– Ты хороший человек, – сказал он. Боже, алкоголь сделал его рохлей. Как странно, кого-то алкоголь делал таким гадким. А Йель только хотел всех любить. Поднявшись по лестнице, они увидели, что речи уже закончились, но Чарли разглагольствовал в кругу единомышленников, дико жестикулируя. Йель сказал Сесилии: – Это мой партнер, вон там. – О, британец! Я с ним уже виделась! – Не удивлен. – Какая идеальная пара! – сказала она, хотя это было полной бессмыслицей – она ничего не знала о них. Не говоря о том, что они не были идеальной парой. Идеальных пар просто не бывает. В самом деле – и Йель понимал, что это пьяная мысль – Чарли был прав насчет того, что держит их вместе. По крайней мере, в какой-то степени. Если бы по улицам не расхаживал этот монстр, пожирая вольных ходоков, не разошлись ли бы пути Йеля и Чарли? Постоянные ссоры доконали бы их. За последние несколько месяцев они порядком вымотались. Но нет, нет. Они бы помирились. Они всегда мирились. Чарли бы зарылся лицом в его ладони и спрашивал, что ему сделать, как измениться, глядя на него с отчаянием в глазах, и Йель не хотел бы ничего, кроме как обнять его и защитить от любых опасностей. Чарли, между тем, вещал: – Почему мы не знаем всех имен – ста тридцати двух умерших в Чикаго – это потому, что, слушайте, половина из них была жената: зажатые хлюпики из пригородов. Они подхватили это, ну, знаете, в туалете на вокзале. Пригородные геи. И убедили своего врача из Виннетки[68] сказать жене, что это рак. Окей, мы их не знаем, и лично я… меня это устраивает. Они лицемеры, так? Они голосуют против собственных, бля, интересов. Но все равно умирают. Страдание есть страдание. И они притом распространяют это. В руке Йеля материализовалось еще одно пиво, хотя он меньше всего хотел пить. Люди вокруг Чарли выглядели точно марионетки: кивали, кивали, кивали. Если дернуть за нужную ниточку, они захлопают в ладоши. Оставшееся время Йель молча кипел на Чарли без всякой разумной причины. За то, что тот не знал волшебным образом о том, что Йель разревелся на улице. Или его возмущало, что Чарли был прав насчет Джулиана. А может, Йель уже давно копил на него обиду, вылезавшую наружу только когда он напивался и весь размокал от слез и соплей, словно дождевые черви после ливня. Вечеринка подошла к концу, но по пути домой Йель все еще горел на медленном огне. – По-моему, – сказал Чарли, – был успех, нет? – Абсолютно. – То есть успех. – Я так и сказал. Дома Чарли рухнул на кровать и сказал: – Я должен проверить рекламные продажи. – Не должен, – сказал Йель, – не в пьяном виде, – он переоделся в джинсы и сказал: – Я почти не ел. Я бы вышел, посмотрел, что еще открыто. Он отчасти ожидал, что Чарли станет отговаривать его, желая убедиться, что он не собирается на свиданку с Тедди или Джулианом, а то и с обоими сразу, если не с целым Голубым хором Города ветров. Но Чарли только промямлил что-то в подушку. Как тут не подумать: что его остановит от похода к Джулиану? Йель прошел по Халстед-стрит почти до угла с Роско-стрит, где жил Джулиан. Это притяжение, когда ты знаешь, что кто-то хочет тебя – мощная штука. Он мог бы заглянуть в «Обочину» – оттуда доносилась музыка – но он и так был достаточно пьян. Он повернул на Роско-стрит и увидел справа дом Джулиана. Он мог бы дойти до таксофона на углу и позвонить ему. Сказать: «Я на улице. Ты еще не спишь?» Он почти не сомневался, что помнит номер Джулиана. Или он мог бы просто нажать на звонок. Но что тогда? Ну, кое-что он понимал. Он знал, что не сделает этого. Он просто стоял на краю утеса, чтобы пощекотать нервы. Он вспомнил, как в школе, сидя на собрании, он чувствовал, что может в любую секунду встать и