— Езжай, а мы здесь подождем. — Не могу вас одних оставить. — Тринадцать лет оставлял, а теперь не можешь? Хэл ничего не сказал в свое оправдание. — В любом случае рубашка и брюки не годятся. Робин носит шестой размер. Ты не знаешь даже, сколько лет твоему родному внуку. Хэл сглотнул. — Прости, ошибся. Дачесс шагнула к плите и налила себе кофе. — С чего ты вообще решил, будто Бог существует? Хэл указал на окно. Дачесс проследила его жест. — Не вижу ничего особенного. — Не лукавь, Дачесс, ни с собой, ни со мной. Всё ты видишь. — Мне лучше знать. Хэл смотрел на нее напряженно; казалось, он давно готов к отповеди. — А сказать, что я и впрямь вижу? Слушай. Я вижу старика, у которого середка давно сгнила. Этот старик сам поломал свою жизнь, и теперь у него ни семьи, ни друзей. Он может умереть в любой момент — но хоть бы кто по этому поводу взгрустнул. — Дачесс изобразила невинную улыбку. — Возможно, смерть настигнет старика в пшеничном поле, на этой его грёбаной собственной земле, осиянной светом Господним. Он рухнет и будет лежать, пока не позеленеет. А найдет его водитель грузовика-цистерны, и вот по каким признакам: над полем он увидит вороньё — сотню черных ворон. Мясо с костей к тому времени обглодают звери. Только это неважно: ведь скелет сразу же зароют, безо всякого прощания — потому что прощаться будет некому. Хэл взял чашку с кофе, и Дачесс удовлетворенно отметила, что рука у него дрожит. Хотела продолжить, рассказать старику о своей малютке-тетушке, о милой Сисси — ее могилка давно заросла бы, одичала, ведь Стар за ней не ухаживала — мужества в себе не находила, а сам Хэл вообще свалил из штата. Если б не Дачесс, не ее поездки на велике за полевыми цветами, тетя Сисси гнила бы в полном забвении… Дачесс вовремя обернулась. В дверях стоял Робин. Живо взобравшись на стул напротив Хэла, он сообщил: — А мне торт снился! Хэл многозначительно взглянул на Дачесс. — Ты ведь с нами? — напрягся Робин. — Ты поедешь в церковь? — По глазам было видно, до какой степени Дачесс нужна брату. — Поехали, а? Не за Богом, а за тортом. Пожалуйста, Дачесс! Она взлетела на второй этаж, сорвала платье с вешалки-плечиков, крючком зацепленной за дверь спальни. Рванулась в ванную, открыла шкафчик, где хранились пластыри, мыло и шампунь; нашарила ножницы и приступила к работе. Сначала разобраться с длиной. Приструнить маргаритки, а то ишь как разрослись. Пусть дурацкий лужок обрывается повыше середины ее незагорелого бедра. Спине следует виднеться сквозь прорехи. Дырка повыше пупка тоже не помешает. Причесываться Дачесс не стала — наоборот, разлохматила волосы. Сандалии, купленные Хэлом, от ее пинков полетели через всю комнату. Дачесс извлекла из-под кровати свои старые кроссовки. На коленке была царапина — результат бегства сквозь жесткие и высокие, в ее рост, колосья. Возле локтя — порез; Дачесс знала, что ему не зажить. Имей она бюст, еще и декольтировала бы платье спереди. Робин и Хэл ждали во дворе. Хэл еще накануне вымыл грузовик, Робин ему помогал. Работали вечером. Намыливали, обливали чистой водой, вытирали замшей металлические бока, в которых отражалось закатное солнце. — Боже, — выдохнул Робин при появлении Дачесс. Хэл застыл на месте, несколько секунд таращился, затем, без комментариев, сел за руль. Миновали чье-то ранчо, поехали параллельно линии электропередачи — ржавый железобетон столбов, гул в проводах не слышен из-за тарахтенья мотора. С восточной стороны, словно червяк, почуявший дождь, вылезла труба, чтобы ярдов через пятьсот снова нырнуть под землю. Через десять минут попался дорожный указатель — простой столб с надписью «Штат Сокровищ». — Там написано «сокровищ»? — уточнил Робин. Дачесс погладила ему коленку. Не зря она каждый вечер по десять минут с ним читает. Робин умный, это уже сейчас понятно; точно не в мать уродился, и самой Дачесс скоро будет за ним не угнаться. А пока она должна уберечь его от прошлого, чтобы не опутывало ему ножки, не тащило