экране, но это ведь он ставил фильм, и, если кому-то не понравилось, он виноват. Вместо того, чтобы просто смотреть фильм, он воспринимал его глазами Чарли, пытаясь уловить его реакцию, ожидая его смеха. А сейчас ему хотелось, чтобы Билл Линдси испытывал душевный подъем. Ему хотелось, чтобы Роман получил незабываемый опыт. Ему хотелось, чтобы любопытные банковские клерки наблюдали, затаив дыхание, как вершится история мирового искусства. Снег продолжал падать крупными кружевными хлопьями. – Боюсь, на дорогах становится только хуже, – сказал Роман. И в этот момент вошла Дэбра, в коричневом пальто, закутанная в синий шарф по самые глаза. – Кто-то из вас должен помочь Стэнли выгрузить каталку, – сказала она. Йель почувствовал, как что-то разжалось у него в пояснице, хотя до этого он даже не замечал мышечного спазма. Билл вышел к машине, пока Дэбра разговаривала с банковским клерком, и, когда Стэнли с Биллом вернулись, вкатив Нору, все было готово. Вся группа – Фрэнка, слава богу, еще не было – последовала за клерком в комнату с ячейками. – Наш юрист в пути, – сказал Йель Стэнли. При необходимости они могли не дожидаться его. Но тогда… тогда, тогда. Все побросали свои пальто на длинный стол посередине комнаты, но Билл сказал, что стол ему понадобится для осмотра картин. Он протянул всем белые перчатки, которые они оптимистично взяли из музея. Дэбра не стала их надевать. Нора в кресле подъехала к столу. – Это просто идеально, не правда ли? – сказала она. – Теперь мы можем вам сказать, я совершенно откупилась от Дэбры. Дэбра ничего не сказала, только нервозно покрутила кольцо с ключами. Ее пальцы были красными с мороза. – Здесь хранятся не только картины, – сказала Нора, – и мы решили, пришло время передать кое-что в новые руки. Драгоценности, как вы понимаете. Йель не очень понял, как Нора сумела задобрить внучку, если Дэбра могла с таким же успехом дождаться ее смерти. Возможно, в таком случае все ее имущество перешло бы к Фрэнку, который, скорее всего, отдал бы ожерелья своей жене. Йель не решился спросить об этом, но сказал: – А где ваш отец? – Мы его убили, – сказала Дэбра. – Я задушила его подушкой. Нора хрипло расхохоталась. – Что ж, это решило бы все дело, не правда ли? Не пугай их, душечка, а то еще поверят. Нет, что Дэбра сделала для нас, так это пообещала отцу, что мы ничего не подпишем раньше вечера. Ложь, но ложь невинная. – Я тоже ему пообещал, – сказал Стэнли. – Он отсыпается, – сказала Нора.