закричать. Не потому, что ему хотелось, а просто потому, что было нельзя. Но он этого не делал. И сейчас было то же, разве нет? Он просто игрался с опасной мыслью. Он пошел дальше. Он купил чизбургер и ел его, шагая по Роско-стрит. Снова проходя мимо двери Джулиана, он подумал, что все же зайдет к нему, но потом понял, что нет. 2015 Фиона вся извелась и хотела снова выйти на улицы, прочесывать Марэ, но это была дурная идея. – Не давай мне покидать квартиру, – сказала она Ричарду. – Я наломаю дров. – Мы тебя запрем, – сказал он, – и будем кормить силой. Серж готовил для журналистки из Libération, которую ждали к обеду. Фиона вызвалась нарезать что-нибудь, и Серж усадил ее за разделочную доску, с ножом и шестью маленькими луковицами. – Женщины всегда как второсортные мужчины, – сказал он. – Почему так? – Может, первосортных не осталось? – сказала Фиона и добавила: – Я не это хотела сказать. Серж спросил, удивило ли ее, что Курт был арестован. Пожалуй, что удивило. – Вообще-то, я рада, – сказала она. – Это странно? Это… может, это меня утешает. Что у него неприятности. Не то чтобы ей было дело до Курта, но ей хотелось, чтобы Клэр увидела, что во взрослой жизни сделала не тот выбор. Ричард извинился и пошел вздремнуть, и Серж поставил Нила Даймонда и налил Фионе бокал красного вина, хотя она не просила. Фиона гордилась тем, что никогда не проливала слез над луком. Семейная черта Маркусов, по словам ее отца, и действительно, Клэр также передался этот иммунитет. Возможно, это было единственным, что объединяло их семью. Нора всегда заявляла, что у них в семье отчетливо прослеживаются две генетических линии – художественная и аналитическая – и ты получаешь тот или иной набор генов. В самом деле, отец Фионы, вероятно, хотевший когда-нибудь передать кому-то из детей свою ортодонтическую практику, совершенно не представлял, что делать с Нико, даже до того, как проявилась его сексуальность. Ллойд Маркус пытался сделать из сына шахматиста, пытался научить его вести счет в бейсболе. А все, чего хотел Нико, это вырезать комиксы из воскресной газеты, рисовать космические корабли и животных. Мать пыталась напомнить отцу, в своей безвольной манере, что его тетя Нора как-никак в прошлом художница, и разве не было среди их предков по кубинской линии поэта? А Нора посылала Нико на Рождество камеру, набор капиллярных ручек, фотоальбом Андре Кертеса. Нора интересовалась его работами и высказывала критику. Сама Фиона не имела художественных способностей – ее сильная сторона проявлялась в том, как она справлялась с тысячами хозяйственных вопросов, возникавших в комиссионном магазине – но, когда появилась Клэр и стала в пять лет рисовать реалистичных лошадей, а в девять она сидела и набрасывала по памяти городской пейзаж, Фиона поняла, что дочь принадлежит к другой ветви Маркусов. Проблема в том, что ни Норы, ни Нико уже не было в живых, а о предполагаемом поэте уже никто и не помнил. Не осталось никого, кому бы можно было отдать ее на выходные подучиться рисованию. Фиона делала все, что могла: покупала ей угольные карандаши и ластики-клячки, водила по музеям. Но она не могла дать ей того, что Нора давала Нико. Если бы Ричард остался в Чикаго, возможно, он бы взял на себя эту роль. – Ричард рад, что ты здесь, – сказал Серж. – Он думает, ты принесешь удачу выставке. Фиона сгребла нарезанный лук в миску у плиты. – Я думаю, – сказала она, – это ты его удача, Серж. Он кажется счастливым. – Ха! Никогда счастливый. Спроси его о работе, увидишь. Никогда счастливый. – Может, – сказала Фиона. – Но он выглядит довольным. Она сомневалась, что Серж понял разницу, но он кивнул. Он расставлял тарелки, раскладывал