назад, как хищный плющ. — У нас тут полезные ископаемые. Хэл не выпустил руля, только на мгновение оглянулся и вскинул брови, удивляясь познаниям Робина. — Oro y Plata. По-испански — «Золото и серебро». Робин хотел присвистнуть. Получилось у него не очень. На западе темнел лес Флатхед; только до него было далеко, и кто там пасся, на подступах к этому лесу, в бесконечных прериях — бизоны или обычные коровы, — Дачесс разглядеть не могла. — А еще — верховья великих рек, — продолжал Хэл. — Все реки, что текут через нашу страну, начинаются здесь. Водные ресурсы Монтаны не впечатлили Робина, присвистывать он не стал. Возле указателя «Кэньон-Вью Бэптист» они свернули. Ну и где заявленный в названии вид на каньон? За окном тянулись всё те же бурые прерии. Церковь оказалась деревянная, белёная; по коньку крыши трещины, колокольня низенькая — вполне можно попасть камнем в колокол. — Всю Монтану исколесил, пока самую отстойную церковь нашел, да? — съязвила Дачесс. Тесная парковка была уже почти заполнена. Дачесс спрыгнула на землю, огляделась, щурясь от солнца. Милях в пятидесяти мелькали лопасти ветряков. К грузовику приблизилась старуха — широкая улыбка, печеночные пятна, обвислая кожа, словно земля уже тянула ее к себе, плоть была готова повиноваться, и только разум, этот упрямец, не сдавался. — Доброе утро, Агнес, — поздоровался Хэл. — Это Дачесс и Робин. Агнес протянула костлявую руку. Робин пожал ее с великой осторожностью, будто рука могла отвалиться и его тогда заставили бы крепить ее на место. — Что за милое платьице, — похвалила Агнес. — Старье, — выдала Дачесс. — Я думала, оно для церкви коротковато, а Хэл сказал, самое то, святой отец будет в восторге. Агнес удержала-таки улыбку, не дала лицу вытянуться в гримасе крайнего смущения. Дачесс повела Робина к церкви. Возле бокового окна толпились местные ребята — все как один с прилизанными волосами и умиленными улыбками. — Сразу видно — умственно отсталые, — бросила Дачесс. — А мы с ними будем играть? — Нет. Они только и выжидают, как бы похитить твою душу. Робин глядел снизу вверх, искал в ее лице намек на улыбку. Дачесс оставалась серьезной. — Как они это сделают? — Заморочат тебя всякими недостижимыми идеалами. Дачесс пригладила волосы брата и подтолкнула его к детям. Робин несмело оглянулся, получил от нее ободрение в виде кивка. — Стрёмное платье у твоей сестры, — сказала Робину девочка примерно его лет. Дачесс сама шагнула к изумленным детям. Все пялились на нее, только девочкин взгляд скользнул мимо. Ага, понятно — смотрит на толстуху в бейсболке с лиловым козырьком. — Это твоя мама? У Дачесс в голове уже оформилась обидная фраза. Девочка кивнула. Робин взглядом молил: пожалуйста, не надо. — Нам пора, — сказала Дачесс. Оскорбление пришлось проглотить. Робин выдохнул. Они заняли последнюю скамью. Вплыла Долли на каблучищах и на волне парфюма; подмигнула Дачесс. Робин сидел между ними, докучал Хэлу вопросами о Боге, ответов на которые не знает никто из живущих. Священник говорил складно. Рассказывал о дальних странах, где воюют, голодают и оскверняют само понятие доброты. Дачесс не вслушивалась, пока он не перешел к теме смерти, пока не завел про новое начало и Божий замысел — его, типа, разумом не постичь, а потому и сомнения в нем недопустимы; он, типа, когда свершится, тогда всех и озарит пониманием. Робин слушал, завороженный. Дачесс отлично знала, о чем он думает. Когда все склонили головы в молитве, перед глазами Дачесс всплыло лицо Стар, да такое ясное, умиротворенное, что она едва не закричала. На глаза навернулись слезы; Дачесс зажмурилась — она не даст им пролиться. Старик-священник заговорил снова. Дачесс стояла, низко опустив голову, с единственной мыслью: не заплакать, не потерять этот материнский образ, никогда не виданный наяву. Крупная рука легла Дачесс на плечо — Хэл, утешитель хренов, дотянулся до нее через Робина. — Катись к чертям, — прошептала Дачесс. — Все пускай катятся к чертям.