Под взглядом Дачесс фургон растворился во тьме. Плечам достались первые дождевые капли. Дождь разошелся, перерос в ливень. Потоки небесные не успевали проникать в твердокаменную корку на почве и, как бы отброшенные, хлестали Дачесс по ногам. Она стояла, запрокинувшись к разверстому своду, уверенная: там, наверху, запасов воды недостаточно, чтобы промыть ей душу. Хэл ждал на крыльце, с полотенцем наготове. Дачесс не сопротивлялась, когда он закутал ее в это полотенце; она села, она приняла из Хэловых рук чашку какао, ибо все ее «не буду» растаяли в струйке аппетитного густого пара. Что до ливня, его барабанная дробь по крыше заглушала внутренний вопль, который до сих пор беспрестанно приказывал Дачесс отбрыкиваться. — Робин спит. Он тебе всякого наговорил — так ты в голову не бери. Это он по неразумению. — Ага, как же. — Я наблюдал за тобой, как ты под ливнем стояла. Здешние места — они в любую погоду прекрасны. — Долли пирог привезла. — Дачесс ногой подвинула к Хэлу блюдо с пирогом. Зазвонил телефон. Такое случалось нечасто. Хэл поспешил в дом, Дачесс видела, как он снимает трубку и как шевелятся его губы. Слов не было слышно. — Кто это? — спросила она, когда Хэл вернулся на крыльцо. — Уокер. — Он сказал что-нибудь про Дарка? — Просто хотел узнать, как у нас дела. — Дарк сюда заявится. — Поживем — увидим. — Ничего ты не знаешь. — Ну так объясни. — Дарк грозил, что везде меня найдет. — Зачем ты ему нужна? Дачесс не ответила. Они молча пили какао, вдыхая запах мокрой земли. — Меня сны одолевают. Не знаю, куда деваться от них. Хэл повернул голову. — Всякая хрень снится. От ругательного слова Хэл даже не поморщился. — Какая именно? — Не скажу. — А ты не со мной — ты с серой поделись. Серая тебя отсюда прекрасно услышит. Главное — не молчать, Дачесс; только и всего. — Только и всего, — прошептала Дачесс. Хэл закрыл глаза, словно упиваясь ливнем. И она как впервые его увидела — расплата за ошибку длиною в жизнь, замаячивший второй шанс, мольба об искуплении. — Меня поднимает над ранчо, сверху видны крыши — сам дом, амбар, конюшня, — и поле, и сухие листья в канавах, потому что осень пришла, и ей параллельно, кто умер, кто жив, она все равно каждый год приходит и всегда так будет. Я высоко-высоко в небе, Монтана такая маленькая, вроде примечания в книжке. Поля — лоскутное одеяло, тракторишки — муравьи; ползают туда-сюда, туда-сюда, сшивают лоскуты в одно целое. А люди — они словно тонут в обыденности. Вынырнут, воздуха глотнут — и обратно в свое болото… Океан, конечно, бесконечный, да я-то знаю, где у него край. Земля — раскрытая книга, а страница никак не перевернется; сплошное «сегодня», а «завтра» нет. Облака тяжеленные, на них-то небо и держится; потом — пустыня, закат. Потом — восход; серебро и золото. А потом я сама становлюсь и тьмой, и звездами, и лунами. Мир такой крошечный — за моим пальцем легко спрячется. Потому что я — Бог, в которого сама не верю. Я огромная — пусть только попробует какой-нибудь выродок напасть на меня, пусть попробует, пусть попро… Она все-таки сдержалась, не заплакала. Хэл смотрел и слушал внимательно, затем произнес: — Если этот Дарк и вправду заявится — со мной будет дело иметь. — С тобой? — Да. Я вас обоих от него уберегу — тебя и Робина. — А я что — уже не считаюсь? Я уже не защитница? — Ты — дитя. — Я не дитя. Я — вне закона. Хэл обнял ее за плечи. Сердце вопило «Слюнтяйка!» — но процесс оттаивания уже начался. 22 Квартирка располагалась над сетевиком «Файв энд дайм»[33]; одно окно было выбито и заделано фанерой; остальные, грязные донельзя, едва ли могли служить источниками света. Вентиляционное отверстие, несмотря на ранний час, дышало тяжкими запахами китайской обжорки. Девушка, Хульета Фуэнтес, зарабатывала на жизнь откровенными танцами — то в одном клубе, то в другом. Марта сбросила ей несколько сообщений, не дождалась ответного звонка и дала Уоку адрес. Тот не настаивал, боже упаси; но ведь Хульета не его боялась, а своего бывшего. Ну а Марта беспокоилась за саму Хульету. Дверь в подъезд оказалась открыта. Уок вошел, поднялся по узкой лестнице. Потолок, и без того пятнистый от постоянных протечек, уверенно оккупировала плесень. Уок постучался — ему не открыли. Он шарахнул в дверь кулаком. Миниатюрная, черноволосая, с широкими бедрами, Хульета обладала тем типом красоты, который всегда ошарашивал Уока. Вот и теперь он даже попятился. Хульета смотрела настороженно. Уок коснулся полицейского значка — ее глаза сверкнули. — Там, в комнате, у меня ребенок спит. — Извините. Ваш адрес дала мне Марта Мэй. Хульета чуть смягчилась — ровно настолько, чтобы выйти в тесный коридор, прикрыв за собой дверь. Они с Уоком оказались почти вплотную друг к другу. Уок смутился, сделал шаг назад, на лестницу. Так еще хуже — глаза точно вровень с Хульетиным бюстом. Уок кашлянул и по ее лицу понял, что теперь у него вдобавок и щеки вспыхнули. — Давайте сразу к делу, без канители. — Вы работали в клубе «Восьмерка», так? — Ну да, я раздеваюсь за деньги — это что, преступление? Хотелось расстегнуть воротник рубашки — он буквально душил, лицо наливалось кровью. — Могу я задать вам пару вопросов? Меня интересует Дикки Дарк. Хульета и бровью не повела, смотрела с прежним выражением. — От Марты Мэй мне известно, что у вас были проблемы с одним парнем — видимо, с отцом вашего… — Я с кем попало не сплю. Стриптиз работают не одни только шлюхи, чтоб вы знали. Уок огляделся, почти надеясь, что сейчас к нему выйдет резервная копия Хульеты Фуэнтес. — Простите. Я только… я хотел узнать про Дикки Дарка. — Он этого не делал. — Чего — этого? — Ничего, в чем вы его подозреваете. — Это у вас вроде корпоративной этики — босса выгораживать? Хульета плотнее запахнула халат на груди, приоткрыла дверь, стала прислушиваться. — Заспался мой мальчик… Ложится поздно, в этом все дело.