серебро. – Можешь достать пять подложек? – сказал он, указав на ящик рядом с Фионой. – Пять? – Ричард пригласил еще одного журналиста, который позвонил сегодня. Он делает это, только если я купил достаточно ингредиентов. Американский парень, я не знаю. – Вот же черт, – сказала Фиона. Поскольку догадывалась, о ком идет речь. Прошло еще два часа прежде, чем позвонили в дверь – все это время Серж корпел над гуляшом по-маррокански – и, ох же божечки, это оказался Джейк, вручивший Фионе бутылку, он улыбался до ушей, словно принес не вино, а охотничий трофей. Она хотела сказать, что она не хозяйка, что это не ее идея, что она не это имела в виду, когда дала ему номер Сержа, но довольно скоро ей пришлось стать хозяйкой, поскольку Серж был занят готовкой, Ричард еще одевался, а другая женщина задерживалась. Она положила свой телефон на стул, себе под бедро, чтобы в случае чего почувствовать вибрацию. Арно не обещал звонить сегодня, более того, дал понять, что позвонит завтра утром, но он, конечно же, позвонит, если увидит что-то хорошее (или плохое), разве нет? Джейк («Джейк Остин, как писательница, только с буквой „K”. Моя мама была учительницей английского») принял коктейль от Сержа, и Фиона уселась подальше от него на диване, подчеркнуто потягивая воду. Она не собиралась флиртовать с Джейком Остином, из принципа. Она не хотела, чтобы он думал, будто может вот так впорхнуть сюда и рассчитывать, что она придет в восторг и растает, как школьница, если он похвалит ее колье. – Это птицы? – сказал он. – По краям. – Оу, это очень символично. Говоря об уроках английского. Но нет. Это на удачу. – Вы не носите никаких других украшений, – сказал он. Значит, он рассматривал ее уши, ее руки. Он мог намекать на отсутствие кольца. Будь она в Париже по любой другой причине и располагай она временем, когда не знаешь, чем себя занять, она могла бы позабавиться с ним. Какое дело, что он пьян, что он аферист, если она намеревалась просто использовать его? И, судя по тому, как он глазел на ее ноги, его не смущала их разница в возрасте. После развода Фиона так часто меняла любовников, что друзья в шутку советовали ей вести свое реалити-шоу. Но это было так давно. Потом она занималась магазином, другими делами. А после того, как исчезла Клэр, она подолгу общалась с Дэмианом по телефону. В разговорах не было ничего романтического, но это помогало ей заполнить пустоту. Ей нужно было плакаться в чью-то жилетку, пусть даже за две тысячи миль. Она еще встречалась иногда с мужчинами, но это уже не приносило ей радости, как и секс. Она призналась себе, что ей все же нравится, что рядом сидит Джейк и рассказывает, как ему нужны новые туристские сапоги. Приятно было знать, что он думает, будто она приехала сюда в отпуск. И когда к ней подошел Серж и почти силой взял у нее стакан воды, заменив его на бокал вина, оставленный ею на кухонной стойке, она посмотрела в окно на вечернюю парижскую улицу и сама в это почти поверила. Было семь часов. Арно, по всей вероятности, уже на своем посту. Фиона сняла наручные часы и убрала в карман, чтобы не пялиться на них весь вечер. – Расскажите мне о вашей жизни, – сказал Джейк. – О моей жизни, – сказала она и хохотнула. Она никогда не умела этого. Жизнь ее была бурной, но в кратком пересказе казалась скучной. Она поведала ему, что у нее диплом психолога, что поступила в колледж в двадцать четыре, что вышла замуж за преподавателя, потом развелась. Что владеет комиссионным магазином. Она не стала говорить, что отдает доходы в фонд помощи жертвам СПИДа[69]; это не вязалось с романтической, беззаботной версией ее истории, к тому же, ей совсем не хотелось отвечать на его неизбежные вопросы.